Александр Рычков.
Отвратительное, как психоаналитическое обоснование истоков гностического мышления (Ю. Кристева).
Размышления гностика за страницами книги: Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении. СПб.: Алетейя, 2003
На сцену выходит <…> маленькая девочка.
Маленькая девочка: Папа просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!
Занавес.
(Д. Хармс. Неудачный спектакль).
«После Кристевой», мы вплотную уже подходим к специализированной сфере постструктуралистической деконструкции гностического мифа как литературного интертекстуального феномена репрезентации «Бытия-в-Не-Сущем». Сфере, которой, доныне, не касалась постмодернистическая философско-психоаналитическая критика. Сфере бессознательных истоков апокрифической мифопоэтической символики гностицизма. Сфере, в которой, помятуя упреждение Бодрийяра о несовпадении психоаналитических и символических способов дискурс-анализа личностного экзистенциального существования, следует быть особенно осторожным и внимательным к гносеологическому инструментарию исследования во избежание редукции предмета изучения. Поскольку «марксизм и психоанализ обладают внутренней связностью лишь в своих частично-ограниченных пределах (каковых они сами не сознают), а потому не могут быть генерализованы как общие аналитические схемы» (Ж. Бодрийяр «Символический обмен и смерть», 2006 (1976). С. 386). И поскольку речь идет о ином традиционно-европейскому экзотерическому эзотерическом плане мистического гностико-христианского бытия-в-мире-и-себе. Однако, мы вправе сопоставить — досконально «обсосанную» орально сублимировавшимися психоаналитиками — «нормальную» эдипальную «поли-отцовскую» личность современного «еврохристианского» невротика, с «тихим помешательством» ищущего в символическом божественное наслаждение (Лакан) гностического психоза отрицания «Желания Бога-Отца» и его демиургических даров в виде псевдообъектных симулякров Сущего. Которых гностики избегают, словно мудрые женщины – тех даров от незнакомца, за принятием которых неизбежно последует насилие. Мы можем попробовать исследовать символический регистр гностического мышления на пограничной области с ортодоксальным.
Теория бессознательного предполагает, как известно, ограждающее от проникновения в сознание вытеснение аффектов путём их модификации. В соответствии с понятием вытеснения, Фрейд различал невротический отказ и психотическое отбрасывание (отторжение), причём, если отторжение относится к объекту, то к его желанию более применимо понятие отвержения. Именно в этом смысле говорил Лакан об отвержении Имени Отца. Не принимая Закона и его мораль, гностики, следуя логике бессознательного отвержения, относят дело Демиурга в регистр отвратительного, хорошо исследованный Кристевой в одноимённой работе (Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении. СПб.: Алетейя, 2003). Отгораживание от демиургического Закона из страха возвращения отринутого на гностическом пути страха кастрации, создаёт особую топологическую область «исключённого пространства». Отвращение, будучи, безусловно, границей,- пишет Кристева,-‹…› тем не менее не отделяетокончательно субъект от того, что ему угрожает. Напротив, оно подчёркивает постоянство этой опасности» [С. 45].
Тот, благодаря которому существует отвратительное, таким образом представляет из себя заброшенного ‹…› Он – раздвоенный поневоле, немного манихеец – разделяет, исключает и, если непосредственно не говорит о желании знать о своих отвращениях, вовсе не игнорирует их. Он, однако, часто относит к ним самого себя, бросая тем самым внутрь себя скальпель, который осуществляет его расчленение. ‹…› он интересуется своим местом: он спрашивает себя скорее «Где я?», чем «Кто я?». Так как пространство, которое занимает заброшенное/заброшенного, исключённое/исключённого, никогда не является единственным ‹…› Строитель территорий, языков, произведений, заброшенный безостановочно изменяет свою вселенную, подвижные границы которой – подвижные, поскольку они определяются отвратительным, то есть не-объектом – постоянно ставят под угрозу его основательность и заставляют его всё начинать сначала. Неутомимый созидатель, заброшенный на самом деле – заблудившийся. Путешественник в бесконечно ускользающей ночи. Свойственные ему чувства опасности и потери связаны с тем псевдообъектом, который его притягивает и от которого он не может отказаться даже в тот самый момент, когда ему наконец удается отмежеваться от него. И чем больше он блуждает, тем ближе он к спасению. ‹Время: забвение и гром› Именно из этого блуждания по исключенному пространству он и черпает наслаждение. ‹…› Время отвращения носит двойственный характер: время забвения и грома, завуалированной бесконечности и мгновения, когда вдруг вспыхивает откровение. [С. 43-44]
В этой формулировке отвратительного Кристевой – вся символика гностической проблематики отношения к Демиургу и его миру, подробно описанная автором в главах, посвящённых мифологии: от образа «странников в мире» до амбивалентного отношения к его демиургическим «ловушкам души». Вводя понятия времён отвращения и забвения, Кристева неявно выделяет, также, и цикличный характер странствия: отвратительное заставляет субъекта, с одной стороны,- «всё начинать сначала», но с другой – «чем больше он блуждает, тем ближе он к спасению». От частичного переноса отвращения к демиургическому сущему самого себя и стремления выйти из «блуждания по исключённому пространству» до особенной притягательности этого исключённого пространства для защищающегося отвращением «заблудившегося» – всё это заставляет Кристеву сравнить такого «раздвоенного поневоле» субъекта именно с гностиком-манихейцем.
Но поскольку «само по себе отвращение представляет собой смещение суждения и аффекта, осуждения и душеизлияния, знаков и импульсов» (Id., С. 45), внешняя негация гностиков на Демиурга и его Закон вызывает у «нормальных» эдипальных иудео-христиан, следующих в страхе Слову Ветхозаветного Отца, искреннее недоумение и непонимание. Даже вполне лояльные, в основании своей полемики, ортодоксальные теологи вопрошали «нежелающих служить двум господам» гностиков: отчего те столь непоследовательно порицают удобные и нужные для людей социальные Законы Ветхого Завета, и мстят Отцу-Демиургу их тел, который,- каким бы ни был самодовольным и заблуждающимся в своей уникальности,- но, всё ж-таки, создал для нихи небо, и Землю эту, и воздух, которым гностики дышат? Прекрасным примером, передающим это искреннее христианское вопрошание эдипальных сынов к своим гностическим «братьям», служат «Строматы» Климента Александрийского, оргинального философа и теолога «нормальной», по отношению к ветхозаветным «Именам-Отца», ориентации.
(III. 31.3) Даже если они попали в чуждый им мир и не хранят верность этому иному миру, им не следует грешить против истины. (31.4) Разве иностранцу следует оскорблять граждан или поступать с ними несправедливо? Не следует ли ему скорее вести себя как гостю и жить в соответствии с обычаями страны, ничем не оскорбляя граждан? (31.5) Поступая не лучше язычников, пренебрегающих законами, всех этих преступников, аморальных типов, стяжателей и прелюбодеев, как могут они по-прежнему считать себя гностиками, единственно знающими Бога?
(III. 36.3) Не очевидно ли вам, друзья мои (я обращаюсь к ним, как будто бы они сейчас были здесь со мной), что, борясь против благих заповедей, вы сопротивляетесь собственному спасению? Не драгоценный завет вы опрокидываете, но самих себя. (36.5) Если уж вы решили разрушить заповеди законодателя, то почему же вы направляете свои усилия только лишь против «Не прелюбодействуй» и «Не развращай юношей» и подобных им заповедей, направленных на укрепление самоконтроля? Почему не стремитесь разрушить зиму, — ведь и её он сотворил, — и устроить лето в разгар холодов? Почему не стремитесь сделать землю судоходной, а море проходимым ‹…›
(III. 37.1) Почему вы не противоречите всем заповедям без исключения? Сказано, например: «Плодитесь и размножайтесь». В своём последовательном противодействии вам бы следовало, поэтому, полностью отказаться от совокупления. Сказано: «Даю вам всё в пищу и для наслаждения». Не следует ли вам, напротив, воздерживаться от всякого наслаждения? (37.2) Кроме того, сказано ведь: «око за око». Следовательно, исполняя это буквально, вы не должны вообще отвечать противодействием на любое действие. Он заповедовал взыскивать с вора штраф в четырехкратном размере. Следует ли вам, напротив, приплачивать вору?
(III. 38.2) Как они утверждают, в Писании сказано: «Они противились Богу и были спасены». Прибавляя «бесстыдному Богу», они воспринимают это как завет, выполняя который они достигнут спасения, противясь Демиургу.
Встреча субъекта с демиургическим образом мира в регистре отвратительного порождает те самые Бодрияровские «бесконечные циклические взаимопереходы» (Бодрийяр, С. 253), в модифицируемых вытеснением из области сознательного «глаголах» которых и рождается гностическое символическое, которое служит, в этом случае, «защитно-отказным» средством модифицирующей и сублимационной переработки бессознательным субъекта избегаемого и вожделенного одновременно аффекта Встречи с Другим в дискурсе отвратительного. С этих позиций, циклично-инициатическое гностико-христианское мышление оказывается, в самоём своём основании, основанным на репрезентирующей трансформации символических метонимии и вытеснения более, чем на «традиционно психоаналитических» языковых и телесных симптоматично-невротических вытеснительных смешениях. Гностическое мышление, таким образом, несёт с собой утрачиваемое ныне ортодоксально-эдипальным невротическим «диалектичным» мышлением защитное творческо-символическое видение мира. И можно говорить о том, что его операциональным фантазматическим средством репрезентирующей самоидентификации оказывается … мифопоэтический символизм. Субинститут символического искусства, особенно поэтического, восстанавливает психическую идентичность умаляющего эгоцентризм гностика, которую в сфере гностического дискурса оказывается не способным создать его нарциссическое «Я». Поскольку без символизации «метафизического беспокойства» невыносимой травмы отвратительного, гностик «заработал» бы,- в прямом смысле слова «валящий с ног»,- соматический невроз, «вытесненный в тело аффект»ранее, чем смог бы осмысленно, и уж, тем более, литературно, сформулировать особенности своей «жизненной философии смерти», прибегнув к альтернативному невротической соматизации ассиметричному способу кристаллизации вытесняемого в перформативный самообман Кристевских «операциональных фантазматических композиций». Но причём здесь необходимость божественного в этом текстуальном способе операциональной символической репрезентации дуальности гностического экзистенциального баланса между бытиём в не-Сущем и небытиём в Сущем? О «гностическом символизме», как способе «бытия-в-мире», оказывается, таким образом, уместным говорить в контексте мысли Кристевой о том, что «Взывающие к абсолютному субъекту, к Богу или Христу, избытки страстей перестают быть патологическими и ограждают мистический путь души к Высшему» (Ю. Кристева «Душа и образ». ПереводЖ. Горбылевойстатьииз: Julia Kristeva “Les nouvenes maladies de l´ame”.- Paris: Payard. 1993. С. 9).
Наши привлечения гностических аллюзий к творчеству Кристевой можно было бы посчитать надуманными, если бы сама Кристева не обратилась к ним осознанно в своем недавно опубликованном на русском языке детективном романе «Смерть в Византии» (М.: АСТ. 2007). Гностические ощущения своей «закинутости» в чужую страну – Кристева сверяет с проблемами эмигрантской психологии, и они действительно оказываются взаимоистолковываемыми. В сюжете принимает участие вживающийся в историю гностической секты богомилов герой, на примере которого Ю. Кристева и показывает изъяны современного сознания, сталкивающегося с гностическим пониманием ОТВРАТИТЕЛЬНОГО: ее геройстановится серийным маньяком. Выводы Кристевой убедительно показывают одиозность иллюзий о достаточности одних лишь историко-гностических познаний для перестройки современного сознания… Однако, здесь оканчивается Сфера психоаналитического…