Глава 11. Комплекс клоуна: Происхождение

Энн Уланов

Ведьма и Клоун.

Глава XI

Комплекс клоуна: Происхождение

Мать

Как и в случае с констелляцией ведьмы, у человека, захваченного архетипом клоуна, рано и тяжело травмировано само ощущение бытия. Если при встрече с ведьмой ребенок испытывает «перевернутость» детско-родительских отношений – ребенок становится матерью собственной матери, начинает оправдывать материнские ожидания, а не говорить о своих собственных потребностях и желаниях, в результате чего конструируется ложная самость – то для клоуна мать является не столько враждебным объектом, сколько объектом бесполезным.

Матери клоуна не удается создать безопасное пространство между малышом и стимулирующим внешним миром, или же создать пространство для стимулирующего мира  архетипических импульсов и образов внутри ребенка. Она не дает ребенку необходимого времени и места для контакта с этой внешней и внутренней реальностями, не дает безошибочного внимания его реальности. Младенец остается беззащитным, поскольку у матери нет инструментов сканирования внешнего мира. Нет теплого пледа, в который можно закутаться, нет способа отстраниться от слишком оглушительного мира, нет дневного сна по расписанию, нет регулярных приемов пищи, нет возможности спокойно посидеть у мамы на коленях и оттуда взглянуть в этот большой манящий мир, который становится безопасным благодаря надежным объятиям матери и ее бдительному взгляду. Напротив, младенец страдает от постоянной гиперстимуляции, которая связана не столько с желанием матери удовлетворить собственные потребности, сколько просто с избыточным количеством стимулов, от которых ему некуда спрятаться. Он не обнаруживает границ, с помощью которых он мог бы сконтейнировать эти переживания.  Поэтому взрослый клоун колесит по цирковым аренам, пересекая границы, обозначающие пространства для других действий и номеров. Клоун даже идет в зрительный зал, ломая барьеры, отделяющие артиста от зрителя. Сходным образом фигура клоуна в нашей культуре развлечений часто нарушает границы и запреты, вносит хаос в упорядоченные пространства, смех – в миры печали, профанное – в сакральные измерения. Именно это бедственное с психологической точки зрения состояние – бесконечная незащищенность от постоянного потока чувственной стимуляции – становится частью компульсивных привычных действий для тех, кто страдает от комплекса клоуна, а также становится излюбленной темой различных представлений.

Это состояние постоянного шквала стимулов воспринимается ребенком как угрожающее, и он теряет центр, и зарождающееся эго оказывается неспособным противостоять постоянным ощущениям. Мать не может стать для него моделью, по которой он может выстроить свое новорожденное эго, лишает его способности сохранять связь со своим центром, и поддерживать контакт с внутренним и внешним миром одновременно. Ему незнакомо спокойное наслаждение бытием, проистекающее из интроецированной и подражательной модели материнского присутствия, когда мать то показывает ему предметы, то убирает их. Мать не дает ему живой, сияющей веры в реальность его переживаний. Его потенциал не встречает ни подтверждения, ни злобной агрессии – на него просто не обращают внимания. Как будто бы она не ощущает «священного присутствия» самости внутри ребенка[1] или его процесс индивидуации, когда он пытается отделиться от самости и укрепить эго, с которым можно выстраивать отношения. В результате у мальчика как будто бы отсутствует базовое ощущение бытия, сценарий развития его растущего центра[2].

Таким образом, находясь во власти комплекса клоуна, человек остается внутри первичной самости, играет ее полярностями или роняет их все, будто жонглирующий мячиками клоун, который бросает их в воздух, снова ловит, роняет и падает сам в попытке поймать их. Но клоун не может обрести целостность внутри этих первичных границ, в которых размещается присутствие бытия, внутри этого безопасного, но ограниченного пространства. Если ведьма привносит расщепление, разводя полярности самости на слишком большое расстояние, так что они становятся конкурирующими и взаимно отменяющими  противоположностями, то клоун остается внутри этого хаоса, внутри беспорядочно перемешанных частей, застревая в дезорганизованной компульсивности.

Канадский психоаналитик Ирвин Шиффер в своей книге «Травма времени» приводит очень ценную информацию о происхождении проблемы клоунады, которая проявлялась у нескольких его пациентов, бывших профессиональными комиками. Он находит один общий для всех «знаменатель развития» в их оценке собственного детства: 

. . . Часть их детского «аппарата» воспринималась ими как плохо функционирующая с самого детства и вплоть до взрослого возраста. Они страдали от ранней депривации некого важного аспекта материнской защиты, который современные психоаналитики называют поддерживающей средой и который укрепляет ранние реакции младенца на вызывающие беспокойство стимулы… относительно неспособные на защиту, наивные матери подвергали их воздействию травматических стимулов. . . [3]

Именно эту поддерживающую среду или поддерживающее эго Фрейд впоследствии назвал «эго». Юнг описывает эту же способность взрослого человека как уникальный пласт сознания, где человек способен удерживать в сознании полярные противоположности бытия, не теряя центрального ощущения идентичности, или же расширяя пространство эго таким образом, что оно оказывается способно вместить в себя и то, и другое.[4]
Мать клоуна, в отличие от матери ведьмы, не воспринимается как мстительная или злобная.  

Скорее она просто неспособна выполнять свою функцию. Она не умеет значимым образом транслировать младенцу реальность, и вследствие этого реальность воспринимается как враждебная. Один мужчина-клоун сказал о своей матери так: «Она просто потеряла голос. Она никогда не могла постоять за себя». Будущий клоун, в отличие от будущей ведьмы, не отравлен с детства ядовитым прикосновением, не дающим ему привнести в жизнь эмоции и воображение. Клоун выходит в мир, хочет быть в мире, но отражая опыт своей матери, чувствует, что у него нет для этого нужной экипировки, он не способен что-либо делать. Это ощущение легко смещается на его пенис, который он считает либо слишком маленьким, либо в чем-то ущербным – и это убеждение лишь подтверждается бытующим в обществе стереотипным представлением о том, что мужская потенция всегда должна быть достойной Геркулеса и в полной мере проявлена. Еще одно отличие клоуна от ведьмы состоит в его способе решения этой проблемы: от него не исходит недоброжелательность или негодование, если его обманули. Клоун скорее склонен к слегка лихорадочному, неконтролируемому возбуждению, тяготеющему к маниакальному состоянию.

За неимением полностью присутствующей и способной защитить матери в качестве модели контейнирования переживаний, восприятия и ответной реакции в процессе формирования эго, младенцу не остается ничего, кроме как имитировать появление матери, не имея на это внутреннего ресурса. Таким образом многие мужчины-клоуны начинают играть роль хорошей матери по отношению к другим, отыгрывая то, что не способны интернализировать.[5] Они довольствуются синтезированным образом матери – не от обиды, а наоборот, исполненные смелости и намерения извлечь все возможное даже из такой плачевной ситуации.   

Именно эта смелость и лежит в основе притягательности мужчин-клоунов. Их героическая борьба с собственной уязвимостью вызывает у нас восхищение. В этом кроется одна из причин того, почему им удается прикасаться к нашим собственным ранам, не вызывая при этом враждебности. Мы видим, что они страдают сильнее, чем мы, что они еще более беспомощны, еще более уязвимы. Своим дружеским и добрым отношением мужчина-клоун помогает нам обрести толерантное, полное юмора отношение к своим неудачам, говоря нам о том, что ранимость – нормальна, это всего лишь часть человеческой жизни. 

Компульсивная персона клоуна формируется в силу ранней депривации. У ребенка нет модели, которая помогла бы ему удерживать вместе и отстраняться от обрушивающегося на него шквала объектов, поэтому он вынужден защищаться от двух реальностей, внутренней и внешней, с помощью самых примитивных механизмов идентификации. Это единственный способ, доступный ему в раннем возрасте. Он реально становится каждым из этих объектов, защищаясь от его влияния и отчаянно пытаясь овладеть им. Во взрослом возрасте мужчина-клоун быстро перемещается из одной роли в другую, меняя маски персоны, за которыми на самом деле ничего не стоит, поскольку у него так и не развилась способность к устойчивой интернализации объекта. Внутренне он чувствует отсутствие «души», как выразился один мужчина, говоря о пустоте, которая скрывается за молниеносной сменой ролей, на которую он обречен, чтобы имитировать сам факт своего присутствия в жизни. 


Отец

Мужчина-клоун, который воспринимал свою мать как доброжелательно пренебрежительную, реагирует на отца неприкрытым отвержением. У всех своих пациентов-комиков Шифер отмечает черту, которую мы тоже 4 обнаружили в своем клиническом исследовании. Как точно выразился один мужчина: «Над моим отцом можно разве что посмеяться».[6] Сын отвергает отца, считая его недостойным внимания, несущественным, либо достойным презрения, либо, что еще хуже – вообще «фальшивкой». Сын воспринимает отца просто как маску, лишенную какого-либо внутреннего содержания, пусть даже и приносящего страдания, как в случае с самим клоуном. Более того, отец оказывает смертоносное воздействие на свою женщину, мать клоуна. Сын считает отца полным неудачником. Один пациент говорил, что его отцу нечего терять, потому что у него и жизни-то настоящей нет. Он чувствовал, что его мать пожертвовала своим истинным Я, чтобы угодить отцу, и это еще сильнее настраивало его против отца. Другой мужчина воспринимал своего отца как «неживого», как будто бы тот только делает вид, что живет, скрывая свою неспособность быть настоящим в условиях полного конформизма. Сын отвергает любую идентификацию с отцом; такой пустой изнутри конформизм может лишь подавить слабую искру жизни, которую клону удается поддерживать внутри себя. В бессознательных фантазиях отец представлялся этому мужчине врагом, которого необходимо повергнуть, чтобы его собственная душа могла выжить. Если бы он последовал наставлениям отца о том, «что пора уже вырасти, стать ответственным человеком и перестать вести себя как клоун», то «забил бы последний гвоздь» в крышку гроба своей души. Тогда и он бы стал такой же «фальшивкой», как и его отец. Ужасный сон отразил его взгляды и связанный с ними внутренний конфликт: «Я должен отпилить отцу ногу, если хочу спасти сестру. Но потом оказывается, что это было вовсе не обязательно, и мне приходится тащить изувеченного отца на спине обратно в город. По дороге какая-то девушка приглашает меня на увеселительную прогулку на яхте… Я начинаю играть роль комичного чирлидера, хотя совершенно не собирался. Внезапно ко мне со всех сторон начинают сбегаться кошки. Вообще-то я неплохо отношусь к кошкам, но их здесь целые полчища, и это меня пугает».  Нанесение увечий (то есть кастрация) отца ради спасения сестры (своей души) не избавляет его от опасности, но лишь отягощает образом отца-калеки, который ложится на его плечи тяжелым бременем. Девушка приглашает его на яхту, чтобы избавиться от этого бремени, исполнив роль клоуна. После его импровизированного комического номера на него набрасываются пугающие полчища кошек, которые, как мы знаем, являются символом богини в животном мире, и здесь могут быть истолкованы как несконтейнированный фемининный принцип. Они дразнят его, всячески пристают к нему, потому что у него нет позитивного опыта встречи с фемининностью. Маскулинный патерналистский авторитет конкурирует с фемининным – сестрой, девушкой, кошками, и эта конкуренция оказывает на сновидца исключительно деструктивное влияние.

Гротьян рассматривает деструктивное состязание как классическое проявление комплекса клоуна. Следуя примеру Фрейда и его эпохального труда в области юмора, Гротьян фокусируется на борьбе отца и сына, отыгрываемой в шуточных выходках клоуна. Для него фигура клоуна представляет собой отца-калеку, который «теперь обесценен, кастрирован и высмеян», то есть лишен былого авторитета и власти. Конфликт сына с авторитетом отыгрывается в том, как он подвергает фигуру клоуна-отца различным унижениям и поражениям, а отец все это пассивно выносит. Слабый сын одерживает победу над ранее сильным отцом. Мы, как зрители, присоединяемся к сыну, выпуская нашу собственную подавленную ярость и зависть по отношению к нашим отцам – как реальным, так и социальным отцовским фигурам – а также, вполне в духе эдипова комплекса, реализуем тайное желание занять место отца и стать таким, как он. Однако, в отличие от нападений ведьмы клоун умудряется сочетать юмор и доброту с злобными шуточками. У клоуна очень большой эмоциональный спектр, благодаря бесконечным комбинациям «любви и агрессии, уважения и обесценивания, глупости и мудрости», в которых как минимум «часть позитивных отношений между отцом и сыном сохраняется и выражается в оброненных ненароком мудрых словах, скрывающихся за клоунским фасадом…».[7] В отличие от ведьмы, у клоуна куда в меньшей степени ослаблены инстинкты, в нем не так выражена борьба противоположностей. Любовь и ненависть не приводят к полному расщеплению, не превращаются в тотально изолированные состояния. Сознание и бессознательное не идут друг на друга войной. Сознание клоуна обладает куда большей проницаемостью для бессознательного содержания, в чем, отчасти, и кроется причина того, что он производит ощущение живого, изменчивого, интересного и дружелюбного человека. Он представляет собой менее архаичную фигуру, чем ведьма, находясь ближе к миру людей. 

Без матери, которая значит для него все, сын не может найти способ освоить и идентифицироваться с направляющими принципами, которые представляет собой отец, и поэтому у него нет средств, которые помогли бы ему прокладывать свой путь через правила и нормы человеческого поведения. Не имея этих инструментов, он дрейфует по социуму словно потерявший управление корабль, и переносит этот процесс на фаллическую потенцию и потенцию эго. Его развитие остановилось на пугающе незрелом уровне. Шиффер отмечает, что один из его пациентов-комиков «отверг любые значимые идентификации» с отцом и любым видом «патерналистского руководства… начиная со здравого смысла и заканчивая кухонной философией».  Не желая «променять невежество матери на реальность отца, он остался наедине с собой, его отдаление от отца привело к полному отсутствию традиционных ценностей, ведущих к некоторой конформности относительно стандартов сообщества. Пока его товарищи в полной мере проживали тяготы обретения зрелости супер-эго, проистекающие из эдипова комплекса, он оставался свободным и направлял все свое внимание на комичные выходки».[8]

Для некоторых мужчин-клоунов конфликт с отцом проявляется в менее агрессивных, более мягких и печальных формах. К примеру, один мужчина не полностью отрекся от своего отца как от «фальшивки», а просто считал его неадекватным.  Постоянные призывы отца стать мужчиной – заняться спортом, стать своим парнем в компании, заботиться о матери и сестре – оказались для сына бесполезными, поскольку он знал, что его отец и сам не чувствовал себя мужчиной. Отец пытался требовать от сына того, чего не смог добиться сам. Он постоянно загуливал со своими приятелями, был своим парнем, но потом возвращался домой, где жена встречала его не только неодобрением, но и презрением за пристрастие к выпивке. Более того, отец всегда призывал сына быть мужчиной с помощью совершенно неубедительных клише, стереотипных образов мужчины – спортсмена, души компании, кормильца. При этом отец не видел, каким же был его сын на самом деле, не замечая, к примеру, его физической неполноценности, которая делала невозможными занятия игровыми видами спорта. Сын не стал гневно отвергать отца, однако чувствовал себя сиротой, которому никто не помог понять, как же стать настоящим мужчиной.

Наш мужчина-клоун как правило вступает в жизнь, не имея ни обладающей способностью к холдингу матери, которая может выступить моделью для его собственного эго и помочь выстроить отношения с развивающимся самоощущением себя, ни отца, который мог бы продемонстрировать некие основные принципы, чтобы ребенок мог идентифицироваться с ним и поступать, как он. У мужчины-клоуна нет отцовской фигуры, на которую он мог бы ориентироваться и идентифицироваться, поэтому он не видит способов создания своих собственных принципов. У него нет ни одной ролевой модели для конструирования своей собственной жизни. Он не имеет связи ни с чем-то глубинным внутри себя, ни с принципами, оживляющими внешний мир. Сын страдает от двойного дефицита в силу дистанция от обоих родителей, и поэтому остается один на один с непростыми проблемными отношениями с анимой. Подобно ведьме, которая должна присвоить себе свою маскулинную часть, клоун должен каким-то образом найти свою фемининную часть и позволить ей найти себя.  

Анима

Под анимой мы понимаем архетип самой жизни.[9] Это способ охарактеризовать психическую функцию, которая выступает в роли моста, соединяющего эго с ресурсами бессознательного, благодаря которым человек может осознать центр всей психики, самость. Благодаря этой связи мужчина получает ощущение того, что он жив и реален, что ему доступен смысл, или, можно сказать, источник. Если же связь с анимой нарушена происходит прямо противоположное. Мужчина ощущает себя отрезанным, дрейфующим в пустоте, не имеющим доступа к архетипам, которые Гастон Башляр очень лаконично и точно называет, как   «резервами энтузиазма, который помогает нам верить в мир, любить мир, созидать наш мир».[10] Это нарушение нуждается в компенсации. Один из способов такой компенсации – свойственная клоуну компульсивная смена персонных масок, дающая ощущение живой связи, но на самом деле скрывающая глубинное ощущение бессилия, уязвимости и неумения быть самим собой.

В психике мужчины анима впервые обретает конкретные очертания  в его отношении к матери. Позднее, хорошо функционирующая анима служит посредником, сообщающим эго-сознанию мужчины сущностное ощущение нахождения в контакте с миром, и проявляется это по-разному: быстро возникающим влечением к женщине, на которую ложится проекция анимы, вдохновляющей мыслью или убеждением, с помощью которого происходит идентификация с анимой, или же с помощью оживляющего образа, спонтанно возникающего из бессознательного, где эго напрямую связано с анимой. Затем не менее важное влияние на формирование анимы оказывает отец, который либо имеет контакт со своей анимой, либо нет.

В случае мужчины-клоуна ни один из родителей не имеет внутреннего пространства для адекватного размещения фемининного принципа анимы. Мать не способна даже на холдинг – базовое проявление фемининности, вяло реагирует на образы бессознательного и телесные инстинкты, а также на объекты внешнего мира, с которыми вступает в конфронтацию.[11] Она отсутствует для сына, не выполняя сущностно важную работу настройки на его потребности:  она не замечает его отчаянного желания коммуникации. Таким образом она представляет собой образ фемининного отпадения от эго, не присутствуя хоть сколь нибудь значимым образом. Ее отсутствие менее злокачественно, чем отсутствие матери-ведьмы, поскольку та напрямую отказывается от связи с ребенком. Мать клоуна просто не способна поддерживать устойчивую связь, и как будто бы не осознает, насколько это важно. Анима мужчины-клоуна, таким образом, отмечена этим качеством матери – отпадением. Во взрослой жизни он может испытывать всепоглощающее желание животворной связи с женщиной, а через нее – со своей собственной способностью чувствовать себя живым. На самом же деле для него характерна неспособность продолжительное время поддерживать связи любого рода. Раз за разом его охватывает компульсивное влечение к отсутствующим, отстраненным, неуловимым или закрытым от него женщинам.  

Мать клоуна позволила миру обрушиться на своего малыша и не вмешалась. У его анимы ужасная ролевая модель. Она не знает, как передавать эго бессознательное содержание. Более чем вероятно, что анима будет затоплять эго возбуждением, готовя его к радостной разрядке, а потом оставлять опустошенным, жаждущим, испытывающим муки неудовлетворенности. Он чувствует собственную фрагментарность, как будто он состоит из разрозненных частей, все из которых стремятся в разные стороны.

Бессознательное содержание анимы легко захватывает мужчину-клоуна, и он начинает активно идентифицировать с ними. Комики часто изображают женоподобных мужчин или играют женские роли, как нам всем известно. Причины этого вполне очевидны. В эмоциональном отношении мужчина, попавший в сети комплекса клоуна, склонен к сентиментальности, жалостливости, плаксивости, мелодраматическому преувеличению событий.  Его очень легко обидеть, причем степень обиды не пропорциональна поводу, он склонен хандрить и эмоционально отдаляться. Он не способен ассертивно высказывать свою точку зрения: подобно «большие, мешковатые штаны клоуну не по размеру, и точно также он не может найти точку зрения подходящего масштаба, поэтому крадет у других». Он умиротворяет, успокаивает, шутит, чтобы скрыть свою растерянность, и все равно продолжает ощущать крайнюю степень уязвимости, неспособность удерживать эмоции, как-то справляться с ними, когда они захватывают его, и находить их, когда они покидают его. Его клоунские выходки, такие забавные для стороннего наблюдателя – лишь отчаянные попытки защититься от собственного ощущения беспомощности. 

Сын чувствует, что отец не может стать для него достойным подражания примером мужчины, имеющего внутреннее пространство для уязвимости и связи с душой. Такое ощущение, что он порвал все эти связи, и теперь всячески старается скрыть этот факт. Отец клоуна не живёт в полном смысле этого слова, а только притворяется, что живёт. Он может выработать довольно радостную персону, в которой будет имитировать связь с жизнью, постоянно подчеркивая, как все здорово, и исключая все амбивалентные или негативные элементы. Или же стать праведником, соответствующим всем социальным нормам. Маски могут быть разными, но все они одинаково пусты. Вместо модели маскулинности он показывает своему сыну карикатуру, жизнь, лишенную души, погасшую свечу анимы. В отсутствие мужской ролевой модели, мужчина-клоун не ощущает уверенности в своей гендерной идентичности, поскольку боится, что она слишком дорого ему обойдется, что за нее придется расплатиться способностью быть настоящим и живым. Бессознательно он считает, что быть мужчиной означает быть мертвым внутри. Клоун-мужчина обладает лабильной маскулинностью, на которую никто не может положиться, и прежде всего – он сам. Бойкие клоунские выходки – лишь попытка не дать аниме умереть, а также защититься от уязвимости, которую она приносит с собой. Мужчина-клоун с поврежденной анимой является непонятным, амбивалентным объектом для женщин в его жизни.

«Бойкие клоунские выходки – лишь попытка не дать аниме умереть, а также защититься от уязвимости, которую она приносит с собой». (Уильям Мейкпис Теккерей)

Во многом клоун очень привлекательный мужчина. Он менее скован мужскими стереотипами, не такой ригидный и косный,  более гибкий и тонкий, и уж конечно с ним намного веселее, чем с большинством мужчин. Даже женщина-колдунья часто испытывает влечение к мужчине-клоуну, потому что он умеет так увлекательно передавать свое восприятие того, что вещи на самом деле не такие, какими кажутся, а эта идея ей очень близка. Мужчина-клоун может научить ее смеяться над этим, а не переживать лишь горечь и изоляцию. Но если женщина подходит к мужчине-клоуну слишком близко, он разваливается на части. Он становится холодным, он убегает, он не может принять ее. Разнонаправленные стремления и тяги, от которых страдает его анима, теперь оказывают влияние и на женщину. Он взывает к ней, ухаживает за ней, всячески обольщает, а когда она наконец отвечает взаимностью – тут же отдаляется, подвергает ее холодной критической оценке, насмехается над ней и наконец покидает. Мужчина-клоун обращается с ней также, как его собственная анима обращается с ним.   

Мужчина-клоун сбился с пути. Его аниме нигде нет места, и он проводит всю жизнь в поисках недостающего ему чувства, утраченной связи. Анима отщепляется от эго, что приводит к возникновению целого ряда новых проблем.[12]Он вырастает из идентификации с анимой, которая теперь не просто является его частью, а живет через него. Он подражает фемининному, а не выстраивает с ним отношения. Ее реальность сводится к ракушке, фасаду, который он может надевать словно костюм, но его внутренняя анима не представляет собой организованную личность. Она просто-напросто состоит из кластеров содержания, бесцельного блуждания, конфликтующих импульсов и образов. Отсюда и проистекает разнородный репертуар клоуна, попурри из вопиюще негармоничных черт. В нем сочетаются неуклюжесть и изящество, чувствительность и тупость, нежность и непристойность, отчаяние переходит в веселье. Он состоит из противоположностей, он лишен эго, которое могло бы удерживать их всех вместе, смешивать, очеловечивать их. Как и племянник Рамо, он просто марионетка в руках анимы.   

Мужчина-клоун горюет по потере фемининности. Этот дефицит ему никак не восполнить, более того, он даже никого не может попросить о том, чего ему не достает.  Охваченный тоской и болью, он может лишь ждать и надеяться, что появится женщина, которая угадает, что ему нужно, сможет увидеть за масками его самого и каким-то образом вернет ему то, что он потерял. Один юноша, сын матери-алкоголички, которая им воспринималась как никогда не проявляющая любовь к нему, в свою очередь ощущал себя неспособным хоть на какое-то проявление любви по отношению к своей девушке. Чувства оставались ему недоступны. В фантазиях он представлял себе, что она очень пристально и рассматривает его лицо вблизи, и обнаруживает, что на самом деле он не улыбается, а плачет, и тогда она готова заполнить пустоту внутри него и избавить его от боли.  

Мужчина-клоун постоянно проецирует свою аниму вовне, находя ее то в одной женщине, то в другой. Устойчивые, глубокие, стабильные отношения все время ускользают от него, и он продолжает искать аниму где-то еще. Его привлекают широкие культурные контексты – политические движения, разного рода организованные группы, религиозные секты, любые учреждения, обещающие связь. Но как и в случае отношений с женщинами, ни с одним из этих контекстов у него не появляется внутренней связи. Мужчина остается в зависимости от внешних проявлений, защит, имитации чувств. Словно наивную девственницу, его легко соблазнить любому, кто пообещает ему признание, которого он так и не получил от родителей и пока что не способен дать себе сам. Проживая крайние формы соблазняемости, он компенсируется, становясь соблазнителем и сам.[13] Архетип клоуна удерживает поле мертвой хваткой. Как мы попытались показать, для того, чтобы понять клоуна, необходима вернуться в период ранней депривации и проследить тени, отбрасываемые ей на психику мужчин-клоунов. Архетипы совсем не похожи на гигантских пауков, которые внезапно падают на нас с дерева и опутывают нас паутиной. Они сопровождают нас всю жизнь, иногда кажется, что это судьба, и они будут преследовать нас вечно. Однако это не так: от них можно уйти, ибо они для них не характерен негибкий детерминизм. Потому что не может не радовать тот факт, что далеко не каждого мальчика, родители которого не смогли дать ему то, что нужно, подстерегают странные опасности и злобные выходки, присущие констелляции клоуна. 

[1] См. Дороти Дэвидсон «Игра и развитие воображения» (Dorothy Davidson, “Playing and the Growth of the Imagination,” Journal of Analytical Psychology, Vol. 24, No. 1 (1979), pp. 31-43; см.также Майкл Фордхем «Возможные истоки активного воображения» (Michael Fordham, “A Possible Root of Active Imagination,” Journal of Analytical Psychology, Vol. 22, No. 1 (1977), pp. 317-329.

[2] См. К. Г. Юнг «Сознание, бессознательное и индивидуация» в «Архетипах коллективного бессознательного» (C. G. Jung, “Conscious, Unconscious, and Individuation,» in The Archetypes of the Collective Unconscious, Collected Works, 9:1, tr. R. F. C. Hull (New York: Pantheon, 1959), p. 279 (par. 498).


[3] Ирвин Шиффер, «Травма времени: психоаналитическое исследование» (Irvine Schiffer, The Trauma of Time: A Psychoanalytic Investigation (New York: International Universities Press, 1978), p. 148). Единомышленники Хайнца Кохута описывают это состояние как хроническую нарциссическую уязвимость: «. . . человек, всю жизнь страдающий от хронического, а временами острого и дисфункционального дефицита способности (эго) иметь дело с внутренним, неспецифичным нарциссическим напряжением, и при этом невероятно уязвимый для непредсказуемой  и неожиданной стимуляции внешней реальностью… страдает от дисбаланса, обусловленного хроническим внутренним напряжением, непредсказуемыми стимулами из его мира объектов и недостаточной способностью эго к регуляции. Это напряжение размытое, примитивное и не организовано вокруг конкретной фантазии; оно лишено качеств понятийных категорий и не направлено на конкретный объект, а значит по своей природе является преимущественно агрессивным или либидозным. «Хроническая нарциссическая уязвимость» в «Психология самости: клинические случаи» («Chronic Narcissistic Vulnerability” in The Psychology of the Self: A Casebook, ed. Arnold Goldberg, with the collaboration of Heinz Kohut (New York: International Universities Press, 1978), pp. 364-365.

[4] Термин «эго-пространство» взят из неопубликованной статьи Анн Белфорд Уланов, 1981. «Эго и создание пространства» (“The Ego as Space Maker”).

[5] См. Гротьян, «По ту сторону смеха» (Beyond Laughter, p. 55).

[6] См. Шиффер, p. 151.


[7] Гротьян, pp. 93, 97.

[8] Шиффер, p. 151-

[9] К. Г. Юнг, «Архетипы коллективного бессознательного» (Collected Works, 9:1, p. 32 (par. 66); see also pp. 2-7 (pars. 57-58).

[10] Гастон Башляр,  Bachelard, The Poetics o f Reverie, p. 124.

[11] Обсуждение стихийной феминности см. у Энн Белфорд Уланов, «Фемининность в юнгианской психологии и христианской теологии». (The Feminine in Jungian Psychology and in Christian Theology, pp. 157-158).

[12] «Отщепленная анима» (или «отщепленный анимус») – термин, которым мы обозначаем отсутствие связи между эго и контрсексуальным аспектом личности в лекциях «Архетипическая идентичность: анима и анимус» (“The Archetypal Identity: Anima and Animus.”).  См. также «Принимая женщину», глава 6 (Receiving Woman, chapter 6).

[13] См. Гантрип, Шизоидный феномен (Schizoid Phenomena, pp. 422-423).