Марион Вудмен
Беременная дева.
Введение:
Лягушачьи союзы
если чувство прежде всего,
кто вообще обращает внимание
на синтаксис вещей
никогда не подарю тебе настоящий поцелуй;
тогда
смейся, откинувшись назад в моих руках
поскольку жизнь – совсем не параграф
А смерть, я думаю, совсем не скобки.
И.И. Каммингс
Беременная девственница – это незавершенное исследование, находящееся в процессе. В своей концепции оно носило название Куколка. К моменту рождения младенец перерос данное ему имя. Его скелет – процесс метаморфоз от гусеницы к куколке и затем к бабочке – остался неизменным. Однако целое стало значительно больше, чем просто сумма его частей. Эти части концентрируются на тех периодах в стадии куколки, когда жизнь в том виде, как мы ее знаем, окончена. Не будучи более теми, кем мы были, мы не знаем кем можем стать. Мы ощущаем себя как некое живое месиво, страшащееся путешествия по родовому каналу. Этому целому придется вынести процесс психологической беременности – эта дева вечно девственна, вечно беременна, вечно открыта различным возможностям.
Эта аналогия между девой с младенцем и куколкой с бабочкой – не моя идея. В Древней Греции Душа называлась словом psyche и часто представлялась в образе бабочки. Появление бабочки из куколки было аналогом рождению души из состояния, рождению, обычно воспринимаемому как освобождение – отсюда и символ бессмертия. Божественное Дитя, Искупитель, дитя духа, обретающее форму во чреве девы, находит природный образ в крылатой бабочке, трансформирующейся из куколки, готовящейся освободиться от ползающего на животе существа. Однако в этой книге вы не найдете традиционного разделения тело/душа между куколкой и бабочкой, смертной и бессмертной жизнью. Скорее здесь исследуется присутствие одного в другом, предполагая, что бессмертие – это реальность, заключенная в смертности и, в этой жизни, зависимая от нее. Таким образом, Беременная Дева пытается найти способы восстановить единство тела и души.
Флора, одна из фигур в шедевре Ботичелли Примавера, содержит эту парадоксальную внешнюю неподвижность и внутреннее возбуждение, присущее беременности. Она заключает в себе эту мимолетную красоту, когда расцветающая девушка наполняется женственностью. Как и стеснительная земная нимфа Хлора, она покорилась дыханию Зефира и теперь пробуждается в виде спокойной роскошной Флоры. Как Мария, оплодотворенная Святым Духом, она встает сияющая и полная грации, в своей очевидной женственности и лирической нежности смотрящая зрителю прямо в глаза.
Процесс написания «Беременной девственницы» стал своего рода беременностью длиной в 9 месяцев. Книга отвергла ее изначально предполагаемый образец, она проходила свой собственный процесс метаморфоз. В августе прошлого года, на моем втором месяце, мне пришлось испытать жестокие утренние недомогания. Один только взгляд на обширные стопки белых листов – и я чувствовала себя больной. Я испытывала страх выкидыша. Потом, как это обычно случается, когда я нахожусь в достаточно осознанном состоянии, чтобы задать нужный вопрос, ответ на него пришел во сне:
Я сижу на ступенях возле берегов Джорджия Бэй и пытаюсь свернуть в цилиндр большой лист кувшинки. Он сопротивляется тому, что я хочу с ним сделать. Один его конец постоянно разворачивается, когда я держу свернутым другой. Позади меня находится старый отель. Там на балконе сражаются двое мужчин. Их удары отзываются во мне до мозга костей. Я думаю, что должна попытаться что-то сделать с этим, но некий голос говорит: “Мастери свою дудочку”.
Я продолжаю заниматься листом кувшинки, но внезапно один мужчина сбрасывает другого с балкона, прямо над моей головой. Теперь я уж точно должна что-то сделать. Я уже готова встать, когда голос снова командует мне: “Мастери свою дудочку”.
Теперь я понимаю – я создаю инструмент. Я вижу пространство рядом с собой и немного позади — огромная улыбающаяся лягушка сидит в бассейне из зеленых яиц, чрезвычайно гордая собой и в ожидании того, когда я закончу свою дудочку-пикколо, чтобы яйца могли пройти через нее и сложиться в полные значения звуки.
Я проснулась с пониманием того, в чем проблема. Вместо того, чтобы полностью сконцентрироваться на создании «трубы», я позволяла растрачивать свою энергию на удары тех двух мужчин на балконе. Я прекрасно знала их голоса: «Забудь про писательство. Живи так, как жила всегда. Ты все равно не можешь писать.» Но был и другой голос, глубинный женский голос, настойчивый и гордый: «Я хочу писать, но не хочу писать эссе. Я хочу писать по-своему.» Это было тупиком.
Я пошла через прибрежные кусты к Айрис Бэй. Мне подумалось о водяной лилии – канадском лотосе, чей цветок несет в себе тот же символизм, что и роза. Его корни уходят глубоко в плодородный ил, доставляя питание листьям и цветкам по прочному стеблю. Спокойный в своей молочно-белой простоте, цветок раскрывается солнцу лепесток за лепестком, символ Богини – Праджнапарамита, Тара, София – Создание, открывающее себя Сознанию. Она – это цветок в сердце, понимание, восхождение Бога в душе. Ее божественная мудрость приносит освобождение от страсти и от боли желаний Эго.
Я сорвала лист лилии и сконцентрировалась на создании дудки, вспомнив свою улыбающуюся лягушку. Разумеется, лист лотоса был тем самым нужным инструментом, чтобы ее яйца заиграли. Но как? Как можно пропустить психологические концепции через лист лотоса? Как могут звучать лягушачьи синтаксические структуры? Как бы они соединялись? Разумеется, не с помощью “И”, “НО” и “ДЛЯ”. Скорее, это будет что-то похожее на прыжки по воздуху с одного листа лилии на другой, интуитивные прыжки при помощи воображения, или на переплывание по воде. Прыг… прыг – на одной только чистой вере в мои лягушачьи инстинкты. Прыг – доверяя следующему листку лилии. Прыг – зная, что другие лягушки поймут. Прыг-прыг – вспоминая мой дневник, который выглядит как манускрипт Бетховена – кляксы, синие чернила, красные, желтые и зеленые, в сердцах порванные ручкой страницы, перепачканные слезами, пестрящие заметками от восторженных восклицаний до тире, которые говорят больше, чем слова между ними, это мой дневник, танцующий в ритме процесса движения. Как же можно создать флейту, которая может честно передать все это и быть в то же время профессионально убедительной? Как может женщина писать из самой глубины своей аутентичности и не быть заклейменной «театральной» или истеричной? Плюх! Длинная пауза!
И тогда моя лягушка заговорила из грязи.
“Почему бы тебе не писать так, как ты чувствуешь? Будь девственна. Отдайся водовороту и посмотри что будет”
“Это невозможно!” – ответила я. “Я не собираюсь делать из себя посмешище. Я не собираюсь приговаривать себя к расстрелу. Я слишком хорошо знаю эти стволы.”
Этот разговор заточил Куколку в кокон. Неделями я пыталась найти синтаксическую структуру, которая могла бы одновременно содержать как страсть моего сердца, так и аналитическую отстраненность моего разума.
Мне помог образ Индийской Богини, где она была изображена с руками, сложенными в таком жесте, словно она держала лист лилии. Известная как “восходящая связь”, “значимость”, “брачный союз” или “коронация”, с ее сильно расставленными пальцами, в которых, кажется, покоится жемчужина или цветок. (1) Кончики двух средних пальцев, легко касающиеся друг друга, символизируют соединение противоположностей. И все кажется указывает на какую-то сильную и, одновременно, нежную андрогинность.
Дальнейшее озарение пришло благодаря эссе Ницше “Правда и Ложь”, в котором он пишет:” Боюсь, что мы не избавлены от Бога, поскольку все еще имеем веру в грамматику”. (2) Да, я и в самом деле чувствую свою ответственность перед этим топорным богом по имени Иегова, или какому-то другому имени – богу, который смотрит вниз с этим его “Ты должен” высеченным в камне, демоническая пародия творческого воображения. Даже не подозревающий о прыжках, он содержит все в твердой и буквальной форме.
А потом я прочитала рецензию Кэролайн Хейлбран на биографию Вирджинии Вульф, написанную Линделлом Гордоном. Хейлбран отмечает, что Вульф была, как и все женщины, приучена к молчанию, что “ женщина, которую никто не полюбит, это всегда женщина, которая использует слова для того, чтобы произвести впечатление. Она всегда карикатурно изображалась как сплетница, брюзга, мегера, как ведьма. Женщины чувствовали “принуждение придержать язык, а “приятные” женщины” были тихими. (3) Она заключает, что “приученные к молчанию воспитанием на протяжении многих веков, женщины-писатели сталкивались в особенности с такой ситуацией, когда при попытке честно описать свою жизнь, язык отказывался им повиноваться.(4)
Если это так в отношении деятелей искусства, тогда то же самое можно сказать о любой женщине, пытающейся говорить от своего имени. И точно так же можно сказать о мужчине, который посмел озвучить свой духовный процесс. Само слово «женственный», как я его понимаю, имеет очень мало общего с полом, как и женщина не является главным хранителем женственности. И мужчины, и женщины – все они находятся в поиске своей беременной девственницы. Она есть та наша часть, которую мы не приемлем, та часть, что осознается благодаря прохождению через тьму, через погружение в самую свинцово-черную тьму, пока мы не вынесем на поверхность ее серебро.
Это понимает каждый, кто пытается работать творчески. Я вспоминаю, например, когда руководила креативным театром в средней школе. Перед представлением мы месяцами работали без сценария. Те ученики, которых учили “хорошо играть” считали этот процесс невыносимым. Их ригидность, их страх стать “дырой программы” блокировали их креативность. Они ждали того, чтобы им сказали какие у них реплики, как им надо двигаться, как себя вести. А вот тихие интроверты, привычные находиться в их собственном мире, не имели сложностей к концентрации, когда образы, появляющиеся из их собственных тел, начинали оживать. Им нравилось быть свободными. Им нравилось играть. Им нравилось отвечать на вызов спуститься глубже во тьму, позволить произойти тому, что само хотело произойти.
И это действительно происходило. Весь театр оживал ревом, слезами, смехом, движениями упоительной красоты и потрясающей иронии. Любопытные посетители, рискнувшие заглянуть в двери театра, качали головами и торопились поскорее убраться из этого хаоса. Но для тех из нас, кто находился внутри, это был контейнированный хаос. Для нас этот напор был привычен. За два месяца до шоу ученики, директор по танцам, музыкальный директор и я выбирали движения, которые мы хотели использовать дальше, какие стихи, какую музыку. (5) Этот базовый скелет мы использовали — то добавляя что-то, то убирая — до самого последнего представления.
Все те, кто был задействован – актеры ли, директора или работники сцены – были ответственны каждый за свою часть и за весь процесс вцелом. По мере роста нашей уверенности, возрастала и наша энергия, и управляющему школьной сценой приходилось изощряться, изобретая все новые способы для того, чтобы поддерживать дисциплину за кулисами и при этом не погасить огонь вдохновения. В то время у меня не было какой-то идейной концепции в отношении того, что происходило. В ретроспективе, однако, я вижу наш театр как чрево Великой Матери, в котором девственные души учеников рождались в их собственных телах, проявляясь на уровне психологической осознанности, в меру уверенные и в меру гибкие, чтобы суметь пропустить сквозь себя ветер духа. Частью этого процесса было распознать в себе самих и друг в друге то, какими были их поэмы или танцы – смогли они дать им жить своей жизнью, или ограничивали их “хорошей игрой”.
Что нас интересовало, так это индивидуальный процесс, групповой процесс и, разумеется, процесс между аудиторией и труппой. Поскольку это был театр для ограниченного круга лиц, ученики обычно приглашали своих родителей, и тогда в какой-то момент программы они вдруг находились на расстоянии полуметра и заглядывали им прямо в глаза. Не единожды родителям приходилось пережить откровенную встречу со своим взрослым-ребенком наполненную таким чувством, что они с трудом сдерживали нежданные слезы.
В чем мы не были заинтересованы – так это во внешней стороне представления. В театре Тостал не было ни экзаменов, ни предустановленных целей, не было таких вещей, как провал за исключением предательства самого процесса. Конечно, в других секторах школьной жизни мы могли терять часть себя – ученик класса истории в Комнате 13, плохой атлет в гимнастическом зале, отличный флейтист в музыкальном классе. Также мы могли нести частичные потери в культурном аспекте – плохо пахувшие ноги — в обувном магазине, близорукие глаза — в кабинете офтальмолога, подмышки — в аптеке, акне — в кабинете врача. На сцене же мы вытаскивали наши тела из той культуры, которая правила его части. Там мы могли быть целым. Мы приходили оттуда, где были беззащитны, каждый из своих мест, и, оставаясь вместе с этой беззащитностью, мы познавали нашу собственную силу и наши собственные раны.
Беременная девственница происходит из того же самого места. Все те, кого я анализировала, являются частью этой книги. Вместе мы испытывали смерть и возрождение, вместе мы анализировали сотни снов. Множество повторяющихся сюжетов, включенных в две моих предыдущих книги, здесь получили дальнейшее развитие. В то время, как многие мои пациенты имеют пищевые нарушения и страдают различными формами пищевой зависимости, их психологическое окружение имеет много общего с теми, у кого присутствуют иные зависимости – от работы, алкоголя, наркотиков, сна, бесплодных отношений и т.д. Мои пациенты любезно согласились поделиться тем духовным материалом, что представлен здесь, в надежде на то, что это поможет пролить свет на проявляющийся женский аспект сознания. Знание того, что другие люди проходят тот же нелегкий путь, похоже, помогает облегчить бремя.
Я тоже нахожусь в этом путешествии. То, что происходит на кухне в Главе 1 – это то же самое, что происходит в Индии в главе 7, но с одной существенной разницей. Бабочка на занавеске (страница 13) преображается в соответствии с законом природы; бабочка на потолке (страница 178) преображается благодаря огню сознательного выбора. И эта книга тоже находится в путешествии. Две ее главы были написаны для лекций, две другие – для периодических изданий, а остальные – это попытки вырвать свет из темноты. Каждая является призмой, через которую трудности Становления и Бытия можно рассмотреть под различными углами.
Я еще не нашла решения проблемы лягушачьих союзов, но моя лягушка все еще откладывает яйца. Думаю, она получает удовольствие от моей синтаксической беременности. В то же время это не принесение извинений за головастика. Это мой вызов себе самой и моим читателям чтобы научиться читать сердцем, чтобы слышать язык, который живет в Молчании так же уверенно, как он живет в Слове.
Я не механизм, не совокупность различных частей. И я болен не потому, что механизм плохо работает. Я болен из-за душевных ран, до самой глубины эмоциональной самости, а для душевных ран необходимо время, только время может помочь и терпение, и бесспорное тяжкое покаяние, тяжкое покаяние, осознавание жизненных ошибок и освобождение себя от бесконечного повторения той ошибки, которую человечество в своем большинстве решило освятить.
Д.Г. Лоуренс «Исцеление»
Птица никогда не поднимается чересчур высоко, если летает на собственных крыльях.
Тюрьмы возводят из камня Закона, бордели – из кирпичей Религии.
Радость подобна зачатию; печаль – разрешению от бремени.
Всегда говори, что думаешь, – и подлецы с негодяями будут обходить тебя стороной.
Орел никогда не терял столько времени, как когда стал учиться у вороны.
Опасайся стоячей воды: в ней таится отрава.
Проклятие мобилизует. Благословение расслабляет.
Если бы двери познания были очищены, то все человеку казалось бы таким, как есть, бесконечным. Потому что человек запер себя и смотрит на все через узкие щели своей пещеры.
Человек, который никогда не меняет свое мнение – как стоячая вода, он разводит пресмыкающихся у себя в сознании.
Уильям Блейк. Отрывки из «Бракосочетания Рая и Ада»
Те и только те могут получить философское воображение, тайную силу самости – интуицию, кто внутри себя могут понять и объяснить символизм формирования крыльев воздушного эльфа по кожей гусеницы; лишь те, кто собственным духом ощущают тот же инстинкт, что побуждает куколку коровьей жигалки покинуть стены своей оболочки ради усиков, которым лищь предстоит появиться. Они знают и чувствуют в себе действие потенциальных сил, даже ощущая воздействие реального мира.
Сэмюэль Тейлор Колридж, Литературная биография.
Глава 1.
Куколка:
Существую ли я на самом деле?
Then Sunrise kissed my Chrysalis—
Вот куколки моей восход коснулся поцелуем —
And I stood up—and lived—
И, к жизни пробудившись, встала я
—Emily Dickinson.
Эмили Дикинсон
Мне было три года, когда я сделала самое важное психологическое открытие своей жизни. Я обнаружила, что живое существо, подчиняясь своим собственным внутренним законам, проходит через циклы роста, умирает и возрождается в качестве нового создания.
Однажды я помогала отцу в саду держа во рту свою трубочку для пузырей, сделанную из кукурузного початка. Мне всегда нравилось помогать ему, потому что он понимал жучков, и цветы, и то, откуда прилетает ветер. Я нашла какой-то комочек на ветке, и отец объяснил, что Гусеница Кэтрин сделала себе куколку. Мы взяли ее в дом и прикрепили на кухонную занавеску. Когда-нибудь из этого комочка появится бабочка.
Да, я не раз видела волшебство, происходившее в саду моего отца, но ЭТО превосходило даже мое воображение. Тем не менее, мы аккуратно продели большие булавки в занавеску, и каждое утро я хватала свою куклу и трубку и сбегала вниз, чтобы показать им бабочку. Бабочки не было! Отец сказал, что я должна была быть терпеливой. Куколка выглядела просто мертвой. Невероятные изменения происходили внутри. Жизнь гусеницы очень сильно отличалась от жизни бабочки, и у них должны быть совершенно различные тела. Гусеница жевала твердые листья, а бабочка пила жидкий нектар. Гусеница была бесполой, почти невидящей, к тому же прикованной к земле; бабочка откладывала яйца, могла видеть и летать. Большинство органов гусеницы должны были раствориться, и эти жидкости помогут расти крошечным крылышкам, глазкам, мышцам и мозгу развивающейся бабочки. Но работа предстояла трудная, такая трудная, что это существо больше ни на что не было способно, пока она не закончится. Оно должно было оставаться в своей защитной раковине.
Я ждала когда эта неповоротливая обжора-гусеница превратится в изящную бабочку, но в тайне считала, что мой отец ошибся. Потом однажды утром, когда моя кукла и я ели свои сухие завтраки, мне показалось, что я не одна в кухне. Я замерла. Я почувствовала чье-то присутствие на занавеске. Она была там, с еще расправленными крылышками, переливающимися в лучах света – ангел, который умел летать. Это волшебство на кухонной занавеске было моей первой встречей со смертью и перерождением.
Много лет спустя я узнала, что бабочка – это символ человеческой души. Еще я узнала, что в первые мгновения после выхода из куколки бабочка избавляется от капель секрета, в котором она была во время окукливания. Эти капли часто красного цвета, и иногда они сбрасываются во время первого полета. Следовательно, дождь из бабочек может превратиться в кровавый дождь — феномен, который сеял ужас и подозрения в ранних культурах, иногда приводя к жестокой резне. Символически, если мы должны выпустить нашу собственную бабочку, нам тоже нужно пожертвовать каплю крови, отпустить прошлое и повернуться к будущему.
Между прошлым и будущим находится зона сумерек – ненадежный и изменчивый мир трансформаций внутри куколки. Некоторые из нас смотрят назад, стремясь к той магии, которую потеряли, другие рады попрощаться со своим хаотичным прошлым; кто-то смотрит вперед собрав всю свою храбрость, которая только возможна; кто-то находится в возбуждении от меняющихся возможностей; кто-то замер без движения, не смея поднять глаза. Те, кто сознательно принимают куколку, в процессе анализа или жизненного опыта, приняли парадокс жизни/смерти, парадокс, который повторяется в иной форме на каждой новой спирали развития. В “Паломничестве волхвов” Т.С. Эллиота один из королей повозвращении в свою страну описывает то, что произошло в Вифлееме:
Давно это, помнится, было,
Но я и теперь пошел бы, только спросил бы,
Это спросил бы,
Это: ради чего нас послали в путь,
Ради Рожденья или Смерти? Конечно, там было
Рожденье, Мы сами свидетели. Я и до этого видел рожденье и
смерть,
Но считал, что они не схожи; это же Рождество
Было горькою мукой для нас, словно Смерть, наша
Смерть.
Мы вернулись домой, в наши царства,
Но не вернули себе покоя в старых владеньях,
Где люди ныне чужие вцепились в своих богов
И вот я мечтаю о новой смерти.
(Отрывок. Пер. А.Сергеева)
Если мы принимаем этот парадокс, нас не разрывает на части то, что что ощущается как невыносимое противоречие. Рождение – это смерть той жизни, которую мы знали; смерть – это рождение той жизни, которую нам еще предстоит прожить. Мы должны выдержать это обострение напряженности и позволить своему внутреннему контуру расшириться в диаметре.
Тем людям, которые застыли в постоянном состоянии куколки, тем, кто считает жизнь “утомительной, застойной, плоской и ничего не стоящей” (2*) или, говоря современным жаргоном, “скучной”, придется нелегко. Застывшие в статическом состоянии, они стискивают свои детские игрушки, уводят себя прочь от реальности своих настоящих событий и сидят в надежде на некое чудо, которое освободит их от боли и поможет попасть в «справедливый и добрый» мир, воображаемый мир детской наивности. В своем страхе выйти из отношений, тормозящих их развитие, страхе противостоять родителям, партнерам или детям, которые сохраняют инфантильные стили поведения, они проваливаются в хроническое заболевание и/или психическую смерть. Жизнь становится сетью иллюзий и лжи. Вместо того, чтобы брать на себя ответственность за то, что происходит, вместо того, чтобы принять этот вызов к духовному росту, они цепляются за установленные ими самими или навязанные им с рождения жесткие рамки. Они стараются оставаться “зафиксированными”. Но такое поведение противоречит жизни, поскольку закон жизни – это перемены. Оставаться зафиксированным – значит гнить, в особенности если это происходит в Эдемском саду.
Почему же мы так боимся перемен? Почему, когда мы так отчаянно стремимся к переменам, мы впадаем в еще большее отчаяние, когда трансформация начинается? Почему мы теряем ту способность верить в развитие, которой обладали в детстве? Почему цепляемся за старые привязанности вместо того, чтобы открыть себя новым возможностям – неизведанным мирам в наших собственных телах, разуме и душах? Мы высаживаем нашу пузатую луковицу амариллиса, поливаем ее, обеспечиваем ей достаточно солнечного света, наблюдаем появление первых зеленых листочков, быстрорастущие побеги, бутоны, а потом восхищаемся великолепными цветами в виде колокольчиков, переливчато звенящими свои “аллилуйя” снегу, лежащему за окном. Почему мы имеем больше веры в луковицу амариллиса, чем в самих себя? Не потому ли, что знаем о существовании некоего внутреннего закона, по которому живет амариллис – закона, свою связь с которым мы потеряли где-то внутри себя? Если бы мы только могли позволить себе прислушаться к амариллису – мы смогли бы срезонировать с его молчанием. Мы можем даже ощутить его бесконечное спокойствие. Мы можем оказаться в самом сердце таинства. И в этом самом месте, месте Богини, мы сможем принять рождение и смерть. Невероятной красоты цветок умрет, но если луковицу оставить в темноте и покое, то через год появится другой цветок.
Чувство незащищенности лежит в основе страха перемен. Те, кто осознает собственную ценность среди своих близких, могут свободно перемещаться, уходя и возвращаясь, не испытывая страха сепарации. Они знают, что их ценят такими, какие они есть. Наше компьютеризированное общество, такое притягательное и эффективное само по себе, с каждым разом прокладывает все более глубокие пути к истинно человеческим ценностям. Машина, какой бы искусно сделанной она не была, все же не имеет души, не движется в соответствии с инстинктивными ритмами. Возможно, компьютер и может выплюнуть некоторые факты моего существования, но он не может проникнуть в подземные коридоры моего одиночества, не может услышать мое молчание, как не может и отреагировать на тень, которая промелькнула перед моими глазами. Он не может рассчитать глубину, ширину и высоту человеческой души. Если общество намеренно программирует себя, загоняя в рамки норм, имеющих очень мало общего с такими понятиями, как любовь, инстинкт и личное пространство, тогда те, кто настроены развивать свою индивидуальность, доверяя благородству своей души и креативности своего воображения, имеют все основания испытывать страх. Они — изгнанные, отрезанные от общества и, в той или иной степени, от собственных инстинктов. По мере продвижения в процессе своей работы в безмолвии кокона, они часто думают, что сходят с ума. А еще они думают, что бОльшим безумием было бы отказаться от веры в собственный путь. Как та самая куколка, пришпиленная к кухонной занавеске, пословица Блейка пришпилена к стене их кабинета: «Упорствуя в совершении глупостей, дурак в конце концов может стать умным.»(3*).
Смелость быть самостоятельным, нести на себе «белый плюмаж» свободы (4) – это было признаком героя в любом обществе. Быть самостоятельным в наше время требует еще больше смелости и силы, чем это требовалось в прежних культурах. С самых пеленок дети программируются играть. Вместо того, чтобы жить в соответствии со своими собственными чувствами и потребностями, они учатся так оценивать ситуации, чтобы угодить другим. Без какого-либо внутреннего стержня уверенности, закрепленного в их собственных мышцах, у них отсутствует внутренний ресурс, чтобы стать самостоятельными. Под ударами средств массовой информации и давлением окружения их идентичность может быть полностью поглощена коллективными стереотипами. В отсутствие соответствующих обрядов посвящения люди становятся верховными жрецами инициации в зависимость от консьюмеризма. И повсеместно эксплуатируется церемония невинности.
В отсуттствие понятных ритуалов, члены сообщества теряются в понимании своего места в этой структуре. Дети, наощупь проходящие свой путь через пубертат, во взрослой жизни яростно стремятся к свободе, в то же время не менее агрессивно реагируя в ответ на просьбу принимать на себя ответственность. Мальчики, которые так никогда и не отделились от матерей и которые боятся своих отцов, не могут вступить на путь возмужания. Девочки, жившие в услужении своих ведущих мужских энергий, не собираются отказываться от своих Престижа, Власти, Славы и Удачи (P.P.F.F. (Prestige, Power, Fame and Fortune)) ради ощущения гармонии с космосом. Даже брачные обряды вводят в заблуждение. Не связанные узами брака пары, которые жили вместе много лет, уверены в том, что “официальный брак ничего не изменит”, но каково же их искреннее удивление, когда в сексуальных отношениях действительно возникают проблемы после принятия брачных клятв. Приближение к среднему возрасту вызывает агонию у тех, кто не в состоянии принять зрелую красоту осени. Они видят, как их морщины становятся все более четкими и глубокими, как с каждым днем увеличивается число возрастных пятен на коже, при отсутствии компенсирующего смягчения этих процессов в своих душах. Без ритуалов перехода в старейшины они не могут стремиться к тому, чтобы занять почетное положение в своем обществе, и в большинстве случаев они даже не ценят собственной мудрости. А некоторые не могут рассчитывать даже на достойную смерть.
Скрытое влияние отчаяния в нашем обществе ярче всего выражает немецкое слово, впервые появившееся в английском языке в 1963 году, и теперь оно включено в оксфордский словарь английского языка (Приложение, 1985). Это слово torschlusspanik (тор-шлюсс-паник), значение которого «паника от мысли, что дверь между человеком и возможностями жизни закрыта». Слова приходят в язык по мере необходимости, и поэтому появилось torschlusspanik. Двери, которые открывались когда-то благодаря обрядам инициаций, все еще остаются критически важными порогами для человеческой психики, и когда эти двери не открываются, или не распознаются таковыми, жизнь бросает нас в череду отвержений, наполненных torschlusspanik: выпускной, на который девушка не была приглашена; несостоявшийся брак; так и не рожденный младенец; работа, которая так и не материализовалась. Оглядываясь назад, мы понимаем, что чаще всего это не наш выбор определял какая дверь открыта, а какая заперта. Нас выбирали для одного и отвергали для другого.
Torschlusspanik – это теперь часть нашей культуры, поскольку осталось так мало обрядов, которые могут быть пройдены индивидуумами для преодоления собственных эгоистичных мотивов. Не имея более широкой перспективы, они не видят смысла в этих отвержениях. Дверь захлопывается со стуком, оставляя их с чувством горечи или безропотной покорности. Если же вместо этого они смогут довести себя до состояния полной концентрации, точки прорыва, когда можно или пройти ее, или быть отброшенным назад – как в обряде перехода, тогда они смогут проверить кем являются на самом деле. Тогда их страстный порыв будет потрачен исключительно на позитивный эффект, а не на вырождение в виде разочарования и отчаяния. Ужас, стоящий за словом torschlusspanik — вот что толкает множество людей в анализ. Последняя дверь закрылась, произошло последнее отвержение. Больше не откроется ни одна дверь. Ничто не имеет смысла.
Другая причина страха перед куколкой лежит в нашей культурной потере контейнирования. Акцент нашего общества на линейных росте и достижении результатов отчуждает нас от цикличного паттерна смерти и перерождения, поэтому когда мы чувствуем, что умираем (или нам это снится), мы испытываем страх полного уничтожения. Примитивные общества достаточно близки к природным циклам своей жизни, чтобы обеспечить контейнирование при прохождении сложных трансформаций членами племени, благодаря чему они могут испытывать смерть и перерождение. Цитируя слова Арнольда ван Ганнепа из классической книги «Обряды перехода»:
В таких сообществах каждое изменение в жизни личности включает различные действия и реакции: от сакральных до мирских — действия и реакции, подлежащие регулированию и защите, с тем чтобы общество вцелом не страдало от дискомфорта или потерь. Переходы-трансформации от группы к группе и от одного социального положения к другому рассматриваются как безусловные по самому факту своего существования так, что что жизнь человека начинает состоять из некой череды стадий со сходными завершением и началом: рождение, социальный пубертат, брак, отцовство, продвижение в более высокий класс, специализация занятости и смерть. Для каждого из этих событий существуют свои церемонии, глубинная цель которых – обеспечить индивидууму возможность перейти из одной определенной позиции к другой, которая также четко определена. И в этом смысле жизнь человека сходна с природной, когда ни индивидуум, ни общество не существуют независимо друг от друга. (5)
Через инициации, например, мальчиков воспринимают уже как ответственных взрослых мужчин. Они отсекаются от своих матерей, воспитываются как воины в соответствии с культурой своего племени.
Для девочек значение обрядов пубертата несколько отличается. Вот что пишет об этом Брюс Линкольн в Emerging from the Chrysalis:
женские инициации изменяют не столько статус женщины, сколько самые основы их бытия, имея скорее онтологический, а не иерархический смысл.
Женщина не становится более могущественной или авторитетной, но более творческой, более живой, более онтологически настоящей… Паттерн женской инициации, таким образом, есть паттерн роста или возвеличивания, расширения сил, возможностей, различного опыта. Такое возвеличивание достигается путем постепенной передачи инициируемой символических предметов, которые делают из нее женщину, а затем и космическое создание. Эти предметы могут быть чем-то конкретным (как, например, одежда или украшения), или могут быть нематериальными по своей природе –песни, которые поются будущей женщине; мифы, повторяемые в ее присутствии; шрамы или рисунки, наносимые на ее тело. (6)
Цель скарификации (шрамирования) – дать опыт перенесения интенсивной боли и длительную память об этой боли. Эта личность теперь считается уникальной. Через такое возвеличивание женщина “вступает на космическую арену: ей дается живая вода, которой она питает космическое древо.” (7)
Эти примитивные ритуалы не изменяли жизненный уклад людей. Они придавали смысл самой жизни. При помощи ритуала подтверждались и обновлялись отношения с неизменными, архетипическими аспектами существования.
То, что в ином случае было бы скучной рутиной или torschlusspanik, обретало новое значение, выходящее за пределы животного существования. Через ритуал человеческая деятельность связывалась с божественным.
В более развитых обществах ритуальными контейнерами становились церковь и театр. Оставаясь в безопасных рамках Святой Мессы, например, индивидуум мог отдаться на милость Бога и испытать расчленение и смерть, спуск в Преисподнюю и восресение духа на третий день. Можно было испытать возвеличивание собственного духа через ощущение себя как жертвы и как приносящего жертву. Как и в примитивных культурах, участник покидал ритуал в возвышенном состоянии, с глубоким ощущением принадлежности мирозданию, и обществу, уважающему это мироздание.
Театр также представлял собой ритуальный контейнер, общественную куколку. Пьесы работали с архетипическими реальностями. Мужчины и женщины наблюдали как там, на сцене, проигрываются их собственные глубинные психологические ощущения, и это подталкивало их отражать это в своих жизненных ситуациях.
Мы потеряли свои контейнеры; нам угрожает хаос. Без обрядов, позволяющих провести четкое разделение между мирским и священным, между тем, чем мы являемся и чем не являемся, мы пытаемся идентифицироваться с архетипическими паттернами бытия – Герой, Отец, Мать и т.д. Мы забываем о том, что индивидуальны; мы позволяем себе наполниться мощью бессознательного и узурпируем ее в своих целях. Мы это делаем не осознавая ни своих действий, ни того что мы делаем.Освобожденные от веры в такие “суеверия” как боги и демоны, мы присваиваем себе ту силу, которая когда-то принадлежала им. Мы не понимаем, что узурпировали или украли ее. И какмтогда мы объясняем свое беспокойство и неудовлетворенность? Сила делает нас пугливыми, а ее недостаток – беспокойными. Очень немногие удовлетворены тем, что имеют. Несмотря на нашу так называемую свободу от богов и демонов, лишь немногие могут жить без них. Их отсутствие ничего не улучшило. А возможно даже сделало все еще хуже.
Когда, например, ребенок выступает буфером между своими родителями, он может испытывать страх, что его дом развалится, если он перестанет действовать как посредник. Не осознавая этого, в своем маленьком мире он предположил, что обладает силой спасителя. Когда же, будучи взрослым, он расширит свои границы, то будет принимать на себя эту роль где бы он ни находился. Он также будет испытывать чувство вины, если потерпит поражение. Он может даже страдать от чувства вины из-за невозможности заставить идти снег, когда его семья запланировала лыжный уикенд. Такая форма гордыни видится нелепой, будь она выведена на уровень сознания, но при отсутствии сознания депрессия и отчаяние как зараза проникают вглубь. «Я должен был что-то сделать. У меня не получилось.» Вместо того, чтобы предоставить другим людям самим разбираться с их участью и принять свою собственную, он пытается взять на себя ответственность за Судьбу и чувствует себя неполноценным, когда дверь захлопывается. В результате чувство вины может быстро перерасти в такую ярость, которая резонирует назад – в полное бессилия детство. «Что вы ожидаете от меня? Я не могу этого сделать. Слезьте с меня. Тащите сами свой груз. ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ.
Многие люди считают жизнь бессмысленной каруселью, если они не летят на крыльях любви как Принц Чарльз и Леди Диана, или их жизнь не посвящена некой цели – как у Матери Терезы, или если они не умирают за мечту как Мартин Лютер Кинг. Они соизмеряют свои стандарты жизни с теми, кто Мерилин Монро, Джон Ф. Кеннеди, Майкл Джексон. Маска перестает быть маской. Вместо этого, при помощи косметики и хирургии, маска становится лицом. Косметика – это идентичность, или характер, или Судьба. Идентифицируя себя с архетипом вместо того, что оставаться отдельно от него, они превращают жизнь в театр, а самих себя – в актеров на сцене, становясь таким образом добычей как демонических, так и ангельских влияний. Без контейнирования они путают мир сакрального и мирского.
Мы – последователи Фрейда и Юнга, и в то время как поэты и безумцы имели свободный доступ к своему бессознательному еще до этих двух гигантов, мир архетипов теперь стал открытым рынком для массовой популяризации без какого-либо ритуального контейнирования. Если мы слепо проживаем какой-либо архетип, мы не контейнируем нашу собственную жизнь. Мы одержимы, и эта одержимость действует как магнит на бессознательных людей в нашем окружении. Повседневная жизнь становится миром, полным опасностей, где можно фатально спутать иллюзию и реальность.
Жизнь, которая проживается по-настоящему, постоянно сжигает завесы иллюзий, постепенно проявляя истинную сущность индивидуума. Психоанализ может ускорить этот процесс. Иногда люди ощущают себя ползущими гусеницами. Внешне все выглядит прекрасно. Но некий глубокий интуитивный голос, возможно, шепчет: «Оно того не стоит. Здесь никого нет. Мне нужен кокон. Мне нужно вернуться назад и найти самого себя.” И сейчас они, может, и не совсем понимают, что когда гусеницы оказываются в коконе, они не выходит оттуда гусеницами высшего класса, и они могут быть не готовы к той агонии трансформации, которая происходит внутри куколки. И они также не совсем готовы к той крылатой красавице, которая появляется так медленно и болезненно, и которая живет по совершенно иным законам, чем гусеница. Еще более запутывающим является тот факт, что друзья и близкие, которые могут быть совершенно счастливыми гусеницами, не будут столь терпеливыми с молчаливой угловатой куколкой, которая вся в себе – “эгоистичная, ленивая, самовлюбленная”. И еще менее терпеливы они со смущенной бабочкой, которая еще не привыкла к законам аэродинамики.
И все же удивительно как часто другие гусеницы, вдохновленные бабочками, жертвуют своим сухопутным состоянием, делают собственные куколки и находят свои собственные крылья. Юнг пишет, что придти в сознание – это «жертва того самого простого человека природы, бессознательного и бесхитростного существа, чья трагическая карьера началась со съеденного в Раю яблока».(8)
Куколка небходима, если нам нужно найти себя. Но при этом в нашем экстравертном обществе очень мало того, что может поддерживать интровертный уход. От нас ожидается быть деятельными, заботиться о других, поддерживать хорошие проекты, быть энергичными, неэгоистичными и выполнять свой гражданский долг. Если же мы решаем просто быть, наши близкие могут просто автоматически предположить, что мы ничего не делаем, да мы и сами поначалу может чувствовать то же. Мы начинаем смотреть на свою первозданную грязь по мере того, как она выходит на поверхность в снах. Внутри нас начинает разверзаться ад, и мы недоумеваем, а стоит ли ворошить все это. Мы спорим сами с собой: «Я должен быть там, где-то, делать что-то полезное. Но правда в том, что я не могу делать что-то полезное, если чтобы это делать нет меня. Я не могу любить кого-то, если нет меня, чтобы выражать эту любовь. Если я не знаю себя, то не могу любить себя, а если я не люблю себя, то моя любовь к другим, вероятно, моя спроецированная потребность в их принятии меня. Я устраиваю представление, чтобы быть любимым. Я боюсь быть отвергнутым. Если никто меня не любит, я перестану существовать. Но кто же они – эти любящие? Кто я?»
Вот что это значит – войти в куколку, это значит подвергнуться метаморфозе, чтобы однажды встать и сказать: «Вот я». Этот сосущий голод, неутомимое стремление, лежащее в корне многих жизней, то, что началось с рождения, или, возможно даже, in utero. Для того, чтобы выжить в требовательном окружении, где один или даже оба родителя проецируют свои непрожитые мечты на своих детей, младенцы перестают пытаться жить своей жизнью. Как маленькие человеческие существа, имеющие собственные нужды и чувства, они были отвергнуты. Их таинство никогда не принималось в расчет, поэтому они выросли автоматически мысля в соответствии с тем, какой ответ получали от других людей. Другими словами, они с бесконечной заботой сформировали очаровательную персону, маску – и эта маска во взрослой жизни может одновременно стать как их величайшим благословением, так и величайшим проклятием. Внешне они могут быть блистательно успешными, но пустыми внутри. Они не могут понять почему их интимные отношения постоянно заканчиваются крахом, этот паттерн они могут распознать, но не могут ничего сделать, чтобы остановить. Им снится, что они актеры, на них направлен свет прожектора, но они не могут вспомнить какую пьесу они играют, а тем более уж свои реплики. Если их эго едва сформировано, они могут даже не появляться в своих собственных снах, или распознавать себя в виде предметов или маленьких животных.
Очень важно отметить, однако, что нам всем необходимы несколько персон, то есть нужная маска для нужной ситуации. Однажды Юнг читал лекцию на эту тему, и один из студентов назвал его гиппокритом, если он использует персону. На это Юнг сказал, что вот только что у него был спор с его женой, и он все еще был сердит, но этот гнев не имел ничего общего ни со студентами, ни с той причиной, что привела их сегодня утром в Институт. И было бы нечестным как по отношению к себе, так и к ним показывать здесь этот гнев. Однако он сказал, что намеревается закончить ссору когда вернется домой. Смысл в том, что нам надо быть достаточно осознанными, чтобы знать когда мы используем персону и для какой цели. В противном случае мы легко идентифицируемся с определенной персоной, которая заставляет нас сдерживать свои настоящие чувства и не дает действовать в соответствии с ними в нужном времени и месте. Персона необходима, поскольку люди на различных уровнях сознания реагируют на некую ситуацию с совершенно различными настройками. По наивности или намеренно, но делать себя беззащитными перед психическими травмами не имея на то серьезной причины – это глупо. Опасаться метать бисер перед свиньями – это не спесь, а просто здравый смысл.
По мере развития процесса трансформации, в снах начинают часто появляться беременные и новорожденные. Когда сознательное эго в состоянии выпустить сдерживаемую психическую энергию, или воссоединяется с энергией бессознательного тела, или принимает самостоятельное решение, эта новая энергия символизирует собой новую жизнь. Когда психе готовится перейти на новый уровень осознанности, или когда происходит новое соединение сознательного поведения человека с бессознательным, тогда во сне можно увидеть эго, тень или аниму беременными. Девять месяцев спустя, если только процесс не был абортирован, часто появляются сны о пересечении границ, переезде в новую страну, движении по подземным тоннелям или даже непосредственно о родах (см. ниже стр. 158). Если эго поддерживает эту связь, новоожденное дитя питается духовной пищей. Если эго колеблется и ему не удается действовать на новой энергии, младенец может видиться искалеченным, голодающим или мертвым. Или он может просто исчезнуть.
Я обнаружила, что людям свойственно повторять паттерн их собственного действительного рождения каждый раз, когда жизнь требует от них перехода на новый уровень осознанности. То, как они вошли в этот мир, так они и продолжают заново входить на каждый новый виток спирали развития. Если, например, их рождение было активным и без затруднений, то они будут справляться с происходящим, проявляя храбрость и естественное доверие. Если же роды былы трудными, они становятся чрезвычайно пугливыми, проявляют симптомы удушья, страдают от клаустрофобии (психически и физически). Если были преждевременные роды, они склонны всегда забегать вперед себя. Если с задержкой, то процесс перерождения может быть очень медленным. Если родился “в рубашке”, то могут идти по жизни “выпятив задницу”. Если они были рождены при помощи кесарева сечения, они склонны избегать конфронтаций. Если их матери было введено большое количество лекарств, они могут подойти к точке перехода с огромным количеством энергии, а затем внезапно, без всякой причины остановиться, или перейти в регрессию и ждать пока кто-то другой что-нибудь не сделает. Часто это тот момент, когда заново появляются зависимости – игровые, пищевые, алкогольные, зависимость от сна, трудоголизм – все что угодно, лишь бы не встречаться лицом к лицу с реальностью выйти в мир, где все бросает человеку вызов.
В снах появляется множество восхитительных младенцев, и ровно столько же маленьких тиранов, которым нужна твердая и наполненная любовью дисциплина. Однако один ребенок значительно отличается от другого. Вот этот покинут и может оказаться в зарослях, в яслях в хлеву, на дереве, почти всегда в каком-то заброшенном или находящемся вдали от дорог месте. Этот ребенок будет лучится светом, он будет крепким, смышленым, тонко чувствующим. Очень часто он может говорить уже в первые минуты после рождения. В нем ощущается Присутствие. Это Божественное Дитя, несущее с собой “трудную и горькую агонию” новой эры – агонию Волхвов Элиота. С его рождением старые боги должны уйти.
Поскольку естественный градиент психе направлен в сторону целостности, Самость будет пытаться выталкивать заброшенную часть для ее принятия. Она содержит в себе энергию высшей ценности, золото в навозе. В Библии именно отвергнутый камень становится краеугольным.(9) Это провозглашает либо внезапные или скрытые изменения в личности, либо, наоборот, фанатизм, который принимает существующее эго для попыток не впустить новую и пугающую энергию. Если эго не удается пройти через психический родовой канал, то на физическом и психическом уровне появляются невротические симптомы. Страдания могут быть значительными, но все это основывается на поклонении ложным богам. То, что сопровождает усилия по встраиванию в новую жизнь, не есть истинные страдания. Невротик всегда запаздывает на одну фазу по отношению к своей реальности. Когда он должен перерасти детское поведение, он цепляется за него. Когда он должен продвигаться к зрелости, он держится за безумие юности. Никогда не соответствующий себе или другим, он никогда не находится там, где ему кажется он находится. Что он не может сделать, так это жить в настоящем.
Многих людей прямо тянут к целостности в их повседневной жизни, но поскольку им не понятны обряды инициаций, они не могут понять и смысл того, что с ними происходит. Весь день они носят счастливое лицо, а потом возвращаются в свои дома и рыдают ночь напролет. Возможно, их любимые ушли к другим; или бизнес разорился; или они потеряли интерес к работе; а может они борются со смертельным недугом; или умер близкий человек. Возможно, и это хуже всего, все с самого начала пошло не так без всякой на то причины. Если у них нет концепции обрядов перехода, они чувствуют себя жертвами, беспомощными инеспособными сопротивляться непреодолимой Судьбе. Их бесцельное страдание толкает их на попытки сбежать через пищу, алкоголь, наркотики, секс. Или они воздевают руки и взывают к богам: «Почему я?»
Им предоставляется возможность возрождения в новой жизни. Через поражения, симптомы болезней, чувство неполноценности и непреодолимые проблемы их побуждают отказаться от ставших лишними жизненных привязок. Возможность возрождения идет рука об руку с крахом того, что происходило прежде. Вот почему Юнг акцентировал позитивное предназначение невроза.(10) Но поскольку они не понимают, люди цепляются за привычное, отказываются приносить необходимые жертвы, сопротивляются собственному росту. Не в состоянии отказаться от привычных жизненных укладов, они не способны принять новую жизнь.
До тех пор, пока культуральные обряды не обеспечивают поддержку скачка с одного уровня осознанности на другой, не имеется контейнирующих стен, внутри которых этот процесс может происходить. Без понимания мифов или религии, без понимания взаимоотношений между разрушением и созиданием, смертью и возрождением, человек претерпевает мистерии жизни как бессмысленный хаос – в одиночку. Чтобы облегчить это бессмысленное страдание могут развиваться зависимости, что есть попытка подавить сбивающие с толку требования процесса роста, которые культуральные структуры более ни проясняют, ни вмещают.
Наиболее животрепещущий вопрос при вхождении в анализ – это «Кто я есть?» Но как только мощные эмоции начинают проявляться, часто сразу же возникает проблема разрыва между психе и сомой. И хотя женщины склонны больше говорить о своем теле, чем мужчины, в нашей культуре у представителей обоих полов прискорбно нарушена связь с их собственным телесным опытом. Женщины говорят: «Мне не нравится это тело»; мужчины говорят: «Это ранит». То, что они используют нейтральное местоимение третьего лица в отношении своего тела, ясно показывает их чувство разобщенности с телом. Они могут говорить о «моем сердце», «моих почках», «моих ногах», но их тело в целом деперсонализировано. Они постоянно говорят: «Я ничего не чувствую ниже шеи. Я все чувствую в моей голове, но не в сердце». Отсутствие у них эмоционального отклика на мощный образ в сновидении отражает этот разрыв. И все же при вовлечении в активное воображение с этим самым образом, расположенным в их теле, их мышцы высвобождают волны сдерживаемого горя. Тело стало позорным столбом. Если человек тревожится, тело подвергается голоду или обжорству, действию наркотиков, интоксикации, вызывается рвота, тело доводится до изнеможения или бешеного сопростивления самоуничтожению. Когда это изумительное животное пытается подать наверх предупреждающие сигналы, его заглушают таблетками.
Многие могут более внимательно прислушиваться к своему коту, чем к собственному презираемому телу. Поскольку они заботливо ухаживают за своим питомцем, он возвращает им их любовь. При этом их тело, возможно, должно будет испустить истошный вопль для того, чтобы его вообще услышали. Но прежде чем симптомы болезни заявят о себе, более тихие призывы появляются в сновидениях: потерянный слоненок, умирающий от голода котенок, собака с оторванной ногой. Почти всегда раненое животное мягко или яростно пытается привлечь внимание сновидца, который может ответить или не ответить на призыв. В волшебных сказках часто именно животное-помощник переносит героя или героиню к цели, потому что животное – это инстинкт, который знает как повиноваться Богине, когда рассудок терпит поражение.
Вполне возможно, что этот вопль, идущий из позабытого тела, вопль, проявляющийся через симптом заболевания, это крик души, которая просто не может найти другого способа быть услышанной. Если мы всю свою жизнь жили скрываясь за маской, то рано или поздно – если нам повезет – эта маска будет сорвана. И тогда нам придется посмотреть в наше собственное зеркало в нашей собственной реальности. Возможно, мы почувствуем отвращение. А может мы заглянем в полные ужаса глаза нашего собственного крошечного ребенка, того ребенка, который никогда не знал любви и кто теперь ждет от нас ответной реакции. Этот ребенок одинок, его бросили еще до того, как он покинул матку, или во время рождения, или когда мы начали угождать своим родителям и научились играть наилучшим образом, чтобы только быть принятыми. С течением жизни мы можем продолжать игнорировать своего ребенка, угождая другим – учителям, профессорам, боссам, друзьям и партнерам, даже аналитикам. Это дитя, которое есть сама наша душа, взывает из глубины развалин нашей жизни, часто из самого корня нашего наитягчайшего комплекса, умоляя нас сказать: “Ты не один. Я люблю тебя.”
Мы не осмеливаемся сбросить напряжение. Для того, чтобы расширить сознание, нам надо обеими руками держаться за крест. Если мы отвергаем одну часть себя, мы предаем свое прошлое; а если другую – свое будущее. Мы должны держаться за свои корни и строить именно оттуда. Эти корни часто проявляются в виде некоего психического дома – иногда это летний домик, который так любит сновидец; или страна его происхождения, или происхождения его предков. Стремление к Дому, конечно же, должно рассматриваться символически, поскольку зачастую это нечто большее, чем регрессивное стремление вернуться в безопасное окружение матки. Это может быть тот самый крепкий корень, который проходит через всю жизнь человека, становясь истинным источником питания для духовного роста.
Нравится нам это или нет, одна из наших задач на этой земле – работать с противоположностями на различных уровнях сознания до тех пор, пока тело, душа и дух не начнут резонировать вместе. Инициирующие обряды, пройденные в соответствующие периоды нашей жизни, сжигают то, что больше не важно, открывая нам глаза для новых возможностей нашей собственной уникальности. Они срывают защитную вуаль иллюзий до тех пор, пока мы не будем достаточно сильны, чтобы стоять в наготе собственной истины.
Этот процесс часто отражается в снах в образе приготовления еды, образе машин, буфетов и одежды. Работа Золушки на кухне завершена. Как только дичь принесена, ощипана, освежевана, приготовлена и может быть предложена сознанию, эго крепнет. Мать и Отец больше не управляют машиной. Закончилось бесконечное наведение порядка в реальных буфетах и ящиках, а наведение порядка в снах достигло тонко дифференцированного уровня детализации. Выбор какую одежду надеть больше не представляет собой постоянную фрустрацию, а разрозненные комбинации обуви наконец-то сложились в пары одинакового цвета и размера каблука. Или, возможно, обуви совсем нет – просто хорошие крепкие ноги, стоящие на хорошей прочной земле. Обычно Самость дает эго время, чтобы насладиться этим периодом ощущения новой силы – месяцы, возможно годы. Каждый процесс уникален и движется в собственном назначенном ритме.
Само существование и постоянство эго является необходимым для нашей жизни. Нам нужно ощущать того кто просыпается утром как ту же самую личность, что легла спать вчера вечером, невзирая на тот факт, что все происходившее в часы сна может казаться настолько не имеющим отношения к состоянию бодрствования, что оно даже не достигает сознания. Одним из способов, с помощью которого эго сохраняет свою целостность, является удаление из себя всего, что напрямую не оказывает ему поддержку. Оно просто исключает или подавляет все, что не совпадает с его сознательным пониманием себя.
Опасность такого ограниченного взгляда в том, что эго может зачерстветь и высохнуть, прямо как земля твердеет и высыхает, если ее постоянно не поливать. Эго нуждается в питании от подземных источников. Ему требуется компенсаторная жизнь снов, если его неразрывность должна растянуться за пределы простого выживания и увековечивания. В дополнение ко всему этому ему требуются направление и цель. Но как только оно посвящает себя высшей цели, тут же подвергается угрозе, причем не только угрозе страха не суметь достичь ее, но и угрозе испытать давящее чувство, что эта высшая цель, из-за ее высоких требований, является врагом эго. В некотором роде эго может чувствовать, что работает против себя самого. Собственно говоря, так оно и есть, но в лучшем смысле.
Целью усилий человека в процессе индивидуации является распознавание Самости – регулирующего центра психе. Это распознавание определяет отношения эго в психической структуре и инициирует диалог между сознанием и бессознательным. “Единственный способ, которым Самость может заявлять о себе – это через конфликт”, — пишет Мария-Луиза фон Франц. “Встретиться со своим неразрешимым и вечным конфликтом – значит встретиться с Богом, что будет означать конец эго со всем его вздором. (11)
Если эго отвергает такой конфликт, тогда цель контаминируется стремлением эго к еще большей власти, или богатству, или счастью. Результатом становится инфляция эго. Как об этом говорил Юнг:
Раздутое сознание всегда эгоцентрично и не думает ни о чем другом кроме собственного существования. Оно неспособно учиться у прошлого, неспособно понимать события настоящего и неспособно делать правильные заключения касательно будущего. Оно загипнотизировано самим собой, а поэтому с ним невозможно спорить. Оно неизбежно обрекает себя на такие бедствия, которые должны убить его наповал.
Довольно парадоксально, но инфляция – это регрессия сознания в бессознательное. Так всегда происходит когда сознательное берет на себя слишко много содержимого бессознательного и теряет способность к дискриминации, sine qua non всего сознательного. (12)
Раздутое эго стремится к идолопоклонству. Оно фокусируется на единственном образе, облагораживает его и потом поклоняется ему. Решительно настроенное создать такой образ, оно попадает в ловушку профанного ритуала.
Говоря религиозным языком, все подобные профанные ритуалы содержатся в поклонении Золотому Агнцу. Для полной женщины, например, идеальный образ тела может стать таким Золотым Агнцем. И не важно насколько сильно она уверена в том, что ненавидит его, ее ритуалы вращаются вокруг него. Это тот самый thralldom перед ее образом тела, который она может быть призвана пожертвовать. Нужно пожертвовать профанным поклонением, чтобы дать дорогу священному. Уход от одного действует одновременно со входом в другое. Мы выходим когда входим. Покидание – это вхождение. Переживаем ли мы покидание или вхождение, мы переживаем одно и то же.
Когда этот процесс начинается, он может отражаться в снах колокольным звоном, звуком сирены или ударом молнии. Его могут также возвещать физические симптомы. Его может принести потеря веры, потеря отношений или неизбежность смерти. Начинает происходить что-то почти не ощутимое. Для тех, кто наблюдает за своими снами, колокол звонит обычно на протяжении нескольких недель перед наступлением реальных событий. В обычной жизни кажется, что у нас все по-прежнему, но очень ясный внутренний голос может начать комментировать, намекая на то, что все выглядит не так, как кажется. Мы можем обнаружить, что поем песни, которые оказывают очень ироничное влияние на наши сознательные действия. Наш внутренний клоун может петь: «Put your sweet lips a little closer,» на мотив «Please release me and let me go.» Если эго не обладает достаточной силой и гибкостью, оно запаникует и либо регрессирует к своему прежнему ужасу аннигиляции, либо регрессирует к своим прежним ригидным рамкам – в любом случае это отказ проходить через родовой канал.
Теперь эго должно быть достаточно сильным, чтобы оставаться сконцентрированным в покое и суметь стать посредником в происходящем как позитивно, так и негативно. Ему следует удерживать отстраненную позицию, полагаясь то на свою дифференцированную фемининность чтобы покориться, то на дискриминирующую маскулинность, чтобы спрашивать и отсекать. Что-то грандиозное начинает происходить в самом основании личности, пока сознание продолжает ощущать конфликт как распятие.Желания эго более не актуальны. Старые вопросы больше не имеют смысла, да и ответов нет. Могут появится несколько потрясенных «почему», но они принадлежат порядку логики и дисциплины, а то что происходит – иррационально и находится за пределами контроля эго. В какой-то мере эго знает. Оно знает, что происходит то, что должно произойти. Оно знает, что должно пожертвовать личными желаниями в пользу трансперсональных. Оно знает, что противостоит смерти.
Это период пульсирующей боли. Это Король Лир, воющий в пустоши, покоренный и воссоединенный с дочерью, правда которой была ее приданым. В конце он говорит:
При виде жертв подобных
Нам боги сами курят фимиам.
Ты тут, Корделия? Мы неразлучны. (13)
Это Иов, покрытый нарывами, переходящий от «Не осуждай меня. Скажи же, что Ты против меня имеешь?» к «Я только слышал о Тебе, а теперь мои глаза видят Тебя» (14)
Это Иисус в Гефсиманском саду, покрытый кровавым потом, переходящий от “Да минует меня чаша сия” к “Да свершится воля Твоя”.(15) У одной женщины в период такого покидания и вхождения было следующее видение:
Одним солнечным летним днем я прогуливалась возле Св. Лаврентия. Я думала, что иду к Дому. Внезапно небо потемнело, земля стала холодной. Я не могла видеть глазами, не могла слышать ушами. Я видела изнутри, слышала изнутри. Потом я поняла, что плыву на льду, потом внезапно уже не плыву, а выброшена силой течения. Лед начинает трескаться. Я перепрыгнула с одной льди.ны на другую, лед трескается впереди, позади и рядом. Я подумала, что могу умереть в ледяной воде или быть раздавленной трущимися блоками. И ве это время я знала, что меня несет к океану. И я продолжала прыгать и кричать: “Пожалуйста, Господи, не убивай меня. Не сейчас. Не в этот раз”.
В такие моменты могут стать очень обнадеживающими слова Рильке:
Будь терпелив по отношению к тому, что еще не нашло решения в твоем сердце и… постарайся полюбить сами вопросы так, как запертые комнаты и как книги, написанные на совершенно незнакомых языках. Не ищи сейчас ответов, что не могут быть даны тебе, поскольку ты не смог бы прожить их. А смысл в том, чтобы прожить все. Проживай сейчас вопрос. И возможно тогда, постепенно, не замечая этого, в какой-нибудь далекий день ты проживешь и ответ.(16)
В таких ситуациях, неважно в анализе или в жизни, или в обоих случаях, могут подниматься глубоко религиозные вопросы. Этот Бог – он противостоит мне? Находился ли я на неверном пути? Не повернули ли меня силой? Существует ли какой-то всемогущий план, отличающийся от моего? Меня заставляют подчиниться? Следует ли мне принять Судьбу? А имею ли я хоть какую-то свободную волю? Действие ли это Бога, сжигающего вуаль иллюзий, или я стою лицом к лицу с дьяволом? Не есть ли это его последняя битва, чтобы обманом лишить меня моей собственной жизни?
Психологически, все эти вопросы одинаково назревшие. Самость ли это, требующая жертвоприношения? Или это настоящее лицо комплекса, что калечил меня всю мою жизнь? И вот когда я уже думал, что могу быть свободен, он тут как тут и готов сломать меня. Все что я с таким трудом старался вынести на уровень сознания, теперь ставится под вопросом. Почему я вдруг просыпаюсь каждую ночь в одно и то же время? Почему чувствую эту жгучую боль? Почему такая слабость в моих руках? Неужели я действительно один? Мне сейчас хуже, чем когда бы то ни было.Я опять вернулся к старому паттерну. Я снова в матрице – снова в Саду, впервые узнавая это место. Неужели это действительно я? Это тот, от кого я бежал всю свою жизнь?
Психологически эго, так же как Иов, Лир и Иисус, проникает и проникаемо архетипической Основой Бытия в попытке осознать что только возможно из всей необъятности неизвестного. Оно ощущает иной закон, действующий изнутри, сокрушительное понимание того, что у него есть своя судьба, которой должно следовать. Оно знает, что рождается что-то новое, и нужно продышать эту боль и позволить этому произойти.
Многие в нашем обществе пытаются выстрадать эти трансформации в одиночку, без каких-либо ритуальных контейнеров и без групповой поддержки в момент наплыва силы трансцендентного. Как Волхвы Элиота, они ощущают рождение «как тяжелую и горькую агонию… как Смерть, наша смерть.» Они «больше не чувствуют себя непринужденно здесь, в старых заповедях./ С чужими людьми, сжимающими своих богов.»
Без контейнирования и без группы одиночество почти невыносимо. Индивидуальное эго должно быть достаточно сильным, чтобы построить собственную куколку, необходимую для создания полного любви взаимодействия со своими внутренними символами. Их нуминозность несет те уверенность и целостность, задор и озарение, без которых эго не могло бы выживать, а тем более расширяться. Инфантильное эго, примитивное и бессознательное, не может поддерживать живую куколку; оно хочет все прогнозировать и поэтому, настроенное на естественный порядок вещей, объясняет магией то, что происходит. Куколка становится слишком ценной сама по себе, покрытая слоем сентиментальности. По-детски наивное эго в состоянии удерживать это напряжение, втягивать проекции и обдумывать внутренние таинства. На трансперсональном уровне символы становятся одновременно индивидуальными и универсальными. На этом уровне никто из нас не находится в одиночестве. Новые отношения, проходя мир переходных обличий, начинаются именно на этой глубине, и отсюда переносятся обратно в мир в совершенно новом виде.
За несколько часов до смерти Томас Мёртон, автор книги “Семиярусная гора”, прочел лекцию, которую завершил мольбой о том, чтобы оставаться открытыми “болезненности внутренних перемен”:
То, что существенно… не содержится в зданиях, не содержится в одежде, и даже не обязательно содержится в законе. Это находится где-то на уровне более глубоком, чем закон. И его дело – это полная внутренняя трансформация. (17)
По его собственному мнению, Мёртон завершил свою внутреннюю трансформацию когда, путешествуя по Азии, стоял босым перед гигантским Буддой в Полоннарува на Цейлоне. “Я знаю и видел то, что искал наощупь”, — писал он. “Я не знаю остается ли что-то еще, но теперь я видел и прорвался через поверхность, и оказался за пределами тени и маски”(18)
Когда Мёртон спросил буддийского аббата “Что есть “знание свободы”?”, аббат ответил — “Нужно подняться по всем ступеням, а потом, когда ступени закончатся, надо сделать прыжок. Знание свободы – это знание, опыт этого прыжка.”(19)
Голоса из Куколки
Мне трудно доверять жизни. Мне нравится овладевать ею, хватать ее за шею и вонзать в нее зубы, чтобы быть уверенным, что она не сбежит от меня.
Я, скорее, пытаюсь понять как далеко я уже зашел, чем то, как далеко мне еще идти.
Сейчас, когда я на связи со своими внутренними часами, я чувствую себя таким медленным. Моя жизнь придавила меня. Конфликты ценностей ошеломляют. Не напрасно ли я трачу свое время? Я не знаю… Я не знаю… и это ужасное одиночество.
Я всегда идентифицировала себя с тем, что не я. Но кто я? Мои чувства вины, стыда и страха делают меня человеком.
Я всегда ждала, пока закончу все, что должна сделать, и лишь тогда могла найти время для себя. Как? Я никогда не думала об этом. Я всегда была так занята, делая то одно, то другое, что упускала нечто очень важное для меня. Не думаю, что я вообще была ребенком. Я совсем не помню, чтобы в раннем детстве у меня было хоть какое-то ощущение СЕБЯ.
Интересно, неужели нужен холокост, внешний или внутренний, чтобы помочь нам понять то, что действительно существенно в жизни. Моя жизнь была существованием в стиле смейся-и-улыбайся, смейся-и-улыбайся. Я умирала. Я рвусь к жизни. Я так хочу быть свободной. Я стараюсь верить – верить в то, что буду рождена.
Я настолько неустойчива. Я каждый день молю помочь мне не спотыкаться о разные вещи. Я могу уснуть, когда направляю взгляд на звезды.
Дух находится внутри вулкана. Сейчас мои отношения не очень хороши, поэтому я возвращаюсь на работу. Там я в безопасности. Но даже это не является совершенным.
Я взорвусь, если мне придется реагировать еще на что-нибудь. Я отстраняюсь. Я сгибаюсь под давлением внешнего мира, а все возрастающее давление мира внутреннего реально вызывает у меня тошноту.
Я чувствовала себя способной, могла хорошо говорить и писать. Теперь же я никогда не чувствую себя уверенной, потому что не могу найти слов. Я борюсь со своей судьбой или моя судьба требует, чтобы я заняла какую-то позицию? Когда я дотягиваюсь до этого смысла и понимаю, что я – это то, от чего сама же убегала, то чувствую себя униженной. Я – Мисс Сострадание, Мисс Человечность. Я – недостающая часть. А еще я – дитя Бога.
Чтобы избавиться от своего прошлого, человек должен простить – встать лицом к лицу и простить – и двигаться в настоящее. И себя тоже простить, и Бога.
Я ненавидела моего отца. А представляла, что ненавижу себя.
Иллюстрация Барбары Свон к «Спящей красавице» Анны Секстон, из Трансформаций (Boston: Houghton Mifflin Company, 1971)