Эрих Нойманн.

Мир как символ жизни.

2.

Вследствие столкновения между эго и бессознательным происходит преображение личности, в котором начинает изменяться вначале еще присутствующая противоположность между сознательным и бессознательным. В процессе этого развития, называемого интеграционным или центрирующим процессом, формируется нечто, что до и после сражений, в приобретенном и снова потерянном мире присутствует как центральная точка, а также как другая сторона трансформации. Это формирование или проявление некоего спокойного полюса является выражением того, что эго начинает опираться на нечто, что, изначально присутствующее, лишь на миг проявляет себя в своей фундаментальной действительности. С возникновением одного — единства самости, начинает проявляться момент мира и нового порядка. Это единство, не имеющее ничего общего с малым миром сознания, является корнем большего мира, который в свою очередь становится видимой целью соединения противоположностей внутри психе.

В психическом присутствует функция, которая пытается снова и снова на новом уровне привести неуравновешенное к равновесию и ищет отклонения от творческого здоровья для их компенсации. Эта уравновешивающая функция, обеспечивающая целостность психе, манифестирует себя как центростремительная также в том, что она предстает перед эго центральным упорядочивающим принципом. Как говорится в алхимии, эта середина есть «Посредник, закладывающий мир между врагами или элементами»¹.

Благодаря этому центру, или благодаря сопоставляемой этому центру территориальной целостности, психе становится целостной территорией, на которой царит творческий мир динамического равновесия. Проявление центра, самости, как центральной точки психе, считается конечной точкой процесса индивидуации; в нем, в определенном смысле, кажется, что личность пришла к «своему» личному миру.

Тут возникают два вопроса. Во-первых: существует ли вообще этот «приход-к-своему-миру» и что это значит? Но другой вопрос звучит: допустим ли вообще подобный мир, не является ли любой мир в наше неспокойное время попыткой невмешательства, что противоречит фундаментальному сосуществованию индивидуума с «Ты» окружающих и времени, в котором он рожден?

Как мандала является крепостью, таким же образом и психическая целостность, которую она обозначает, является огражденной территорией, для которой законы войны и мира действуют так же, как на территории сознательного. Компенсаторное свойство мандалы является спасением для разрушенного и находящегося под угрозой сознания, интеграцией алхимии трансформационного пути для человека, который отрешенно устремился к своей естественной интеграции при помощи выражения и преодоления своего эго и своего сознания. Таким образом, мандала является инструментом; как коллективный образ, равно как и спонтанный продукт психе, она влияет на целительный процесс, на целостность и мир больных, нецелостных и лишенных мира людей, также как эго и сознание являются продуктами психе, которые она создала как центрирующую и уравновешивающую силу против взаминых противодействий одиночных импульсов и инстинктов, так же и мандала, и образ самости являются продуктами психе, которые она создает как центрирующие и уравновешивающие силы, чтоб предотвратить распад сознания и бессознательного. Участие эго и с его помощью переживающей личности в символе целостности дает покой; это путь центрирования и укрепления, благодаря которым человек защищен от растворяющих и угнетающих сил изнутри и извне, сверху и снизу. Поэтому мандала как крепость и город, как темен и сакральная территория является местом покоя внутри охваченного войной противоположностей мира.

Эта схожесть между умиротворяющим свойством мандалы и сознанием ни в коем случае не является случайной, и нам часто приходится, как у примитивных людей, так и у детей или больных толковать защитную мандалу как обороняющееся сознание, а ее центр как сакральное эго в центре сознания. Потому, как и эго с его четырьмя сознательными функциями является центром круга, уравновешиванием противоположностей, центральной точкой и господином мира. То, что взаимосвязь эго-самость является центральным феноменом психического, манифестирует себя и в этом двойном толковании мандалы и ее центра.

Но образ крепости, замкнутой и защищаемой территории, является только одним из образов для мандалы, только одним из символов для сознания и психической целостности. И здесь и там обороняющийся мир, будь он малым миром сознания или большим миром психе, не является высшей формой достижимого.

Творческий мир и возможность его расширения зависит от открытости системы и, тем самым, от возможности влияния на него. Открытость всей личности как открытость целого является для целого почти равноценным с тем, что означает не только «открыться», но и «отдаться».

Как же возможно то, что эта «отдающаяся» открытость не является ни растворением, ни поражением? Открытое и жертвующее собой сознательное эго обладает невидимыми опорами на целостность психе, символом которой является самость; но на что опирается открывающее себя и жертвующее собой психе? Что происходит с открытой и творческой, что также значит, подверженной опасности мандалой? Как может принесенное в жертву оставаться защищенным, открытое противоречию сил, богов и демонов оставаться в мире, что делает неприкосновенным золотой цветок середины, в то время как все другие цветы реальности падают жертвами любого грубого вмешательства?

Конечная стадия психического развития всегда связана с тем, что личность находит не только мир, но и «смысл». Смысл и поиск смысла кажутся связанными со смысловым опытом и наделением смыслом, как активное, героическое превращение хаотически-быссмысленного и случайного, как наделение смыслом очевидно бессмысленного. Но эта героическая активность еще не доросла до излишней тяжести той реальности, которая не может быть охвачена и приручена при помощи опыта, в котором принимает участие только сознание. Только лишь участие всей личности, да и то с трудом, хватит, чтоб преодолеть непреодолимое. Это участие всей личности происходит в том самом процессе столкновения эго и бессознательного, который одновременно является окружающим миром. В нем сознательное наделение смыслом превращается в поиск смысла личностью, и лишь с появлением некоторого найденного смысла, успокаивается нечто, что прежде находилось в беспокойстве, становится ближе то, что было подстегиваемо стремлением к миру, миром самим.

Этот центральный мир целостности является плодом процесса роста, который коренится во времени и вселенной, а его плод выходит за пределы времени и достигает реальности, которая, как единая реальность, является живой по обе стороны внутреннего и внешнего. И этот рост, как и любой другой рост, является постоянным потоком, постоянным движением, развитием и угасанием, войной и миром одновременно. И хотя в нашем, как и в любом другом организме, постоянно происходит эта война между жизнью и смертью, развитием и распадом, мы, как целостность с другой стороны, находимся в мире уравновешивающей и разно-устремленной гармонии.

Противоречие мирного бытия и существования противоположностей или бытия и становления здесь больше не действует, так как наша парадоксальная действительность всегда является обоими одновременно или, лучше, одним в другом. Это единство «одного в другом» становится понятным в символе круга как единства центра и периферии. Центр мирного бытия связан с периферией противоположностей в войне, с диалектической жизнью в двойственности или четверичности, и образует с ними единое целое.

Это единство внутри противоречий является чем-то вроде априори, как нечто изначально данное с психически-органическим существованием, равно как и плод любого роста. Так же и индивидуализированное психе не разваливается, так как бессознательный и примитивный человек, равно как и ребенок в своем бессознательном функционировании являются более целостными, чем взрослый европеец. В них жива эта априорная целостность изначального мира, которая приходит к существованию с единством каждого живого бытия.

Этот мир источника в своей неизменной никаким сознанием естественности хоть и исчезает с появлением эго-сознания, которое должно познать жизнь как войну противоположностей, на самом деле не теряется, а подобно созвездию психе постоянно присутствует, независимо от его появления и исчезновения на горизонте. Опыт этого мира и воспоминание о его постоянном присутствии, очевидно, связан с опытом середины, которая проявляет себя не только как посредник между противоположностями и как источник потока, но и как цель и океан в который этот поток вливается².

Но возможно ли достичь это «воспоминание» изначального мира? Ведь уже понятно, что речь не может идти ни о малом мире сознания, ни вообще какой-либо форме отстраняющегося оборонного мира. Как оборонный мир проявляет себя, так же и мандала, чья замкнутость является обороной и систематизацией целостности, словно крепость защищает то, что является центром в середине мандалы. Но что является этим центром, который мы привыкли называть эго или самостью, и что в нем необходимо защищать?

Связь эго-самость в человеке является изначально парадоксальной, которая познается сознанием как идентичность и неидентичность с самим собой: быть «себе-чужим», «с-самим-себой-не-идентичным», когда человек опирается на свою самость как на некое «Ты», которое является как «не-Я» («не-эго» — прим. перев.) «совсем-другим» и все же остается им же самим как самость. Эта парадоксальность хоть и присутствует для рефлектирующего эго, но является недействительной для творчески-спонтанного бытия. Так как без укорененности эго в самости и без творческого источника самости в эго, оно никогда не смогло бы раскрыть себя творчески и, выйдя за пределы себя, познать себя принадлежащим самости. Но что же тогда обозначают центр и центрированность, если я как эго не являюсь Я и если я становлюсь самим собой только лишь как отпускающее меня эго? Чем является эта самость, чье «я есть, кто я есть» хоть и существует независимо от эго, но лишь в связи с эго раскрывается и познается как нечто существующее.

Эти размышления тесно граничат с тем, что называют мистикой; они даже, как нам кажется, являются идентичными с ней, но они также являются действительными в контексте приведенного выше психологического высказывания, ведь мы говорим здесь только об осмыслении человеком самого себя. Но то, что это осмысление наталкивается на тот же смысл, что и вся философия и религия, не стоит удивляться тому, кто пытается понять человека таким как он есть: как парадоксальное единство эго и самости, являющееся самой сутью человека, в которой это единство одновременно превосходит это человеческое. Суть нашего бытия как эго-самости настолько фундаментально основывается на открытости, что закрытие себя одновременно означает потерю своей сущности. Это значит, что человек, познавший себя только как эго, тем самым упускает свое подлинное существование в виде единства эго-самости. Но с другой стороны, эго становится осознанным лишь в ограничении себя, своего я как одного из многих, и может познать себя как самость. Без ограничения и формирования территории немыслимы никакое сознание и никакое эго. Но в этом ограничивающем познавании и выяснении одновременно теряется познаваемое, в то время как в раскрывающейся и снимающей ограничения жизненности действует творческое единство, оно остается неотрефлектированным. Таким образом, может показаться, что здесь действует постоянно встречающийся нам закон слабо проявленной взаимосвязи, согласно которому феномен эго-самости мы, либо, предопределяя и фальсифицируя, наблюдаем и осознаем, либо он присутствует в нашем открытом творческом существовании, но не может осознаваться.

Тем самым возникает вопрос, соответствует ли наш опыт эго и эго-самости некоторому «центру», как нам на это намекает архетипический символ круга, и не ограничивает ли нас это в прямом смысле этого слова «определение», каким бы максимально наполненным смыслом и понятным оно не было. Как защитная формула концентрации и объединения, символ круга несравним ни с чем; но как символ творческой жизни он недостаточен и нуждается в дополнении. Жизненное, как мы его познаем, не является «точечной формой» и не является, или является не только, центром; и если мы говорим о себе как об эго, то мы хоть и подразумеваем нечто, что является формой, но что, как любая живая форма, кроме формы ограничивающей и ограниченной целостности, обладает еще и ее динамической открытостью. Так же и в этом случае греческое наследие чрезмерного акцентирования на форме ошибочно предопределило европейское мышление.

И если раньше я сам никак не мог понять, что имел в виду восток, утверждая, что Я (эго) не существует, теперь я все больше понимаю правомочность протеста, скрывающегося в этом выражении. Так же, как организм является центрированным без того, чтоб нам было бы что-либо известно о наличии какого-либо центра в нем, так и психе является лишенной центра целостностью, то есть как некое «поле» целостного и иерархического порядка, для которого геометрический «символ» круга с центром больше всего подходит как упрощение, так как этот образ более постижим для сознания, чем отсутствующая наглядность поля.

Но это совсем не значит, что мандала не является адекватным символом психе. Психе, которое не только воспроизводит этот символ, но и присваивает ему наивысший сакральный смысл, не вводит тем самым себя в заблуждение. Но нам необходимо, возможно где-то больше, чем мы привыкли, с одной стороны понимать мандалу как защитный, концентрирующий и обороняющий символ, с другой стороны интерпретировать ее смысл как то, что я обозначаю как «антропоцентрическим акцентом» развития сознания³. Человек ориентируется в окружающем мире таким образом, что упорядочивает его под себя, ставит себя в его центре, а центральную точку этого ориентира называет «Я». Даже если он, исходя из этого, по аналогии начинает познавать эго-самость, он познает божественное как нечто творчески творящее мир и человека, то есть креационный центр, которому соответствует человеческое как homo creator и homo faber, мир преобразующая и миры создающая сущность.

С этим толкованием центра, разумеется, связана тенденция таким образом воспринимать познанное и познаваемое как некоторую личность, т.е. похожее на человека, и, например, задействовать персональное эго везде, где в действительности подразумевается «человек».

Персональное понимание божества следует тому же закону, и мы часто говорим «бог» и «богиня», где подразумевается «божественное». Запрет «создавать себе кумиров» (досл. образы – прим. перев.) происходит от понимания, что любая персонификация как уподобление человеку является по сравнению с божественно-нуминозным неполноценной. По этой причине Шолем, в отличие от акцента «Я-Ты» Бубера, следовал тенденции иудейской мистики не сокращать дистанцию между человеком и богом при помощи неадекватной персонификации⁴. Это значит, в ней, а также в познании божественного как некоего Ты, останется осознание удаленности возможно постижимого от действительности непознаваемого божественного. Аналогично этому мы пытались представить в другом месте, что «самость» психологически стоило бы рассматривать скорее как управляющее поле, но которое, исходя из эго-структуры сознания, манифестирует себя в образе личностного центра⁵.

С появлением целостности без центральной точки, замкнутость круга переживается как тюрьма по сравнению с открытостью, в которой динамически-творческое живого бытия остается удерживаемым более естественным способом. Так же, как жизненная целостность любого дерева является более сильной, чем геометрического круга, гармония любого ландшафта сильнее какого-либо просто симметричного изображения, так и человек в своей креатоничекой открытости является живее, чем в своей псевдо-центрированной закрытости, которая часто скрывает под собой замкнутость.

Упрошенное ориентирование, в котором мы рассматриваем эго как центр сознания, а самость как центр психе, остается действительным для психологически-«микрокосмического» рассмотрения; для него так же действительным является ось эго-самость личности. Но для «макрокосмического», в котором человек понимается как существующее бытие во вселенной и единой реальности, нам необходимо, продолжая ход рассуждения, «открыть» ось таким образом, как будто это труба, через которую творческая жизнь втекает и вытекает⁶. Та же самая жизнь, что действует в поле целостности единой реальности и которую мы, персонифицируя, почитаем как «творческое божество», становится нам понятна в поле целостности психе как самость, а в поле целостности сознания как эго.

Если мы подобным образом исследуем и попробуем сформулировать «открытую» взаимосвязь бытия, то тем самым так необходимое для понимания психической структуры ориентирование на «центр» не устраняется, а только релятивируется. Человеческая личность воспринимается благодаря ее творческому аспекту и ставится в открытую взаимосвязь, в которой она вообще только способна к существованию. Творческое свойство наполненности жизни преобладает в этом опыте настолько сильно, что ему противоставляется атакующая и обороняющаяся терминология жизни как некой борьбы, хотя ее нельзя избежать, так как она является сутью жизни.

В этой открытости личности как бытия, в котором взаимосвязь эго-самости как нечто открыто-креаторическое в окружающем мире существует как открытая вселенная, развивается новая форма опыта мира, нижняя ступень которого, как минимум вторая по счету, является доступной нам.

Открытость этого мира в противоположность любому дистанциированно-оборонному миру является возможным в наполненности и согласии с жизнью. В открытости восприятия действует другая сторона противоположностей, в которой человек плывет с потоком жизни, направление которого определяется благодаря разнонаправленности «да» и «нет», без надобности жестко себя идентифицировать с одной или другой стороной. Быть открытым сквозному потоку хотя и предполагает сформированность личности, но рефлектирующее и занимающее определенную позицию эго является охваченным более высоким порядком, для которого поток является более важным чем его левый и правый берега.

Свобода этой открытости является выражением некоего связанного с миром знания, основой которого является открытость динамическому. В то время как сознание, подобно исходящему из эго лучу, может освещать только части окружающего мира, знание, принадлежащее этому миру, является скорее равномерно все освещающим и неизменным в себе источником света.

Здесь, как кажется, связь между открытостью и пустотой открывается европейцу в новом позитивном смысле. Незамкнутую, предоставившую себя жизни открытость как освобожденную спонтанность почти всегда можно назвать только «негативной». Если непобедимость Будды в борьбе против демонов проявляется в том, что Трон, который они атакуют, является пустым, то мы склонны эту пустоту понимать как неуязвимость, аскетически отстраненной от мира медитации. Но великолепие и достижение непонятного нам Дзэн возможно находится именно в открывающемся нам импульсе, который дает нам познать пустоту как наполненность, открытое — как динамическое, богатство и полноту — как пустоту, струящуюся жизнь — как единение непостижимого и невидимого с постижимым и видимым.

Эта пустота похожа на «эфир» старой физики, который был фундаментом всего физически происходящего и колебания которого сформировали обоснование света. Эфир ли это, или воздух, это всегда нечто невидимо движимое, нечто пустое, эссенция, предлагающая себя в запахах цветущего мира, развевающаяся в мелодии Кришны и волшебной флейты, или в свисте ветра, в котором проявляет себя божество.

В то время как мы, как открытое, движимы этой трогательной пустотой, мы познаем жизнь как отстраненное в свободноплавающем мире бытие. Этот мир, который можно определить как Дао или как-нибудь еще, как некоторое состояние жизни, становится настолько прозрачным, что проникает в волнительное и кроваво-злое так же, как и в тишину камней и красоту всего живого. Возможно, этим и реализуется выражение Дзэн, что «все вещи находятся извечно в покое», причем в парадоксальности единой реальности эта вечность покоя ни при каких обстоятельствах не нарушается вечным потоком становления и разрушения.

Это схоже с образом волны, протяженность которой мы воспринимаем как движение, но о которой мы все равно говорим, что она состоит из колеблющихся точек, не покидающих своего места. Наше сознание видит – само по себе нереальное – движение, протяжность волны, но не неизменный покой колебания каждой отдельной точки.

Открытое участие в мире становления является предпосылкой для такого же открытого участия в спокойствии источника, в котором все вещи изначально находятся в покое. Здесь так же применима фраза Лао Цзы о центре крутящегося колеса, который во время движения остается в покое. Независимость от взлетов и падений движения по кругу состоит не в том, чтоб отстранится от него, а в том, чтоб удерживаться в его центре. Это податливое содействие является существенным моментом в таких физических техниках как японском джиу-джитсу или в техниках искусства как, например, рисование тушью. При этом нахождение «в-центре-движения» предполагает длительную открытость бодрствующего состояния, в котором сознание отпущено в свободное движение, но не направлено четко лишь на достижение цели.

Эта бодрствующая открытость связана с некой абсолютной спонтанностью привязанности, которая устанавливает непрерывный, непоколебимый каким-либо вмешательством рефлексии потоком между окружающим миром и человеком, непосредственным ответом, которому мастера дзэн придают такой вес. Эта спонтанность не является незнакомым нам феноменом. Мы познаем ее не только в подсознательном подигрывании нашего тела в его управляемом инстинктом поведении, как и в его непосредственной реакции на каждый наш волевой акт, а также и в духовно-душевной области во время каждого высказывания и каждого разговора, где продуктивность бессознательного проявляет вещи, о которых эго никогда до этого не думало.

В творческом процессе этот фактор внезапности проявляется еще больше. И это действительно не только для архаичного, сомнамбул-матриархального, но также для более высокого и более позднего вида творческого, включая сознание. Процесс диалога между эго-сознанием и бессознательным является потоковым и непосредственным ответом одного другому. Этот диалогово-творческий процесс опирается на целостную реакцию человека, и в том, что человек, если он открыт для этого процесса, познает себя, даже субъективно, как целостность, проявляется целительность любой творческой работы.

С продолжительным опытом этой целостности личность познает себя ,как мы обычно говорим, как «центрированная». В действительности же речь идет об опыте единения открытой целостности и открытого целостности визави. Термин «пребывать в Дао» выражает это переживание единения с внутренне и внешне охватывающей единой реальностью лучше всего.

Латинским эквивалентом слова мир является «pax»; оно имеет то же происхождение, что и немецкое слово «Fuge» (стык, шов, связь – прим. перев.), в смысле связывать, соединять, латинское com—pages = Fuge. Взаимосвязанное и одно другому подходящее соединяется друг с другом, а подходящим образом соединенное находится в мире. Соединяться означает приспособиться к подходящему, и соединение является судьбой, что мне принадлежит и мне подходит. Корень feg относится к fagar, fair, «красиво». Быть подстроенным, связанным означает в греческом языке ??????????; это является глаголом, форма существительного которого означает гармонию. Быть в мире, быть в гармонии, быть в Дао означает: связать себя связью. Это пребывание «в согласии» и «в гармонии» дарит мир в центральном значении слова «к/против». Это как пребывание «в созвучии» человека, как чего-то открыто движимого, с чем-то жизненно движимым и движущим. Это согласие, как широко и сама собой открытая приспособленность и включенность, означает одновременно «быть в мире», не только в мире с собой, но и в мире с окружающим миром. Это «пребывание-в-мире-с-миром» не требует ни его лишения, ни отказа от активного и вызывающего в нем изменения вмешательства; оно в некой конкретной ситуации включает возможность отказа от вмешательства и возможность «отступления» так же, как необходимость окунуться с головой в опасность. Сделать нечто соответствующее, обычно означает, сделать что-то обоснованно (mit Fug) и по праву, то есть нечто подходящее и правильно. Лишь пребывание в гармонии взаимосвязи является выражением мира в согласии с творческим бытием.

Эта высочайшая форма мира в противоположность нетворческой, потакающей себе удовлетворенности является творческим участием в соответствующей области жизни так же как творческой независимостью от нее. То есть она означает некую форму автаркии⁷, в которой творческая жизнь познает себя как источник и поток, который на своем пути по миру преодолевает самые различные ландшафты без того, чтоб быть остановленным в своем течении, и, одновременно, отражает в себе самые разнообразные картины мира, не теряя своей прозрачности.

Со словом «автаркия», которое идентично греческому «довольствию», мы опасно приближаемся к стоическо-квиестической оборонной философии мудрости. Но настоящая автаркия является противоположностью подобных попыток отстраниться от мира, чтоб быть оставленным в покое. Платоновское описание автаркии в «Тимее» говорит: «И в кругообразном движении, вращаясь, стало это как некая и полностью заключенная в себе вселенная, благодаря своему превосходству имеющая возможность найти удовлетворение в обращении с собой и не нуждаться ни в ком другом, в достаточной мере с собой знакома и дружна». Об автаркическом существе как круге в себе замкнутом Уроборосе⁸ в той же работе говорится: «В силу своего искусного телосложения делает оно свое разложение источником своего питания, и все страдание и труд совершается в нем самом и через себя самого».

Чтоб достичь автаркии природы, человеку необходимо, чтоб он сам стал как природа, чтоб он освободился от акцента замкнутости своей личности как некой «крепости-эго-самости» и в открытом динамическом равновесии стал частью окружающего мира, так как оно течет сквозь него как изменяющееся Дао. С этой высочайшей проводимостью человек становится частью единой реальности, соединяет себя извне и внутри, и обе стороны открывают себя как один и тот же его смысл. Там, где это состояние достигается, господствует мир источника. Вновь полученный изначальный мир сопровождается знанием, которое недостает архаичному participation mystique, бессознательному участию в окружающем мире.

Чтоб достичь этого знания, которое является выражением «великого опыта», о котором мы говорили в связи с сутью творческого, существует много возможностей. На некоторые из них, в которых живо единство творческого мира и сопутствующего знания, мы и расмотрим.

Юнг в своей важнейшей работе «Теоретические размышления о сути психического»⁹ указал, что архетип определяет ход формирования «неким видом предварительного знания или в априорном обладании целью, которая описывается при помощи процесса центрирования». Это предварительное знание характерно не только для какого-то определенного архетипа, а принадлежит как «абсолютное знание», на которое Юнг указывает в той же работе, архетипическому миру вообще.

В созвучии с архетипическим миром и априорным знанием человек познает себя в Дао и приходит к чувству мира, в котором решающим опытом становится созвучие внутреннего и внешнего. Прикосновение к архетипическому знанию приводит в действие «уверенность-в-бытии», которой ему обычно недостает и отсутствие которой держит его в постоянном беспокойстве. Это является некой формой «правильности», которое является не только захватывающе нуминозной, но и порождает чувство чего-то само собой разумеющегося и некоего достижения, и которое исключает всю драматичность. Чем сильнее становится связанный с этим опыт правоты, тем больше он доказывает некую настройку жизненного созвучия, связанного с покоем, ясностью и миром.

Эта «созвучное побуждение» может сопровождать заболевание и выздоровление так же, как кризис или его окончание. Лучше всего это доказывается на опыте созвучности оракула И-Цзин тем, что при этом или после этого происходит. Независимо от того, является ли И-Цзин «позитивным» или «негативным», независимо от знака своего значения, его акцентов и форм, «пребывать-в-созвучии» запускает то, что мы называем тишиной, ясностью и миром. Для того, чтоб И-Цзин дал ответ и чтоб этот ответ был воспринят как «подходящий», индивид оказывается вошедшим в некую целостность, чьей связью он себя связывает. Но это «связывание себя» не является каким-либо действием и, уж точно, не действием эго и сознания, а это некое «обнаружение себя». Человек обнаруживает себя в своей само собой разумеющейся и бесспорной принадлежности к целостности окружающего мира, и узнает, что он, независимо от себя как некоего эго, не только принадлежит этой целостности, а до самых глубин, то есть где он существует, но не может дотянуться сознанием, является изменяющимся бытием. В этом созвучии с архетипическим миром становится очевидным, что человек относится к «вещам», которые находятся «извечно в покое». То есть, человек познает себя вне беспокойного времени и той или иной констелляции бытия «включенным» и свободным одновременно. При этом описываемые символами покой, ясность и мир, психические состояния проявляют себя как состояния окружающего мира и бытия. Находящееся в созвучии с изменяющимся целым бытие покоится в мире; оно в себе и безмятежно, оно также не нарушено бесконечной сменой перемен, происходящим с ним и которым оно себя подвергает. Поэтому этот мир является также покоем. В нем дышит творчески живое как движение, которое парадоксальным способом не тревожится собственным побуждением и не покидает своего покоя.

Поэтому, символами подобной констелляции проявляют себя свет и пустота. Свет, освещающий все изменяющееся в своем творческом взлете и спаде, при этом не изменяемый этим изменением, и «пустота» как пространство, в котором происходят изменения, но без того, чтоб оно могло этими изменениями окраситься или наполниться, так как пустота пространства остается всеохватывающей, «в» нем меняется все изменяющееся.

Свет и пространство выступают здесь не как символы телесно-материального мира, а как символы «духа». Но то, что это «духовное» не означает ничего отвлеченно-абстрактного, нам говорит наш собственный опыт «пребывания-в-созвучии». Мы познаем наше психе и окружающий мир как некое соединенное в мире и покое единство. Не только мы сами, но и окружающий мир как единая реальность пребывает в мире и покое; то есть почти кажется, что мы только тогда можем прийти к «нашему» миру и «нашему» покою, когда мы стали достаточно открыты реальности, можем пустить в нас и сквозь нас ее мир и ее покой.

В этом мире творческая открытость является живой, а движение этого «пребывания-в-созвучии» является свободным и в высшем смысле спонтанным. Нет никакого противоречия в том, чтоб покоится в тишине целостного существования и, активно участвуя, наблюдать за игрой противоположностей. Поэтому подобная ясность пребывания в покое может появляться во время тяжелой душевной нужды, то есть в ситуациях настоящего «незнания-что-дальше», так как в этом покое переживается высший смысл мира, что, вопреки всему, то, как в данный момент обстоят дела, является «правильным». Поэтому, даже в нашу беспокойную и часто дающую повод для отчаяния эпоху, для некоторых этот мир остается достигаемым и без того, чтоб им было позволено или необходимо отстранятся от жизни и активного в ней участия. Опыт «пребывания-в-созвучии» человека является опытом его созвучия с природой, но не с любой формой человеческого общества.

Природа всегда наполнена непознанным знанием; ее творческая жизнь постоянно включена в единство некоего порядка, в котором пребывание в созвучии составляет само собой разумеющееся существование всего природного. Как говорится в «Книге Перемен», даже пребывающее вне Дао подлежит закону Дао, природа даже там, где она – не-природа, само Дао, как реальность движимой в преображении жизни. Поэтому, она согласно своей сути находится в мире и покое, и шум водопада и гул огня в этом «созвучии-с-самим-собой» находятся в таком же мире и покое, как спокойствие моря и движение облаков.

В этом «пребывании-в-Дао» природы, творческое претворяется в жизнь как движимый им изнутри и живущий в нем дух живого. Так как это единство жизни и духа в природе, как Дао, является одновременно и «пребыванием-в-мире», соединиться с природой означает быть в нее включенным, и идти с ней в ногу, чтоб прийти как к миру, так и к духу, который оживляет этот мир. Но, так как эго-сознание, выделяя себя, противостоит природе как окружающему миру, как бессознательному, то, чтоб достичь природы и ее мира, человек должен измениться, а его эго-сознание необходимо релятивировать, для того, чтоб оно могло вновь установить связь со своей высшей природой в виде эго-самости и с более высокой природой, частью которой они в свою очередь являются.

Но в этом мире, в котором приходит к опыту истинное и подлинное положение всего сущего, мир и покой становятся понятны, как нечто живущее в природе духовно-душевное, что определяется нами как ясность.

Ясность (нем. Heiter), согласно своему происхождению, изначально является определением лишенного туч неба. Ему соответствует существительное «heit»¹⁰ как тип, суть, которое нам знакомо из абстрактного соединения слов с «heit», а так же индоевропейский корень ketu, означающий сияние, блеск, свечение¹¹. Таким образом, незамутненное и само собой светящееся небо является настоящим символом ясности. Здесь становится понятной взаимосвязь неба, света и пустоты. В тибетской книге мертвых говорится: «Твое собственное сознание, светящееся, пустое и неотделимое от великого светового тела, не имеет ни рождения ни смерти и является неизменным светом»¹². Теперь может стать понятным, что то, что здесь переведено как «сознание», не соответствует тому, что мы обычно называем «сознанием». Лишь в своем измененном состоянии сознание проявляет себя частью этого «свободноплавающего» и сопутствующего всему происходящему знания, что есть мир, покой и ясность, а также является светящимся и пустым. Творческое побуждение его изменений находится в нем, освещается им, не затуманивая мир, покой и чистую ясность его реальности.

Но это освещаемое и, одновременно, излучающее свет «подлинное» бытие окружающего мира является нам как красота, и в искусстве суть окружающего мира как красоты становится для нас «великим опытом». Но не является ли это произволом, связать бесконечное море того, что является искусством, с символом ясности? Что общего имеет трагедия, готика, индийская скульптура и Пикассо, Шекспир и Кафка с ясностью?

Не будем забывать: даже если мы попытаемся понять квинтессенцию жизни как ясность, покой и мир, это еще не означает, что смерть и несчастье, злое и страдания не существовали бы; и если мы говорим о красоте, то связываем ее с чистотой Баха и напористостью Бетховена так же, как с мрачностью Гойи и мучением ван Гога.

Не только простое равновесие и симметричный порядок, но и в высшей мере разнообразное и сложное, диссонансное, содержащее в себе гармонию балансирующей асимметрии, восхищает нас как красота. Все искусство, утверждающее ли гармонично красивое или, как современное, отрицающее, является игрой форм, и там, где оно достигает своей высшей ступени, проявляется единство жизненного, как некой сформированной игры, и жизнь становится ареной высочайшей красоты, блеск которой в ясности, покое, мире охватывает целое этой игры.

Эта ясность может быть выявлена в серьезности фуги Баха как закон игры от себя убегающего и постоянно вновь воссоединяющегося, но также превратиться в огненно-нуминозное. При этом сквозь дистанцию формы пульсирует страсть чувства, и побеждающее все смятение мастерство возникает как огонь и празднество, но одновременно и как высшая религиозная форма чистоты, покоя и ясности. В противоположность ей, стоящая рядом с улыбкой божественная ясность Моцарта в своем сублимированном участии во всем жизненном, светском и религиозном одновременно. В ней чувство и форма приходят к высшей гармонии, которая, просвечивая саму себя, становится для себя самой прозрачной.

Но также и в творческой спонтанности, которая придает форму бесформенности хаоса и в своей дикости достигает границ выносимого, как у Пикассо, остается прозрачной ясность игры, которую поймет каждый, кто смотрел фильм, в котором импровизирующий Пикассо, преследуемый своими приступами, с каждым штрихом и с каждым стиранием инкарнирует игровую спонтанность творческого процесса.

Ясность¹³ этого творческого не является весельем, но и не противоречит серьезности. Она даже может выражать себя трагически, как, например, в последнем автопортрете Рембрандта. Так же и в нем, в красоте красок и формы, в открытой отстраненности от себя самого как эго, что делает этот автопортрет вообще возможным, чувствуется ясность некоего «бытия-в-себе», которое содержит в себе трагику и преодолевает ее. Эта ясность и покой живет в каждом высшем мастерстве и во всеохватывающем познании творческого человека. Он направляет богов и силы против героев и так же справедлив к злобе Яго, как и благородному бешенству Отелло. Он наделяет невинность Офелии голосом, равно как и размышления Гамлета. В уравновешенной искренности художник находит всему живому его место, и если он так же часто дает погибать хорошему и выигрывать плохому, насколько он это позволяет раскрывающей себя реальности в надлежащем месте, то таким образом он, как творческие кулисы остается движимым и одновременно нетронутым всем происходящим. Ему принадлежит высшая и превосходящая все ясность, воздержанная и знающая, как всеохватывающий свет, но он, в то же время, живет в глубочайшей идентичности и соучастии с противостоящей свету тьмой и с человеческим, поставленным между светом и тьмой.

Во включающей в себя трагику ясности проясняется неблагозвучие жизни и приводится при помощи шутливости и гротеска клоуна или шута к смеху, грубость которого очищается в мудрости юмора. Но на своей высшей стадии это транспонируется, как, например, в работе Клее, в духовность, в которой все диссонансное находит свое музыкальное применение или, как в поздних работах Бартока, все затмевается ярким светом, в котором созвучное и диссонансное сменяют друг друга.

Это творческое и одновременно ясное, встречающееся нам в природе и искусстве, является жизнью и духом в одном, и именно это «пребывание-в-одном» переживается нами как мир. Его известным для нас символом является улыбка Будды, в которой единство соучастия и отстраненности проявляется как символ божественного.

Один китайский художественный критик 500 года н.э., который указывает умение дать выражение «космическому духу в его ритмическом движении» как на суть высшего художника, был согласно Сузуки¹⁴ прокомментирован другим китайцем следующими словами: «The other five essentials are acquired by studious application; as to the cosmic spirit, it is an inborn quality and no amount of craftmanship, however closely followed, enables one to attain it; nor can the mere elapsing of years qualify one to be its owner. (No conscious efforts, no designed drivings will lead the artist to the realization of the spirit.)

It is only recognized in the mystic silence of his Unconscious (The original Chinese word for this is beyond literal translation.) He comes to it without knowing how, when or where….»¹⁵

Эту «inborn quality» нельзя понимать как врожденный дар; она как творческая жизнь является источником всего живого в природе извне, как и в психе изнутри, она существует в каждой травинке, равно как и в каждом индивидууме. Открытая связь с этой «inborn qaulity» и жизнь в отождествлении с ней, очевидно, является не только милостью, но все же, задачей человека, который желает найти путь к себе и к своему творческому миру в созвучии с миром. Но даже мы являемся выражением этого вечно ясного и творческого в нас и как эго являемся его инструментом. То, что наша неисчезающая принадлежность к творческому маскируется и таким образом, кажется, утрачивается нами, очевидно, также относится к игре, в которую мы играем и которая играет с нами. Ветер, веющий извне и внутри, где ему вздумается, играет нами и делает нас своей игрушкой до тех пор, пока мы ему сопротивляемся. Если же мы для него открыты и проницаемы насквозь, мы проникаем в глубинную жизнь окружающего мира и нас самих, а так же единой реальности, в которой ветер и окружающий мир связаны друг с другом. Только здесь человек теряет ощущение покинутости и потерянности, он становится «странником» в глубочайшей податливости ветру происходящего, который больше не противостоит нам как некто чужой, а является нашим собственным, которому мы следуем. Это «связать себя» не является фатализмом в негативном смысле слова, так как amor fati, amor dei и amor sui¹⁶ здесь совпадают. Созвучие с происходящим становится созвучием с глубинным собственной сущности и управляющим божественным, и все три проявляют себя как одно и то же. Это внутреннее является творческой жизнью и миром с самим собой, является ясностью и покоем внутри жизни и смерти. Это является «сияющим, пустым» и не имеет «ни рождения, ни смерти, лишь неизменный свет», оно находится одновременно в движении творческого и воспринимающего, света и тьмы, неба и земли; оно и вне нас, и в нас, и по ту сторону нас как мы сами. Для него также верно то, что сказал Гераклит об эфирном огне в человеческом теле: «изменяясь, оно покоится»¹⁷.