08.02.2016
0

Поделиться

Краткие обзоры ключевых работ Юнга

Эдвард Эдингер

Краткие обзоры ключевых работ Юнга

Обзор работы К. Г. Юнга
«„Заратустра“ Ницше: заметки к семинарам 1934–1939 годов»
под редакцией Джеймса Л. Джарретта, в двух томах
(издательство Princetone University Press, 1988)[1].

Выход работы Юнга «„Заратустра“ Ницше» предоставляет нам подходящий случай для рассмотрения крайне важной связи между Ницше и Юнгом.

Фридрих Ницше (1844–1900) был блестящим философом XIX века, поэтом и пророком. Он стал предвестником XX века в истории культуры и первым поистине «современным человеком». Будучи сыном протестантского священника, Ницше тем не менее яростно критиковал христианство и впоследствии неприкрыто отождествлял себя с Антихристом. В сорок четыре года он пережил неожиданный нервный срыв и был помещён в психиатрическую лечебницу, где у него диагностировали общий паралич душевнобольного (общий парез) в результате сифилитического поражения мозга. Он умер двенадцать лет спустя.

Шедевр Ницше — «Так говорил Заратустра», великолепная поэма в прозе, по сюжету которой персидский пророк Заратустра возвращается на землю, своей критикой разносит в пух и прах современного человека и провозглашает новую мораль. Большая часть этой работы была создана в состоянии вдохновения, которое сам Ницше описывает так:

«Есть ли у кого-нибудь в конце XIX столетия ясное понятие о том, что поэты сильных эпох называли инспирацией? В противном случае я хочу это описать. При самом малом остатке суеверия всё же трудно полностью отвергнуть идею о том, что ты только воплощение, только рупор, только посредник непреодолимых сил. Понятие откровения — в том смысле, что нечто внезапно с несказанной уверенностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, — просто описание фактического состояния. Слышишь ответ, не задавая вопроса; берешь, не спрашивая, кто дает; как молния, вспыхивает мысль, необходимость её выразить без всяких сомнений относительно формы — у меня никогда не было выбора.

Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слез, при котором шаги невольно становятся то быстрее, то медленнее; частичная невменяемость с предельно ясным сознанием мелкой дрожи, пробирающей до самых пальцев ног; глубина счастья, которую самое мрачное и болезненное не в силах нарушить, поскольку воспринимается как нечто вытекающее из поставленных условий, как необходимый оттенок в этом сиянии; инстинкт ритмических отношений, охватывающий далекие пространства форм — продолжительность, потребность в напряженном ритме есть почти мера силы вдохновения, своего рода возмещение за его давление и напряжение…

Все происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности. Непроизвольность образа, символа есть самое замечательное; не имеешь больше понятия о том, что образ, что сравнение; все приходит как самое близкое, самое правильное, самое простое выражение. Действительно, кажется, вспоминая слова Заратустры, будто вещи сами приходят и предлагают себя в символы. („Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать верхом на твоей спине. Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам. …Здесь раскрываются тебе слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у тебя говорить“).

Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, что надо вернуться на тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто вправе мне сказать: „это и мой опыт“»[2].

Это состояние экстаза и породило «Заратустру». Содержание поэмы выливалось напрямую из бессознательного; книга представляет собой поразительный психологический документ. Заратустра провозглашает новый взгляд на мир, который поистине оказывается предвестником глубинной психологии. От описания, данного Ницше коллективной тени современного человека, буквально захватывает дух. Книга изобилует блестящими психологическими истинами, но при этом таит в себе и едва заметный, но очень опасный яд. Юнг называет её «нездоровой». Причина этому — то, что её трансцендентные инсайты не ассимилированы целостной личностью. Они не очеловечены, а являются скорее продуктом инфляции. Тем не менее эти инсайты оказались столь глубокими и созвучными собственным открытиям Юнга, что в середине своего столкновения с бессознательным (зимой 1914–1915 годов) Юнг «очень внимательно изучил книгу и сделал множество заметок». Семинар по «Заратустре» — созревший плод этого тщательного изучения, представленный публике спустя двадцать лет.

Впервые Юнг столкнулся с этой книгой ещё в медицинской школе в 1898 году. В «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» он пишет, что сначала от чтения его удерживал «затаённый страх, что я могу оказаться таким же, как он. Быть может — кто знает, — он пытался рассказать о своём внутреннем опыте, своих инсайтах, и обнаружил, что никто его не понимает». Юнг продолжает:

«Мучимый непреодолимым любопытством, и я наконец решился. „Несвоевременные мысли“ были первой книгой, попавшей мне в руки. Увлекшись, я вскоре прочел „Так говорил Заратустра“. Как и гетевский „Фауст“, эта книга стала настоящим событием в моей жизни, Заратустра был Фаустом Ницше, и мой „номер 2“ стал теперь очень походить на Заратустру, хотя разница между ними была как между кротовой норой и Монбланом. В Заратустре, несомненно, было что-то болезненное. А был ли болезненным мой „номер 2“? Мысль об этом переполняла меня ужасом, и я долгое время отказывался признать это; но она появлялась снова и снова в самые неожиданные моменты, и каждый раз я ощущал физический страх. Это заставило меня задуматься всерьез. Ницше обнаружил свой „номер 2“ достаточно поздно, когда ему было за тридцать, тогда как мне он был знаком с детства. Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чем говорить не должно, говорил так, будто это было вполне обычной вещью. Я же очень скоро заметил, что такие разговоры ни к чему хорошему не приводят. Как он мог, при всей своей гениальности, будучи еще молодым человеком, но уже профессором, — как он мог приехать в Базель, не предполагая, что его здесь ждет? Как человек гениальный, он должен был сразу почувствовать, насколько чужд ему этот город. Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечно и ни о чем не подозревая, позволил „номеру 2“ заговорить с миром, который о таких вещах не знал и не хотел знать. Ницше, как мне казалось, двигала детская надежда найти людей, способных разделить его экстазы и принять его „переоценку ценностей“. Но он нашел только образованных филистеров и оказался в трагикомическом одиночестве, как всякий, кто сам себя не понимает и кто свое сокровенное обнаруживает перед темной, убогой толпой. Отсюда его напыщенный, восторженный язык, нагромождение метафор и сравнений — словом, все, чем он тщетно стремился привлечь внимание мира, сделаться внятным для него. И он, канатоходец, каким себя всегда и провозглашал, сорвался с натянутой проволоки в бездну, в глубины намного большие, чем его собственные»[3].

Очевидно, что молодой Юнг (а ему было всего двадцать три года) был напуган первой встречей с «Заратустрой» Ницше.

Теперь, по прошествии ста лет, мы видим, что Ницше был первым глубинным психологом. Как выразился Юнг, «Трагедия Гёте „Фауст“ и „Заратустра“ Ницше — лишь первые проблески грядущего прорыва опыта целостности в нашем западном полушарии»[4]. Но Гёте не пережил опыт Мефистофеля так, как Ницше прожил свой опыт Заратустры. Ницше, вероятно, стал первым западным человеком, встретившимся с самостью — и это столкновение погубило его. Да могло ли быть иначе, если он первым ступил на эту таинственную землю и не знал ничего о её опасностях? Мы, глубинные психологи, в неоплатном долгу перед Ницше, первопроходцем. Юнг учился на его опыте; если бы пример Ницше не был предупреждением для него, встреча Юнга с бессознательным могла бы стать роковой.

Ошибка Ницше была в том, что его эго идентифицировалось с проявившейся самостью — «опытом целостности», — воплотившейся в Мудром старце Заратустре. Как пишет Юнг,

«То, как Ницше создавал эту книгу, поистине удивительно. Он сам сложил об этом стихотворение. Он пишет: „Da wurde eins zu zwei und Zarathustra ging an mir vorbei“, что означает: „Затем один стал двумя и Заратустра прошёл через меня“, то есть Заратустра проявился в нём как вторая личность. Вроде бы отсюда ясно, что он достаточно ясно понимал: он не является Заратустрой. Но как он мог избежать идентификации в то время, когда психологии ещё не существовало? Никто не рассматривал серьёзно идею персонификации — или хотя бы независимого духовного посредничества. 1883 год был расцветом философии материализма. И Ницше пришлось идентифицироваться с Заратустрой, несмотря на то, что он ощущал, как видно из стихотворения, чёткое различие между собой и этим мудрым старцем»[5].

Именно инфляция, идентификация эго с самостью и сделала «Заратустру» «нездоровой» книгой, опасной для наивных в психологии читателей. Юнг недвусмысленно сообщает:

«Но я считаю публикацию „Заратустры“ ошибкой. Эту книгу не следовало бы распространять; к её чтению нужно допускать лишь тех, кто прошёл крайне тщательное обучение психологии бессознательного. Только тогда, доказав свою способность выстоять перед потоком бессознательного, человек должен получать доступ к этой книге. Ибо „Заратустра“ приподнимает покров, скрывающий бессознательное. Эта книга полна инспирации, прямой манифестации бессознательного, и потому её следует читать лишь после соответствующей подготовки, зная стиль и намерения бессознательного. Если неподготовленный человек, обладающий всеми наивными предрассудками нашей цивилизации, прочтёт „Заратустру“, он неизбежно вынесет неверные умозаключения о сути понятий „Сверхчеловека“, „Белокурой бестии“, „Бледного преступника“ и так далее. И эти люди непременно сделают выводы о возможности таких вещей, как оправданное убийство во имя чего-либо. Множество самоубийц оправдывали свои действия „Заратустрой“ — как можно им при желании оправдать любую чёртову ерунду. Поэтому массово считается, что Ницше со своим аморальным учением стоит у истоков целого сонмища пороков и бедствий, тогда как на самом деле сам Ницше и его учение чрезвычайно нравственны, но лишь для тех, кто понимает, как правильно его читать.

Видите ли, здесь всё зависит от уровня, с которого говорит человек — говорит ли он на уровне обычного понимания или необычайного понимания. То, что вы говорите на нормальном уровне, будет понятно людям, находящимся на этом уровне, но если вы выскажете что-то, идущее с нижнего слоя, как если бы оно принадлежало нормальному уровню, вас неизбежно поймут превратно. Люди не осознают, что оно пришло с нижнего уровня, и, чтобы по-настоящему понять эти слова, они должны стоять на этом нижнем уровне. Конечно, это очень сложно, поскольку мы никогда не принимаем во внимание эти уровни, но в случае с творениями, подобными „Заратустре“, нам следовало бы подумать, как спуститься туда»[6].

Несмотря на критический тон, в другом месте Юнг прибавляет: «Однако мы должны всегда понимать, что мы не знали бы того, что мы знаем сегодня, если бы не существовало Ницше. Ницше научил нас многому»[7].

Юнг признавал, что его центральная концепция Самости кое-чем обязана Ницше. Хотя она берёт начало в Упанишадах, по всей вероятности, Юнгу она явилась как раз в «Заратустре». В четвёртой части первой главы «О презирающих тело» Ницше так пишет о Самости:

«За мыслями и чувствами твоими, брат мой, стоит могущественный господин, неведомый мудрец — Самость имя ему. В твоем теле живет он, он и есть тело твое. …Самость смеется над твоим „Я“ и его гордыми скачками. „Что мне эти скачки и полеты мысли? — говорит она себе. — Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для «Я» и внушаю ему понятия его“»[8].

«Заратустра» не описывает первое столкновение Ницше с бессознательным. В посмертно опубликованной автобиографии (с которой Юнг, скорее всего, не был знаком) Ницше сообщает нам, что первая его встреча с самостью (личностью номер 2) произошла в нежном возрасте 12 лет:

«Из всей Библии самое глубокое впечатление на меня произвела первая книга Царств, книга Самуила, особенно первые её абзацы. В каком-то смысле именно она, вероятно, несёт ответственность за присутствие важного духовного элемента в моей жизни. Я говорю о том моменте, когда Господь трижды зовёт юного пророка, и Самуил трижды принимает небесный глас за голос Илия, спящего тут же в храме. На третий раз, поняв, что мальчик избран для служения высшего, нежели служба в алтаре, Илий наставляет его, как получить пророчество. Со мной рядом не было Илия (не было даже Шопенгауэра), когда схожее посещение омрачило первые дни моей юности. Мне было всего двенадцать, когда Господь ворвался ко мне во всей своей славе, сверкающим сплавом изображений Авраама, Моисея и молодого Христа из нашей семейной Библии. Второй раз он явился мне не физически, но в сотрясении сознания, когда добро и зло стучались у врат моей души, требуя равной власти. Третий раз он захватил меня прямо перед моим домом порывом ужасного ветра. Я понял, что здесь вмешалась божественная сила, потому что в этот самый миг я познал Троицу — Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Дьявола. …Самуила я заменил Заратустрой…»[9]

Таким образом, осознание присутствия личности № 2 у Ницше началось почти так же рано, как и у Юнга. Конкретно эти откровения с упором на противоположность внутри самого божества, показывают, что в Ницше сконстеллировалась самость с её современной феноменологией. Главной проблемой для него стала полярность «Христос — Антихрист». Сознательно принимая сторону Антихриста, бессознательно он идентифицировался с Христом; и именно поэтому в безумии подписывал некоторые свои письма: «Распятый». В любом случае Ницше прожил свою жизнь с глубоко религиозной позицией. Как пишет Юнг:

«Трагедия „Заратустры“ в том, что, поскольку его Бог умер, Ницше сам сделался богом; и это произошло потому, что он не был атеистом. Он не мог вынести урбанистического невроза атеизма. Такому человеку опасно было утверждать, что „Бог умер“: он немедленно пал жертвой инфляции»[10].

Хотя указание Юнга на патологическую инфляцию Ницше уместно и необходимо, он всё же не до конца отдаёт должное личному достижению Ницше. Ницше — героический мученик во имя рождающейся глубинной психологии. Если читать его внимательно, можно увидеть намёки на то, что он по своей воле выбрал путь инфляции, чтобы узнать, что же находится по ту сторону. Хотя за край психоза его толкнуло поражение мозга, в некотором смысле можно сказать, что это было его выбором. В посмертно изданной автобиографии он пишет:

«Создатели легенд якобы видели, как Эмпедокл бросается в пламя Этны, но эта участь была уготована не великому досократику, а одному лишь мне. Будучи разлучённым с любовью всей моей жизни [Лу Саломе], любовью, которая сохраняла во мне человека, я совершил отчаянный прыжок в пламя безумия, надеясь, подобно Заратустре, найти веру в себя, сойдя с ума и вступив в высшую область здравомыслия — здравомыслие умалишённого, нормальное помешательство проклятого!»[11]

В эту же работу входят следующие трогательные строки, которые Ницше написал уже в палате лечебницы:

«Было ли предательство женщин причиной моей слабости и утраченной чести, или же я сам предал собственную силу в поиске могущества истинного знания, которое сможет спасти нас от неумолимого Рока? Проклят ли я окончательно, потому что упал замертво пред афинянами на Марафонской равнине? Пускай Демосфен, красноречивый защитник афинской чести, прочтёт надо мной погребальную речь: нет, ты не потерпел неудачу, Фридрих Ницше! Бывают благородные поражения, как бывают и благородные смерти — и ты умер достойно. Нет, ты не потерпел поражение! Клянусь в том павшими на Марафонской равнине.

Клянусь.

Клянусь!»[12]

Теперь, когда в нашем распоряжении есть автобиография Ницше, мы можем видеть его жизнь во всей полноте как благородную трагедию — героическое самопожертвование, возвестившее начало эпохи глубинной психологии и впервые заставившее современного человека осознать реальность Высшей Личности. Об этом же пишет и Юнг:

«Ницше всегда напоминал мне тех преступников или военнопленных, которых в древней Мексике и Вавилоне выбирали воплощениями богов. До захода солнца им разрешалось творить что угодно, но затем их приносили в жертву богам. …В этом весь Ницше, всего лишь инструмент, фигура на шахматной доске, и в своей исповеди он передаёт нам живой опыт. Это неосознанный, „непереваренный“ опыт, но при этом он обладает всеми достоинствами и преимуществами непосредственного, живого опыта»[13].

Объёмный семинар Юнга о «Заратустре» не поддаётся каким-либо попыткам краткого изложения. Это масштабное предприятие, проведённое без подготовки, экспромтом, демонстрирует величие Юнга всем восприимчивым читателям. Эта работа принадлежит, главным образом, будущему; боюсь, что лишь очень немногие наши современники в состоянии понять её.

Как сообщает нам Юнг, «Заратустра» Ницше имеет «двойное дно»[14].Основное содержание книги — откровение трансперсональной самости, воплощенной в образе Заратустры. Это целостное, глубокое послание. Однако передаётся оно посредством хрупкого и порой нездорового эго человека Ницше. В результате послание Заратустры оказывается искажено периодически накатывающей идентификацией Ницше с самостью. Задача Юнга — отделить Ницше от Заратустры и восстановить чистоту изначального откровения. В процессе этого Юнг представляет исчерпывающий анализ атеистической инфляции Ницше и провала его попытки интеграции тени. Поскольку Ницше был первым современным человеком, этот анализ затрагивает всех нас — до той степени, в которой мы объявляем себя современными.

Мы выражаем профессору Джеймсу Л. Джарретту, редактору, огромную благодарность за его готовность работать над этим колоссальным проектом. Он снабдил его полезным предисловием и бесчисленными примечаниями. К несчастью, текст испорчен большим количеством типографских и редакторских ошибок[15].

Обзор «Психологии и алхимии» К. Г. Юнга в переводе Р. Ф. С. Халла.
Серия ХХ Bollingen (Издательство «Pahtneon Books», Нью-Йорк, 1953)[16].

Эдвард Ф. Эдингер

Это первый том готовящегося к публикации англоязычного издания «Собрания сочинений К. Г. Юнга» в 18 томах. Перед вами первый английский перевод «Психологии алхимии», впервые опубликованный в 1944 году. Остальные тома собрания сочинений, опубликованные к сегодняшнему моменту (июль 1954), включают «Два эссе по аналитической психологии» (том 7) и «Практику психотерапии» (том 16).

«Психология и алхимия» — главный труд последних лет жизни Юнга. Его тема отражает огромный интерес автора к мифологическому, религиозному и алхимическому символизму и их отношению к глубинной психологии. Это сложная для среднего терапевта с научным подходом книга, поскольку она углубляется в запутанные средневековые алхимические трактаты и древние гностические доктрины. Предполагается, что читатель уже знаком с психологическими теориями Юнга, и без такового знакомства книгу будет очень тяжело понять.

Основная тема работы — алхимический opus и его соответствие порядку событий в процессе глубинного психологического анализа. Это соответствие проиллюстрировано серией снов пациента, проходящего психотерапию. Зачастую эти сны демонстрируют поразительное сходство с образами, которые использовались алхимиками для описания процедуры трансформации материи. Юнг считает, что добросовестные алхимики — здесь мы не берём в расчёт шарлатанов и знахарей — в попытке превратить первоматерию в золото, эликсир жизни или философский камень на самом деле проецировали на эту материю собственный бессознательный процесс трансформации личности. Иными словами, психический процесс трансформации или сублимации примитивных, инфантильных черт личности рассматривался как химический процесс; и алхимик пытался в своей реторте преобразовать изначальное «черное вещество» (nigredo — нередко грязь, навоз) в нечто обладающее огромной ценностью. Вот что пишет сам Юнг:

«Строго говоря, проекция не производится как таковая, она просто происходит сама собой. Во мраке чего-либо внешнего для меня я нахожу, не осознавая этого, внутреннюю или психическую жизнь, которая оказывается моей собственной. …Поскольку это был вопрос проекции, он, естественно, не осознавал, что полученные результаты не имели ничего общего с материей как таковой… Он трактовал свою проекцию как свойство материи; но на самом деле он работал с собственным бессознательным» (п. 346).

Из этого утверждения можно сделать весьма важные выводы. Если параллели межу алхимическим процессом трансформации и современным символизмом снов действительно существуют, это означает, что существует и врождённое бессознательное стремление к развитию личности, цель которого и символизирует эликсир жизни или совершенное, не подверженное распаду вещество. Тогда этот процесс можно считать архетипическим паттерном человеческого развития. Осознание этого стремления к трансформации в себе могло бы серьёзно помочь пациенту, который борется со своими примитивными и инфантильными качествами. Эти тёмные и неприятные стороны личности Юнг приравнивает к nigredo или massa confusa, необработанному материалу, который и пытались преобразовать алхимики. Процесс трансформации также сродни спасению низшей материи, и алхимики рассматривали его в таком свете. При описании своей работы они использовали аналогию с искуплением грехов человечества Спасителем. Однако такой подход был еретическим по самой сути, поскольку отдельный алхимик брался совершить искупление — тогда как, по мнению церкви, Христос уже сделал это для всего человечества, и любой верующий мог воспользоваться плодами его жертвы с помощью своей веры. Таким образом, алхимики представляли собой начало нового этапа развития человеческого сознания — а именно осознания того, что искупление или развитие личности не достигается автоматически с помощью веры в божественный образ, а является задачей, требующей энергичных сознательных усилий. Именно этой задаче — в форме проекции — множество честных алхимиков посвятили всю свою жизнь.

Юнг обнаружил, что демонстрация пациентам сходства между их сновидениями и алхимическим или религиозным символизмом определённо имеет терапевтический эффект. Этот метод — так называемая амплификация — при помощи символических параллелей заставляет пациента осознать, что его проблемы не уникальны, что они касаются всего человечества. Нередко эта процедура освобождает невротика от изоляции, в которую он сам себя и загнал, и усиливает его стремление к внутренней трансформации.

Это непростая книга, но, по мнению рецензента, она очень важна. Юнг открыл абсолютно новое поле для психологических исследований. Как часто бывает с первопроходцами, признание его достижений может последовать только после смерти.

Обзор «Mysterium Coniunctionis» К. Г. Юнга в переводе Р. Ф. С. Халла.
Серия ХХ Bollingen (Издательство «Princeton University Press», Принстон, 1963)[17].

Эдвард Ф. Эдингер

Эта великолепная работа Юнга завершает его исследование психологии бессознательного и, в частности, психологического подтекста в алхимии. В заключительном параграфе Юнг рассказывает о том, чем ему помогла алхимия:

«Сегодня мы можем видеть, насколько эффективно алхимия подготовила почву для психологии бессознательного, прежде всего оставив после себя богатство символов, иллюстративный материал чрезвычайно важности для современных толкований в этой области, а также указав на символические обозначения процедуры синтеза, которые мы вновь открываем в сновидениях наших пациентов. Сегодня мы можем видеть, что вся алхимическая процедура соединения противоположностей, которую я описал выше, с таким же успехом может представлять процесс индивидуации отдельного индивида, хотя и с той существенной разницей, что ни один отдельный индивид никогда не достигнет богатства и масштаба алхимического символизма. Преимущество последнего заключается в том, что он создавался веками, в то время, как индивид за свою короткую жизнь может испытать только ограниченное количество ощущений и обладает ограниченными возможностями их отображения. …В моей практике не встречалось случая, в котором бы настолько проявились во всех подробностях все аспекты, что его можно было бы назвать парадигматическим. …Поэтому алхимия оказала мне огромную и бесценную услугу, обеспечив меня материалом, в котором оказалось достаточно места для моего опыта, в результате чего мне представилась возможность описать хотя бы основные аспекты процесса индивидуации» (п. 792).

Широта перспективы, одно из достоинств данной работы, несомненно, станет для многих камнем преткновения. То, что для Юнга всего лишь «достаточное пространство», людям с меньшей широтой обзора покажется дезориентирующим простором, на котором они просто потеряются. Кроме того, эмпирически-описательный метод, которого строго придерживается Юнг, может стать проблемой ля тех, кому необходимы упорядоченные теоретические конструкции вне зависимости от того, насколько незрелыми и необоснованными они могут быть. От подобных критиков можно ожидать уже знакомых отрицательных отзывов. Но Юнг заранее отвечает им:

«Проблема моих критиков, похоже, заключается в их неспособности принять концепцию психической реальности. Психический процесс — это нечто, существующее в реальности, а психическое содержимое реально не менее, чем животное или растение. …Да, нельзя отрицать, что человек может играть в метафизику при помощи психических фактов… но идеи сами по себе не являются метафизическими; это явления, которые можно проверить эмпирическим путём и изучать научными методами» (п. 651).

Тем не менее то, что старается передать нам Юнг, столь оригинально и имеет столь далеко идущие последствия, что, как мне думается, эта книга будет непростым вызовом даже самым подкованным в психологии читателям. То, что он предлагает нам в данной работе в богатых и документально подтверждённых подробностях, лучше всего, пожалуй, можно описать как анатомию объективной психе. Как и прочие книги по анатомии, это не лёгкое чтение. От читателя требуется привнести собственный опыт психических образов по аналогии с препарированием, сопутствующим изучению анатомии. В моём случае те фрагменты книги, где речь шла об образах, с которыми сталкивался я сам или мои пациенты, открыли мне новую перспективу; но обсуждение образов, с которыми мне встречаться не довелось, осталось для меня несколько расплывчатым и абстрактным.

Так называемый иносказательный стиль Юнга в этой книге проявляется особенно ярко. Образ громоздится на образ, параллели и аналогии ветвятся во всех направлениях, переплетаясь между собой, пока читатель не обнаруживает, что окончательно заблудился в этом лабиринте. В процессе чтения я неоднократно ловил себя на том, что потерял нить, и вынужден был возвращаться по своим следам, пока на какой-то из предыдущих страниц не выходил обратно на тропу.

Но это не вина Юнга. Сама природа выбранной темы требует такого подхода. Метод аналогий — единственное, что может провести нас в бессознательное. Иносказание — это естественный стиль самого бессознательного, и мы должны использовать его, если хотим проникнуть в смысл снов и других порождений бессознательного. Единственная альтернатива — применить предвзятую теорию. Однако помимо того, что этот метод нарушает научный эмпиризм, он оказывается бесполезным, поскольку позволяет извлечь из образа лишь то значение, которое исследователь уже заложил в него. Нет возможности расширения сознания. Так что Юнг намеренно пользуется именно таким стилем как неотъемлемой частью своего метода.

Содержание этой книги не позволяет дать её краткий обзор в каком-либо виде. В целом это сокровищница образов, связанных с открытием своей самости. Юнг всегда стремился прежде всего к максимальному развитию отдельной личности. Его открытия показали, что это развитие требует сознательной связи с внутренними архетипическими образами. Как пишет он сам,

«Только живое присутствие вечных образов может придать человеческой психе достоинство, которое даёт человеку нравственную возможность вступиться за свою душу и убедиться, что она того стоит» (п. 511).

Эта книга, вместе со многими другими поздними работами Юнга, документально подтверждает существование «вечных образов». Задача каждого человека — по мере своих возможностей осознать их живое присутствие. Словом и примером Юнг сделал всё, что в человеческих силах, чтобы приблизить это осознание. «Mysterium Coniunctonis» — великолепное завершение труда всей жизни носителя столь великого духа.

«Непревзойдённое сознание». Обзор работы «К. Г. Юнг: его миф в наше время» Марии-Луизы фон Франц в переводе Уильяма Х. Кеннеди
(издательство «Putnam’s Sons»
для Фонда аналитической психологии имени К. Г. Юнга, Нью-Йорк, 1975)[18].

Эдвард Ф. Эдингер

Мир пока не осознал всего величия жизни и работы Юнга. Даже некоторые его последователи с неохотой признают его истинные масштабы. Юнг — носитель сознания столь выдающегося, что равных ему не найти. И понятно, почему в одном из поздних, неопубликованных писем он жаловался: «Я практически один. Есть немногие, понимающие то или другое, но почти никто не видит всей картины»[19].

О критической оценке работ Юнга в настоящий момент не может быть и речи — просто потому, что не родился ещё человек достаточно компетентный, чтобы судить о них. Подождём, пока появится человек, который продвинется дальше Юнга и сможет увидеть больше, чем видел он, — к его суждениям я с уважением прислушаюсь. Но пока что такого человека нигде не видно. Таким образом, Юнг превращается в своего рода критерий. Наша реакция на него отражает нашу собственную суть. В моём понимании он воплощает высший уровень сознания, достигнутый человечеством на сегодняшний день, и степень, в которой человек осознаёт этот факт, может служить мерилом его собственного осознания психической реальности. Таким образом, годные книги о Юнге не могут быть критическими или оценочными. Они должны развивать, обогащать примерами и распространять тот канон, который он оставил нам. Такова новая книга доктора фон Франц — «К. Г. Юнг: его миф в наше время».

Подобно философскому камню, личность, достигшая высших ступеней индивидуации, обладает способностью воспроизводить себя. С помощью своего рода психологической генетики такой человек создаёт родословное древо со множеством ветвей, которые поколение за поколением воспроизводят его сущность. Доктор фон Франц — пример такого феномена. Это истинная духовная дочь Юнга, хранительница чистейшего юнгианского эликсира, лучшая из юнгианцев, за исключением самого Юнга. И то же касается данной книги. Нам предлагают вытяжку, экстракт жизни и работы Юнга, столь же сложный, богатый и глубокий, каким был сам Юнг. Единственное, что может здесь разочаровать читателя, хорошо знакомого с трудами Юнга, в особенности с «Воспоминаниями, сновидениями, размышлениями», — то, что этот материал по большей части будет ему известен. Однако в качестве компенсации по страницам книги разбросаны драгоценные жемчужины новой информации. К примеру, мы узнаём, что Юнг однажды произнёс: «Всё написанное мной имеет двойное дно». Или, например, когда его спросили, как ему живётся с тем знанием, которое он излагает в «Ответе Иову», он ответил: «Я живу на самом дне моего ада, и отсюда падать уже некуда».

Автор выстраивает повествование вокруг основных направляющих образов, лежащих в основе Великой работы Юнга. Книга состоит из следующих глав: «Подземный бог», «Керосиновая лампа», «Врач», «Зеркальная симметрия и полюса психе», «Путешествие за пределы», «Антропос», «Мандала», «Coincidentia Oppositorum», «Утреннее и вечерние знание человека», «Mercurius», «Философский камень», «Прорыв в Unus Mundus», «Личность и общество», «Le Cri de Merlin» [«Крик Мерлина»].

Больше всего в этой книге меня заинтересовал заголовок. В чём состоит миф Юнга? Как он связан с нашим временем? Доктор фон Франц подходит к этим вопросам окольным путём, в основном через описание идей Юнга. Там, где предлагаются конкретные ответы, они всегда сопровождаются цитатами из Юнга. Наиболее прямо этот вопрос рассматривается в главе под названием «Coincidentia Oppositorum», где речь идёт об «Ответе Иову». Кульминация этой главы — следующая цитата из «Воспоминаний…» (привожу её в более полном виде, чем у фон Франц):

«Неизбежные внутренние противоречия образа Бога-Творца можно примирить в единстве и целостности самости как coniunctio oppositorum алхимиков или как unio mystica. В опыте самости речь идёт уже не противопоставлении человека и Бога, как раньше, теперь примиряются противоречия в самом богообразе. И в этом смысл „богослужения“, услуги, которую человек оказывает Богу: из тьмы может возникнуть свет, Творец может осознать свое творение, а человек — самого себя.

Это та цель или одна из тех целей, что назначена человеку в общей схеме творения и в то же время придаёт смысл самому творению. Это и есть все объясняющий миф, который десятилетиями зрел внутри меня. Это цель, которую я могу познать и оценить, и поэтому она удовлетворяет меня»[20].

Считаю необходимым тут же привести ещё одну цитату из «Воспоминаний…»:

«Задача человека… осознать содержание, рвущееся наверх из бессознательного. Он не должен ни лелеять свою бессознательность, ни оставаться в идентификации с бессознательными элементами своего существования, тем самым уклоняясь от своего предназначения, которое состоит в том, чтобы создавать всё больше и больше сознания. Насколько мы можем судить, единственная цель человеческого существования — зажечь свет во тьме чистого бытия. Можно даже заключить, что как бессознательное влияет на нас, так и рост нашего сознания влияет на бессознательное»[21].

Эти две цитаты передают смысл юнгианского мифа для нашего времени. Более подробно он рассматривается в «Ответе Иову», единственной, по словам фон Франц, из работ Юнга, которой он был полностью доволен. Новый миф может возродить общество, и юнгианский миф в итоге может сделать это с западной цивилизацией. Он предлагает новый прочный сосуд для хранения драгоценного смысла жизни, который расплескался при расколе сосудов традиционной религии.

В этом новом мифе человек считается незаменимым партнёром Бога. Высшая цель, ценность и смысл Вселенной — сознание, единственным носителем которого является человек. Оно ощупью выбралось из бескрайнего хаоса и кропотливо слепило сосуд для себя — личную самость — и её воплощение в пространстве и времени — человеческое эго. Эго, в свою очередь, совершая множество ошибок, то и дело скатываясь в самонадеянность и грандиозность, оступаясь и отступая, медленно и мучительно осознаёт смысл своего существования — служить хранителем космогонического сознания. Лишённые мифа люди, встретившись с этим новым мифом и оказавшись захваченными его нуменом, будут призваны ему на службу и начнут возводить новую Ecclesia Spiritualis.


[1] Впервые опубликован в Psychological Perspectives 20, no. 1 (Spring — Summer 1989), pp. 173ff.

[2] Фридрих Ницше, «Ecce Homo», перевод Ю. М. Антоновского.

[3] Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления», перевод В. Поликарпова.

[4] Юнг, «Психология и религия».

[5] Юнг, «„Заратустра“ Ницше», pp. 9f.

[6] Там же, pp. 475f..

[7] Там же, p. 544.

[8] Kaufmann, Basic Writings.

[9] Friedrich Nietzsche, My Sister and I, trans. Oscar Levy (New York: Bridgehead Books, 1951), p. 184. Хотя Уолтер Кауфманн исключил её из собрания сочинений как подделку, это, несомненно, подлинник.

[10] Юнг, «Психология и религия», п. 142

[11] Ницше, «Я и моя сестра», стр. 114.

[12] Там же, стр. 244f

[13] Юнг, «„Заратустра“ Ницше», п. 1147

[14] Там же, п. 830.

[15] Список из 49 «исправлений» найден в личных бумагах Эдингера.

[16] Впервые опубликован в «Американском психиатрическом альманахе», № 111 (ноябрь 1954).

[17] Впервые опубликован в «Альманахе аналитической психологии», 10, № 2 (июль 1965).

[18] Впервые опубликован в «Перспективах психологии», 7, № 1 (весна 1976).

[19] Из письма Юджину Рольфе (Eugene Rolfe) от 13 ноября 1960.

[20] См. «Воспоминания, сновидения, размышления», п. 338.

[21] Там же, п. 326.