08.01.2019
0

Поделиться

Душа. Часть 3. Язык

Джеймс Хиллман

Синее пламя

Душа

Часть 3.

ЯЗЫК

В современных языковых играх[3] Витгенштейна[4] слова суть самые основы сознательного существования, но они также оторваны от вещи и от истины. Они существуют в своем собственном мире. В современной структурной лингвистике слова не имеют изначального смысла, поскольку они могут быть сведены, каждое из них, до базовых квази-математических единиц. Фантазия об исходном количестве несократимых элементов, из которых может состоять вся речь, есть расчленяющая техника аналитического ума, применяющая логический атомизм к самому логосу; – самоубийство слова.

Разумеется, существует кризис доверия, поскольку мы больше не доверяем словам любого рода как истинным носителям смысла. Разумеется, в психиатрии слова сами стали шизогенетиками – причиной и источником психического заболевания. Разумеется, мы живем в мире лозунгов, жаргона и пресс-релизов, приближающихся к «новоязу[5]» оруэллского «1984».

По мере того, как один за другим виды искусства и академические области попадают в парализующие петли одержимости языком и общением, язык становится жертвой новой семантической тревоги. Даже психотерапия, которая начиналась как лечение разговором – повторное открытие устной традиции рассказывать свою историю, – отказывается от языка ради прикосновения, крика и жеста. Мы не смеем быть красноречивыми. Теперь психотерапия говорит, что быть страстными мы можем, лишь, будучи телесными или примитивными. Такая психотерапия поощряет новое варварство. Наша семантическая тревога заставила нас забыть, что когда мы говорним, слова тоже пылают и становятся плотью.

Нужна новая ангелология слов, чтобы мы снова могли в них верить. Без внутренней неотъемлемости ангела в слове, – а ангел изначально означает «эмиссар», «посланник», – как мы можем произносить что-либо, кроме личных мнений, сложившихся в наших субъективных умах? Как можно передать что-то ценное и душевное от одной души к другой, например, в разговоре, письме или книге, если в глубине своей наши слова не несут архетипических смыслов?

Нам нужно вспомнить ангельский аспект слова, признавая слова независимыми носителями души между людьми. Нам нужно помнить, что мы не просто придумываем слова, не учим их в школе и не контролируем их полностью. Слова, подобно ангелам, – это силы, которые имеют невидимую власть над нами. Это личностные проявления, которые обладают целыми мифологиями: родом[6], генеалогией (этимологией происхождения и создания), историей и популярностью; и их собственными охраняющими, богохульскими, создающими и уничтожающими эффектами. Ибо слова суть личности. Этот аспект слова выходит за пределы их номиналистических определений и контекстов и вызывает в наших душах всеобщий отклик.

*

Фрейдовское лечение разговором есть также и лечение нашего разговора, попытка решить эту самую трудную из культурных задач, исправление языка – верное слово. Огромная трудность общения души в разговоре становится сокрушительно реальной, когда два человека сидят на двух стульях лицом к лицу, колено к колену, как в анализе с Юнгом. Тогда мы понимаем, что это чудо – найти правильные слова, слова, которые точно передают душу, где переплетаются мысли, образы и чувства. Тогда мы понимаем, что душа может быть создана непосредственно через речь. Такой разговор есть самое сложное психическое усилие, которое только можно себе представить, что объясняет, почему психология Юнга была культурным прогрессом по сравнению с фрейдовским стилем лечения разговором – аутистическими свободными ассоциациями на кушетке.

Все современные методы лечения, которые утверждают, что действие более целебно, чем слова (Морено), и которые ищут методы, отличные от разговора (а не в дополнение к нему), подавляют самую человеческую из всех способностей – рассказывание историй наших душ. Эти методы лечения могут быть целебными для ребенка в нас, который не научился говорить, или для животного, которое говорить не может, или для духовного даймона, который находится за пределами слов, потому что он за пределами души. Но лишь постоянные попытки достичь точного языка души могут исцелить нашу речь от ее болтовни и вернуть ей ее первую функцию – общение души.

Душа массы и вещества может быть вызвана словами и выражена словами; ибо миф и поэзия, столь всецело вербальные и «бесплотные», тем не менее, резонируют с глубочайшими уровнями органического существования. Отличительной чертой имагинального человека является речь его души, и диапазон этой речи, ее самопроизвольная спонтанность, ее отчетливая тонкость и неясный намек, ее способность, как сказал Гегель, «воспринимать и воспроизводить всякое изменение нашей идеационной[7] способности», не может быть вытеснено ни коммуникационными технологиями, ни созерцательной духовной тишиной, ни физическими жестами и знаками. Чем больше мы воздерживаемся от риска говорить из-за смысловой тревоги, которая держит душу в тайной изоляции, частной и личной, тем больше растет разрыв в достоверности между тем, кем мы являемся, и тем, что мы говорим, расщепляя психе и логос. Чем больше мы становимся связанными языковым самосознанием, тем больше мы отрекаемся от правящего принципа психологического существования… Человек есть полугангел, потому что может говорить. Чем больше мы не доверяем речи в терапии или способности речи быть терапевтической, тем ближе мы к тому, чтобы оказаться поглощенными фантазией архетипического недочеловека, и тем скорее архетипический варвар входит в коммуникативные руины культуры, которая отказалась от красноречия как зеркала ее души.

Re-vision», 8-9, 217-218).

В то время как другие исследователи XIX века оскверняли архаичное, природное и мифическое внешнего мира, психология делала то же самое с архаичным, природным и мифическим внутри. Терапевтическая глубинная психология тоже повинна в этом, поскольку она разделяет взгляды девятнадцатого века. Она давала названия с патологическим уклоном животным воображения. Мы изобрели психопатологию и тем самым назвали memoria[8] сумасшедшим домом. Мы придумали диагнозы, с помощью которых объявили себя сумасшедшими. Изощренно отравив силу нашего воображения этим языком, мы сетуем на культурную пустоту и утрату души. Яд распространяется; слова постоянно заболевают «психическими болезнями» и узурпируются психопатологией, так что вряд ли мы сможем использовать их без их новых загрязненных коннотаций: «незрелый», «диссоциация», «ригидный», «замкнутый», «пассивный», «перенос», «фиксация», «сублимация», «проекция» (три последних заметно отличаются в алхимии), «сопротивление», «отклонение», «стресс», «зависимость», «торможение», «компульсия[9]», «иллюзия», «расщепление», «успокоение[10]», «влечение», «компенсация», «неполноценность», «расстройство», «подавление», «депрессия», «репрессия», «замешательство» – эти слова были психологизированы и патологизированы в последние 150 лет.

Поэтому Психея просит психолога вспомнить его призвание. Психологическое воспоминание дается той речью, которая несет в себе память. Этот язык одновременно культурный и бескультурный, художественный и бесхитростный. Это мифический, метафорический язык, речь двусмысленностей, которая вызывает воспоминания и подробна, но при этом неопределенна, не создает словарей, учебников или даже абстрактных описаний. Скорее, это речь, которая ведет к соучастию, в платоническом смысле, в том и с тем, о чем говорится; это речь историй и прозрений, которые вызывают, в другом, том, кто слушает, новые истории и новые прозрения, как один стих и одна мелодия воспламеняют другой стих и другую песню. Это разговоры, письма, рассказы, в которых мы раскрываем свои мечты и фантазии – и нашу психопатологию. Эта речь пробуждает, вызывает к жизни и создает психику. Она говорит о настроении: о «грусти» и «отчаянии» вместо «депрессии»; о «ярости» вместо «агрессии»; о «страхе», «панике» и «тоске» вместо «приступов тревоги». Эта речь «не была отшлифована в школах», и будет «простой и грубой», как сказал Тертуллиан. Она будет иметь «телесные сходства», то есть образы тела, говорящие из воображаемого тела и достигающие его, чтобы спровоцировать движения души. Это должна быть речь, которая работает как «агент воображения», пробуждая фантазию. Такая речь имеет влияние, потому что она содержит в себе тело; это сама живая речь, само живое слово, а не описание психического состояния психологом; не тщательно определенное, но свободно воображаемое…

Такая речь встречается каждому на изначальном уровне, за пределами образования, возраста или местности, так же как темы наших мечтаний, паники и страстей являются общими для всего человечества. Если речь идет об улице и мастерской, то психология уже сделала еще один шаг за пределы пространства для консультаций. Смятению и боли души нужны слова, которые отражают эти условия через воображение. Адекватное описание состояний души будет зависеть не столько от правильного определения, сколько от точной передачи стиля.

Myth of analysis», 205-206, 208).

СОЗНАНИЕ

Если «осознание» имеет свои корни в рефлексии и если этот инстинкт относится к архетипу анимы, то само сознание может быть более правильно понято как основанное на аниме, чем на эго.

*

Эго как основа сознания всегда было анахроничной частью аналитической психологии. Это историческая истина, что наша западная традиция отождествила эго с сознанием, отождествление, которое нашло оформление, особенно в психологии и психиатрии девятнадцатого века. Но эта часть мысли Юнга не согласуется ни с его представлением о психической реальности, ни с его терапевтическими целями психического осознания. Исцеление приносит архетипическое сознание, и это понятие сознания определенно не основано на эго…

Однако «релятивизация эго», эта работа и эта цель фантазии индивидуации, становятся возможными с самого начала, если мы перенесем нашу концепцию основы сознания с эго на архетип анимы, с Я на душу. Тогда человек с самого начала осознает (априори и по определению), что эго и все его фантазии развития никогда не были, даже на начальном этапе, основой сознания, потому что сознание относится к процессу, который больше связан с образами, чем с волей, с рефлексией, а не с контролем, с рефлексивным пониманием объективной реальности, а не манипулированием ею. Мы больше не будем отождествлять сознание с одной его фазой – периодом юности и ее героической мифологией. Тогда, воспитывая сознание даже в юности, цель лелеяния Анимы была бы не менее значимой, чем цель укрепления эго.

Вместо того, чтобы рассматривать аниму с точки зрения эго, когда она становится отвратительным настроением, вдохновляющей слабостью или контрсексуальной компенсацией, мы могли бы рассматривать эго с точки зрения Души, где эго становится инструментом повседневного копинга[11], не более грандиозным, чем надежный уборщик земных домов, слуга созидания души. Эта точка зрения, по крайней мере, наделяет эго терапевтической ролью, а не принуждает его к анти-терапевтической позиции упрямого старого короля, который должен быть релятивизирован. Тогда мы также можем релятивизировать миф о герое или принять его таким, каким он стал сегодня для нашей психики – мифом об инфляции, – а не секретным ключом к развитию человеческого сознания. Миф о герое рассказывает о завоевании и разрушении, о «сильном эго» психологии, о ее огне и мече, а также о развитии ее цивилизации, но он мало рассказывает о культуре ее сознания. Странно, что мы все еще можем в рамках настолько тонкой психологии, как у Юнга, верить, что этот король-герой и его эго – эквивалент сознания. Образы этой психологической эквивалентности проецировались прямо с экранов телевизоров из великого современного эпоса героического эго во Вьетнаме. Это сознание?

Основание сознания на душе согласуется с неоплатонической традицией, которую мы до сих пор находим у Блейка, в которой то, что сегодня называется эго-сознанием, было бы сознанием пещеры Платона[12], сознанием, похороненным в наименее осознаваемых аспектах. Эти привычки, преемственность и повседневная организация личности, безусловно, не могут охватить определение сознания – тайну, которая до сих пор ставит в тупик все области исследований. Объединить его с ограничениями эго, чтобы осознать перспективы пещеры, которые сегодня мы бы назвали буквальными, персоналистскими, практическими, натуралистическими и гуманистическими заблуждениями. Исходя из традиционной психологии (неоплатонизма), эго-сознание совсем не заслуживает имени сознания.

*

Поэтому сознание, возникающее из анимы, будет смотреть на миф так, как он проявляется в мифологемах снов и фантазий и в образе жизни; в то время как эго-сознание берет свои ориентиры из буквализма своих точек зрения, то есть той фантазии, которую оно определяет как «реальность».

Поскольку фантазийные образы составляют основу сознания, мы обращаемся к ним за базовым пониманием. «Осознавать» теперь означало бы осознание фантазий и признание их повсюду, а не только в «фантастическом мире», отделенном от «реальности». Особенно нам хотелось бы распознавать их, когда они играют через то «зеркало, в котором бессознательное осознает свое собственное лицо» (CW 14, §129) – эго, его мыслительные структуры и практические понятия реальности. Образы фантазии становятся теперь инструментальным способом восприятия и проникновения в суть. С их помощью мы лучше осознаем то, на чем так часто настаивал Юнг: психика – это субъект нашего восприятия, воспринимаемый через фантазию, а не объект нашего восприятия. Вместо того, чтобы анализировать фантазии, мы анализируем с их помощью; и перевод реальности в образы фантазии лучше определит осознавание, чем прежнее представление, данное Эго, о переводе фантазии в реальность…

В частности, фантазии, проистекающие из привязанностей и дающие представление о привязанностях, относятся к сознанию анимы. Поскольку анима проявляется в нашем родстве, как очаг наших притяжений и навязчивых идей, где мы чувствуем себя наиболее личными, здесь это сознание лучше всего мифологизируется. Это сознание, связанное с жизнью, как на уровне витальной, вегетативной души, как ее называли раньше (психосоматический симптом, как он теперь называется), так и на уровне всех вовлечений, от мелких страстей, сплетен, до дилеммы философии. Хотя сознание, основанное на аниме, неотделимо от жизни, природы, женского, а также от судьбы и смерти, из этого не следует, что это сознание является натуралистическим, или фаталистическим, потусторонним и замкнутым или, в частности, «женским». Это сферы, в которые он превращается, это те метафоры, к которым оно привязано.

Привязанность теперь становится более значимым термином в анима-сознании, чем те, которые в большей степени создают чувство вины и, следовательно, относящиеся к эго термины, такие как преданность, родство и ответственность. На самом деле, релятивизировать эго означает отложить в сторону такие метафоры, как: выбор и свет, решение проблем и тестирование реальности, усиление, развитие, контроль, прогресс. Вместо них, в качестве более адекватных описаний сознания и его деятельности, мы использовали бы метафоры, давно знакомые алхимии аналитической практики: фантазия, образ, отражение, прозрение, а также зеркальное отображение, удержание, приготовление пищи, переваривание, эхо, сплетни, углубление.

Anima», 87-89, 93-97).

Когда мифы говорят, что у богов синие волосы или синие тела, так оно и есть. Боги живут в метафоре синего цвета, и их описывают не столько натуралистическим языком, сколько поэтическим «искажением». Мифические разговоры должны быть полны гиперболы; боги живут в горних высях и глубинах. Чтобы правильно их изобразить, нужна палитра экспрессиониста, а не импрессиониста. Именно этот сдвиг в мифическое восприятие происходит с unio mentalis: теперь мы воображаем себе природу реальности, и темно-синий становится правильным цветом, чтобы выразить волосы Диониса, потому что это естественный, разумный оттенок для волос этого бога в этом гимне, наиболее реалистичное изображение.

Хотя caelum[13] здесь, как unio mentalis и квинтэссенция, является поздней стадией, иногда (Paracelsus, Figulus) он считается предпосылкой для всех алхимических операций вообще. Ум с самого начала должен быть основан на синем небосводе, подобно Лазурному камню и сапфировому трону мистицизма, Лазурному небу Бёме, philos sophia. Голубой небосвод – это образ космологического разума; это мифическое место, которое дает метафорическую поддержку метафизическому мышлению. Это представление метафизики в образной форме. Эти верхние каменные своды мифическим образом подтверждают прочность невидимой мысли и показывают мифические основы мышления; они позволяют, даже повелевают, философии, которая достигает как раз таких космологических высот и глубин, полного распространения и сияния воображения как философии, философии как воображения, в terra alba имагинального, как описано Корбином.

Если caelum должен присутствовать с самого начала, то для того, чтобы заниматься алхимией, необходимо подтвердить способность к воображению, превосходящую просто психологические соображения и метафорические смыслы. Метафорическое искажение, которое прилагательное «синий» дает в огромном разнообразии его использования в народной речи, отменяя привычный смысл привычных вещей, является только началом эпистрофического возвращения всех вещей к их воображаемой основе. Сам разум должен быть залит синим, космологическим.

Алхимия начинается до того, как мы входим в шахту, кузницу или лабораторию. Она начинается в синем хранилище, в морях, в образном мышлении разума, в серебристых умозрительных идеациях воображения, в словах как образах и идеях, в словах, которые превращают вещи в сверкающие идеи, а идеи – в маленькие ползающие предметы, в самой синей силе слова, которая локализует сознание в горле вишуддха чакры, чей основной цвет – дымчатый фиолетово-синий.

Таким образом, caelum – это состояние ума. Представьте его как ночное небо, наполненное воздушными телами богов, теми астрологическими созвездиями, которые являются одновременно животными и геометрией и которые участвуют во всех вещах мира как их воображаемое основание. Caelum, конечно, не размещается в вашей голове, в вашем уме, но ваш ум движется в caelum, касается созвездий, толстостенная, покрытая волосами черепная коробка открывается, чтобы впустить больше света, их света, делая возможным новую идею порядка, космологическое воображение, чья мысль объясняет космос в виде образов.

(«Blue», 44-45)


[3] Языковая игра (нем. Sprachspiel) — термин Людвига Витгенштейна, введённый им в «Философских исследованиях» 1945 года для описания языка как системы конвенциональных правил, в которых участвует говорящий. Понятие языковой игры подразумевает плюрализм значений.

[4] Людвиг Йозеф Иоганн Витгенштейн (18891951) – австрийский философ и логик, представитель аналитической философии, один из крупнейших философов XX века. Выдвинул программу построения искусственного «идеального» языка, прообраз которого — язык математической логики. Философию понимал как «критику языка».

[5] Новояз – вымышленный язык из романа-антиутопии Джорджа Оруэлла «1984». В романе новояз описывается как «единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается». Новояз у Оруэлла образуется из английского языка путём существенного сокращения и упрощения его словаря и грамматических правил. Язык в романе служит тоталитарному режиму Партии («Ангсоц») и призван сделать невозможным оппозиционный образ мышления («мыслепреступление») или речи путём исключения слов или выражений, описывающих понятия свободы, революции и т. д. Один из персонажей романа так говорит о сокращающемся словаре нового языка: «Это прекрасно — уничтожать слова».

[6] Под родом имеется ввиду род слова – мужской, женский, средний.

[7] Идеация – 1) (фил.) понятие феноменологии Э. Гуссерля, означающее созерцание сущности;

2) (психол.) способность (процесс) порождения абстрактных или конкретных психических отображений актуально невоспринимаемых, отсутствующих стимулов (т. е. формирования понятий или представлений); а также способность (процесс) произвольного оперирования этими содержаниями сознания.

[8] (лат.) память, воспоминания

[9] В переводе с английского означает принуждение, обязательность, побуждение.

[10] В оригинале использовано слово «tranquilized», что, учитывая описываемую психопатологическую коннотацию, можно перевести как «находящийся под действием транквилизаторов, успокоительных препаратов»

[11] Копинг – совладание с какими-то трудностями, приспособление, адаптация.

[12] Миф о пещере — знаменитая аллегория, использованная Платоном в 7 книге диалога «Государство» для пояснения своего учения об идеях.

[13] (лат.) небесная высь, небесный свод; архит.внутренняя сторона свода.