Книга 2. Сын вдовы Часть 2. Башня

Роберт Антон Уилсон

Исторические хроники иллюминатов

Книга Вторая

Сын вдовы

Часть 2. Башня

В небе нет камней; следовательно, камни не могут падать с неба.

Антуан Лоран Лавуазье

Гнусный тезис о том, что пресуществление святого причастия совершается за счет так называемых тератологических молекул… ложь, абсурд, ересь и богохульство… Этого не станут преподавать в католических университетах, пока я жив. Во всяком случае, не в Ирландии!

Кардинал Падрайк О`Райли, 1952 «Пасторальное письмо на ересь де Селби»

Когда наступает утро и небо становится розовым и мандариновым, ясным и светлым, это едва ли наводит на мысли о зиме в портовой деревне к югу от Дублина, которую галлы называют Дан-Лири. Семнадцатилетний Шеймус Муаден, обладатель самой яркой кирпично-рыжей шевелюры в провинции Ленстер, не принимал галльской орфографии; он пишет название города как Дун-Лэаре и выговаривает его как дун лара, как это было принято в Героическую Эпоху, до того, как в Ирландию пришли галлы. Под Дун-Лэаре подразумевается форт короля Лири, и Шеймус мог бы рассказать вам всю историю этого человека, а также о дискуссиях относительно его двора между св. Патриком и архидруидом, которые привели Ирландию к обращению в христианство в 432 н.э. Да, Шеймус может рассказать также и историю всех королей Ниаллов[1], начиная с Ниалла Девять Заложников и вплоть до Партолона, который был в Ирландии еще до Ниаллов; а еще о трех сыновьях Милезиуса, которые вышли из Средиземноморья еще до того, как были построены египетские пирамиды, и чьи венцы все еще можно увидеть на флаге Керри. Он всего лишь сын рыбака, этот Шеймус Муаден, но бродячий бард, О’Лакланн из Мита, однажды вел начальную школу в Дун-Лэаре, а Шеймус задавал много вопросов, за что был поощрен и научен множеству древних исторических строф.

Открытые начальные школы — единственные доступные для ирландских католиков. После принятия уголовных законов в 1702 году обучение детей из католических семей в Ирландии является незаконным; также незаконно отправлять этих детей за пределы страны для получения образования на континенте.

Шеймус вышел со своими сетями на рассвете. Он не ждал своего отца или своих дядей. В свои семнадцать он уже имеет собственную лодку и знает течения так же хорошо, как и любой из них. Он не только образованный, но и трудолюбивый. Несмотря на галлов и их уголовное законодательство, он стал умелым рыбаком, потому что не намерен оставаться рыбаком слишком долго; у него есть скрытые сбережения.

Слово галл означает незнакомца или иностранца. Великое множество ирландских семей сами некогда были галлами — первые Фингалы были finn-galls, светловолосыми чужаками или норманнами, и Дугаллы или Дойли были dhub-galls, темными чужаками или датчанами по происхождению; и Бог знает, что даже Фицджеральды, которые сейчас — как все говорят — “самые большие ирландцы из всех возможных,” были галлами, когда приплыли во времена Нормандского вторжения в 1170 года под началом Стронгбоу, эрла Пембрука. Но это все — история; сегодня галлы — английские лэндлорды, нечестивая английская армия, пусть боком всем им выйдет проклятие косоглазого дьявола. Страсти Христовы, не самого ли Муадена из Дун-Лэаре, деда самого Шеймуса повесили, как Белого парня? Разве Муадены не были вместе как клан во время восстания Шелкового Томаса Фитцджеральда в 1532 году[2]? И, арах, не Муадены ли сражались рядом с Брайаном Боруму против викингов в этой самой бухте в 1014 году н.э.? Тот, кто приходит сюда и думает, что он навсегда низведет Муаденов до неграмотных крестьян, навсегда останется галлом и дураком в придачу.

Шеймус накопил почти триста фунтов в своей спрятанной сберегательной коробке, говорил и писал не только по-гэльски и по-английски, но также по-французски, по-испански и на классической латыни. А еще у него был план.

Уголовные законы, написанные в 1602 году после восстания Ниалла, и которые стали более строгими в 1702 году, предназначались для того, чтобы католические ирландцы подчинялись англичанам и англо-ирландским Протестантам. Эти законы не только пытались свести ирландский народ к неграмотности, препятствуя обучению его детей, но и привели его к нищете, запретив владеть фермой или лошадью стоимостью более пяти фунтов, или вести собственное дело и иметь профессию. Чтобы сделать ирландцев политически бессильными, им также было запрещено занимать должности в теоретически «своем» парламенте, и им также было запрещено голосовать за “своих” представителей, которые были избраны Протестантским меньшинством. Священники были вне закона, а католикам запрещалось посещать мессу и причащаться.

Было несколько старых католических семей, которые, благодаря умелому маневрированию, умудрялись держаться за свои земли даже в Исправительный период; но их медленно подавляли. Так одна статья Уголовного кодекса гласит, что после смерти католического землевладельца его земли будут унаследованы не старшим сыном, как в остальной части Европы, а первым сыном, отрекшимся от католицизма и обратившимся в церковь Англии.

Все оправдывалось в сознании людей, которые не были полностью порочны или фанатичны, теми зверствами, которые ирландские католики совершили в нескольких своих восстаниях, и сотнями лет религиозных войн по всей Европе, для которых свирепость была правилом, а массовые убийства с обеих сторон убеждали каждую секту, что именно другая была варварской и бесчеловечной.

Джонатан Свифт, который был из протестантского правящего класса в Ирландии в худший период Уголовной эры, однажды написал, что английские протестанты могут даже есть младенцев ирландских католиков, так как все равно уже пожрали остальную часть страны. Это заставило людей позже сказать, что Свифт был сумасшедшим или озлобленным, ну или что-то в этом роде.

Свифт также сказал: «У нас достаточно религии, чтобы ненавидеть друг друга, но недостаточно, чтобы любить друг друга. » Это побудило людей сказать, что он циник.

Большинство ирландцев к 1771 году не могли читать ни на своем родном языке, ни на языке английских завоевателей. Они стали не только неграмотными и обнищавшими, но и грязными, вонючими, невежественными и суеверными. Уголовные законы по максимуму достигли своего.

Когда бы гуманисты, такие как Свифт или Берк и прочие подобные типы, выступали за освобождение Ирландии от уголовных законов, благоразумные люди нашли бы ответ на этот сентиментальный либерализм. А состоял бы он в том, что ирландцам нельзя помочь, потому как они явно неграмотный, невежественный, грязный и вонючий народ.

Почти все к тому времени забыли, что в Ирландии некогда было больше университетов и больше обученных людей, чем во всех остальных странах Европы вместе взятых.

Те же, кто не забыл, были в основном бродячими шанашами, или бардами, которые читали старые поэмы для любого, кто покупал им выпивку, и организовывали подпольные начальные школы для любой группы католиков, достаточно смелых, чтобы попытаться обучить своих детей. Было также несколько подпольных священников, иезуитов, которые преподавали в этих тайных начальных школах.

Если священники были пойманы, их колесовали — медленная смерть, во время которой внутренности кричащего человека вываливались кровавым месивом задолго до его смерти. Для назидания зрителей.

Такой была Эпоха веры. Светский гуманизм был изобретен во Франции Вольтером, Дидро и прочими подобными, но еще нигде его не включили в законодательство.

Это все та же жестокая и нечестивая эпоха для Ирландии, как часто говорит шанаши О’Лакланн.

И вот истина, о которой я расскажу вам, но о которой Шеймус Муаден часто не думает: даже хуже всего было то, что сделала с протестантами «кровавая Мэри», последняя католическая королева Англии.

Это был ирландец, это должен был быть ирландец, кто написал: «история — кошмар, от которого я пытаюсь пробудиться.”

Шеймус отплыл на юг в сторону Брей-Хед, где можно поймать лучших креветок и где даже можно добыть несколько отличных лобстеров в хороший день. Через Дублинский залив с его лодки виднелся длинный, похожий на кита полуостров Хоут, где прятались Грайне Прекрасная и ее любовник Диармид Смелый, когда они бежали от ярости Финна Маккула, мужа Грайне. Шеймус знал всю легенду наизусть, каждый стих; его учил шанаши Шон О’Лакланн из Мита. Шон поведал Шеймусу множество историй, легенд и преданий, которые пока еще не попали в книги, потому что передавались устно от одного шанаши  другому — что король Яков II, прославленный герой якобитов, бежавших от битвы на реке Бойн (севернее Дублина) так трусливо, что простые солдаты прозвали его Джеймс-дерьмо; что Пак Шекспира был на самом деле старым кельтским pookah или лесным духом (один из многих аргументов, что привел Шон О`Лакланн, было то, что Шекспир, будучи мудрым человеком, приехал в Дублин, чтобы научиться использовать английский язык правильно); что настоящий Гамлет не умер, когда убил своего дядю, но приехал в Дублин и стал там правителем во время датской оккупации.

Шеймус Муаден убрал парус, чтобы обогнуть Остров Далки, держась ближе к открытому морю, чтобы избежать скал рядом с Вико-роуд. Кто такой, этот Вико? Какой-то итальянский философ, о котором Шеймус слышал от О’Лакланна. Когда-нибудь Шеймус тоже выучит итальянский и прочитает этого Вико, чтобы узнать, почему правитель галл назвал дорогу в его честь.

Затем с направленной к морю стороны острова Далки Шеймус увидел странное зрелище.

Там была просто группа фермеров, но что фермеры делали здесь в такую рань? Притом было их тут в изобилии, не только из Дун-Лэаре, но из Киллини и даже из Брей. А все их гребные лодки спрятаны здесь у моря так, чтобы никто не мог их увидеть.

Шеймус сразу понял, что за игра здесь идет. Но теперь это понимание было безнадежно, и в любом случае это были дела фермеров. Он хотел бы, чтобы он не увидел их, либо же они не увидели его. Эти парни очень жестко обращались с информаторами и подозреваемыми в информировании, и даже с возможными информаторами.

Он узнал несколько лиц: Маркус Роуэн, Мэтт Ленехан, Падрайк Джойс, Люк Каннингем. Хвала святым, — подумал он, — эти ребята знают, что я не информатор.

Но как только Шеймус подплыл ближе, Мэтт Ленехан вскинул свои руки, образуя ими своеобразный квадрат, и резко закричал: «О Господи Боже, разве нет надежды на сына вдовы?» Именно так Шеймус понял, что это дело некого тайного общества, а тайные общества не любят, когда их жесты и пароли известны посторонним.

Они все молчали, уставившись на Шеймуса в его лодке.

Ничего другого не оставалось. Господь, Мария, Патрик и Бригитта со мной, — подумал он, убирая свой парус, чтобы приблизиться.

— Прекрасное утро, не так ли? — крикнул он, натянув на лицо большую глупую ухмылку.

— Что такое, — сказал покрасневший Мэтт Ленехан, который был известным пьяницей. — Слава Богу за ясную погоду. Ну, ты же просто решил наловить моллюсков, да?

— Конечно, иначе какого хрена еще делать здесь бедному рыбаку в этот безбожный час?

Шеймус внимательно следил за их лицами. Некоторые из них знали его, и не было никакой основательной причины, чтобы они подозревали его в том, что он возможный информатор или любит галлов. Не было также и причины, почему этот остров беден и убог, а галлы платили звонкой монетой, и в горькой истории Ирландии не было революционного движения, которое не было предано кем угодно ради этих английских монет. Некоторых мужчин из Киллини Шеймус не знал,  и они выглядели крайне настороженными и недовольными.

Шеймус точно знал, о чем они думают. Им не нравилась идея убивать парня своего возраста, но если они отпустят его, то все они могут оказаться повешенными за их замечательные чувства. Где бы то ни было, революционное движение вынуждает принимать трудные решения

— Это что еще за хрен? — вдруг спросил один из них с явной враждебностью.

— Орра, он всего лишь бедный рыбак, — сказал Мэтт Ленехан. — Прекрасный работяга. Его дедушка был повешен как мошенник.

— Он видел. Он слышал, — гневно сказал другой голос. Шеймус поймал взгляд этого парня, и совсем вряд ли можно было бы назвать его любящим и ласковым. Он выглядел как один из членов бойцовских группировок с запада страны, которые встречались в полях по субботам, чтобы просто из спортивного интереса оприходовать друг друга дубинками и тяжелыми камнями.

— Бхойл, все, что я видел, — сказал осторожно Шеймус — это группа фермеров, которые после дня рыбалки понятия не имеют, насколько жалкая и хреновая за счет нее жизнь.

— Его дедушку повесили галлы, — повторил кто-то другой, как будто повторение способно унять сомнения.

— Ага, а еще печально известный ублюдок Тимоти Фланаган, — сказал боец группировки, — разве у него не было отца и двух кровных дядей, которых галлы повесили прежде, чем он изменил цвета своего паршивого пальто и доложил на истинных людей Корка?

Я могу уплыть, подумал Шеймус, и они никогда не поймают меня на своих гребных лодках. Что могут знать фермеры о течениях и мелководьях? Но позже они станут искать меня, даже если я убегу до самого Ливерпуля. Клянусь Богом, я должен бежать аж в Америку и жить с индейцами в вигвамах.

Затем он услышал щелчок. Боец группировки вынул пистолет из своего плаща и взвел курок.

Невозможно плыть быстрее, чем пуля.

И ситуация обрела фатальное измерение для всех из них. Большинство из них не хотели убивать парня, который, вероятно, был вполне безобидным; но пистолет исключал варианты. Ирландец, имеющий собственный пистолет, карался виселицей, и также считалось преступлением (так называемое недонесение, что знал Шеймус), если ты не расскажешь, зная о том, что у кого-то есть нелегальное оружие.

Дерзкое наступление было единственным возможным шагом в такой момент. Шеймус, глядя прямо на уроженца запада, опустил якорь через край, с легкостью перепрыгнул через носовую часть и стал пробираться на берег через леденящую зимнюю воду.

Он шел прямо на пистолет.

— Ты человек Коннахта? — вежливо спросил он. — Возможно, О`Флаэрти?

Гигант был изумлен холодной решительностью Шеймуса, идущего навстречу пистолету столь легко, но еще больше его выбил из колеи вопрос.

— Откуда ты знаешь?

— У моей бабушки было видение, — сказал бойко Шеймус. — Оно бывает и уменя временами.

На самом деле, этот темный и, несомненно, обладающий датскими корнями хулиган имел семейное сходство со всеми свирепыми О’Флаэрти. Шеймус вспомнил слова, вырезанные в городских воротах Голуэя: «Да упаси нас Господь от гнева потомков О’Флаэрти“.

— У тебя будет долгая жизнь, и никакая тюрьма галлов не удержит тебя надолго, — продолжил он. — И есть дева по имени Мария, которая жаждет, чтобы ты вернулся на запад.

Это было вполне безопасно; по крайней мере, три четверти девушек Коннахта звали Мариями.

— И что ты делаешь с рожком для обуви, ради всего святого? — спросил Шеймус, притворяясь, что видит пистолет в первый раз.

— Это не рожок для обуви, — ответил О’Флаэрти , испуганный и смущенный.

— Глаза — великие обманщики, — сказал Шеймус. — Я думал, что ты сапожник. Я вижу много миров, но иногда я огорчаюсь, видя этот обычный мир. Я видел, как шлюха превратилась в принцессу, когда на меня напало любовное безумие. Я видел фей там, а другие люди говорили, что там нет ничего, кроме болотного газа. Вот какова вера с естественным и сверхъестественным видением, ты знаешь, как это работает? Я не могу распознать ни одного лица, которое я вижу здесь сегодня. Орра, даже хуже; я не могу быть уверен, что это люди передо мной, а не обезьяны или медведи.

Шеймус завоевал их безраздельное внимание. Они распознали, что он делает. Он натянул на лицо выражение мягкого идиотизма.

— Bhoil, — сказал он, — если мои бедные глаза станут хуже, мне, возможно, придется просить милостыню вместо того, чтобы ловить рыбу. Все, что я знаю наверняка, это то, что я слышу ирландские голоса, и это заставляет мое сердце петь и танцевать, словно коза по весне, потому что я люблю ирландскую речь и ненавижу грубые звуки языка галлов. Bhoil, ты должен простить меня за то, что я не сказал больше, но, разве ты не понимаешь теперь, что моя память тоже подводит меня, и я уже не помню тему этого разговора вообще-вообще. Два пенса для Тома, — внезапно закричал он. — Два пенса для безумного Тома?

— Честно, неужто ты шанаши? — спросил голос на фоне одобрительного смеха.

— Я просто бедный слепой рыбак со слабой памятью, добрый сэр, — ответил Шеймус, все еще разыгрывая дурака. — Я, возможно, учился у шанаши, — добавил он тихо.

Он рассчитывал на старое кельтское суеверие относительно того, что убить поэта или менестреля — значит навлечь на себя неудачу. В старые времена даже короли терпели сатиры недружелюбных бардов из страха перед роком, которая наступает в жизни всякого, кто навредит хоть волоску на голове воодушевленного певца.

Шеймус продемонстрировал, что он может стать другим персонажем, как истинный шанаши способен стать любым персонажем повествуемого им эпоса. Он показал свою способность создавать образы — козий танец и пение весной. Неоднократные bhoil (ну) указывали на знание припевов старинных песен.  «Фермеры», подобные этим мужчинам — в действительности крестьяне с тех пор, как их земли принадлежат богатым Бэбкокам из Англии — крепко держались за старинные обычаи и верования; традиция была всем, что им оставалось, чтобы отличить самих себя от других зверей бремени английской принадлежности. Они поворачивали зеркало к стене, когда умирал человек, и спешили на улицу, чтобы рассказать пчелам о его смерти, чтобы феи не могли забрать его душу — так это делали их предки 5000 лет назад. Иногда они вспахивали землю зигзагами, чтобы не повредить волшебному кургану. Они не посмели бы причинить вред шанаши.

— Лады с тобой, — сказал гигант О’Флаэрти, который, судя по тону его голоса, был лидером. — Учись дальше у шанаши, парень, и Бог с тобой. Но смотри, как бы твоя память внезапно не улучшилась.

— Да пребудут Бог и Мария со всеми вами, — вежливо сказал Шеймус и, не торопясь, вернулся на свою лодку, стараясь не показаться убегающим в страхе. Он не оглянулся назад ни разу.

Это было так странно и прошло странно, думал он, когда плыл к надвигающемуся бугру Брей-Хед. Это было совершенно отчаянно и мерзко. Как в истории О`Лакланна, в которой человек потерял два пенса на дороге, и поэтому другой человек напился в трактире на два пенса, и поскольку был пьян, он оскорбил другого человека, и поэтому произошла целая череда взаимосвязанных событий, закончившаяся на седьмом человеке, которого повесили за убийство, и вся череда показывает, как жизнь часто обращается смертью из-за бессмысленного риска или случайности. Шеймус даже недостаточно услышал, чтобы понять, что за тайное общество там было — Белые парни, Истинные люди Корка, Угольные горелки или что-то новое, о чем он даже не слышал… они могут быть даже якобитами, размышлял он, все еще лелеющими мечту о том, что когда-нибудь Стюарты вернутся и восстановят религиозную свободу британских островов.

Все, что Шеймус в действительности узнал, было какой-то бессмысленной фразой о сыне вдовы. Ведь никакие великие последствия не могут случиться из-за такой мелочи? Ведь все закончилось, когда они позволили ему уплыть?

Сын вдовы… память почти обрела форму в сознании Шеймуса, но затем она исчезла, как никем неуправляемая шлюпка. Ранее он слышал эти слова “сын вдовы” в особом контексте, но он не мог вспомнить ни время, ни место. Конечно, в эти отчаянные и гнусные времена всегда были вдовы и сыновья вдов.

Шеймус напомнил себе о своем плане. У него было уже триста фунтов, захороненных в безопасном месте, и все это было собрано благодаря рассудительности и хладнокровию в азартных играх. Скоро, через год или два, у него накопится достаточно, чтобы купить магазин в Ливерпуле. Там не было препятствующего закона; все любили ирландцев, пока они были не в Ирландии.

Вовлечение в тайные общества не было частью этого плана. Ирландские восстания разжигались тайными обществами, и верой, и все они как будто пердели во время урагана: уходили прежде, чем кто-либо успевал заметить их. Если информаторы не предавали их, английская армия всегда была лучше вооружена и быстро побеждала их. Как правило проходило десять лет до того, как вырастала легенда и певцы баллад завывали очередную панихиду о последних мучениках старушки Эрин[3].

Старушка Эрин, холодно подумал Шеймус, имела достаточно мучеников, и даже более чем достаточно, чтобы освободить любую страну, если бы только мученичество было всем, что требовалось.

Шеймус Муаден добрался до Брей-Хэд, огромного утеса, спускающегося к городу у моря, который Шеймус называл Киллинионом, а галлы называют Киллини. Когда он начал опускать свои сети, он тихо напевал себе под нос, не вспоминая слов мелодии. Она просто поднялась из подводных глубин сознания, словно утопший всплывает спустя три дня. Шеймус не связывал ее со своими усилиями вспомнить, где он слышал о «сыне вдовы». Мелодия была шотландской и полной минорных нот, как и все их плаксивые, мрачные старые народные песни. Он напевал, все еще не вспомнив слов:

И тем, кто в тот день уснул навсегда,
Хоть искусно владел мечом,
Вот ночь пришла — тихо лежат,
На поле Каллодена спят.

Внезапно, при опускании последней сети, к нему пришли некоторые слова — на самом деле просто фрагмент последней фразы: … лежат … на поле Каллодена. «Лежат холодные на поле Каллодена? Лежал на поле Каллодена, спят? Что-то вроде того. Каллоден: там якобиты дали свой последний бой в Шотландии, в 46 году. Двадцать пять лет назад, целая четверть века, и многие дураки даже здесь, в Ирландии до сих пор верили, что Красавчик Принц Чарли еще вернется, дабы на этот раз победить[4].

Господи, количество ирландских парней, которые умерли там на Каллодене за дело Стюарта, и песни, которые люди до сих пор поют о том…

У Шеймуса был свой план, и такого рода глупости не были его частью.

Он сидел на корме, ожидая времени, когда можно будет проверить сети, поймал ли он только креветок или оказался настолько удачлив, что принесет домочадцам лобстера. Он сосредоточился на своем плане и изгнал из ума политику и те песни, которые сводят людей с ума и делают всех дураками и мучениками. Но песня возвращалась, изводила его, и он уловил слова целой строфы:

Милая лодка, как птица, лети,
Прямо свой курс держи,
Того, кто рожден быть королем,
К острову Скай неси.

Внезапно вспышкой его озарило, что он, возможно, наткнулся на нечто большее, чем Белые парни или парни Рассвета или любое обычное местное восстание против лэндлордов. Что-то, что может иметь глубокие корни и простираться по всей Ирландии и даже за ее пределами.

Он не лгал О’Флаэрти, у него иногда были видения. У всех Муаденов они случались.

— Нет, — невольно сказал он вслух. — Господи, нет.

Я не буду вмешиваться. У Эрин было достаточно мучеников, а моя мать не растила сыновей идиотами.

— Нет, — снова сказал он вслух громче. — Только не Шеймус Муаден.

Но слова Мэтта Ленехана вернулись к нему — О Господи Боже, разве нет надежды на сына вдовы? И у него было видение, и он знал, что прикоснулся к чему-то, что связано с ним, сделала его частью себя и будет использовать его несмотря на план, как это использовало других в местах, где он никогда не был; что-то, что было старше, чем Каллодене, старше якобитов; что-то, что не подбрасывает два пенни, и у чего есть свое мнение относительно людей и их личных планов.

Он вспомнил время, когда он поехал со своим Па, чтобы навестить их кузенов в Эннискорти и увидеть гору под названием Fidhnagcaer, которую галлы назвали Винегар-Хилл, потому что они не могли выговорить Fidhnagcaer. Это был теплый день, но Шеймус задрожал, когда на него снизошло видение, и он знал, что никогда не должен возвращаться туда, так как что-то ужасное ожидало его в Винегар-Хилл.

Теперь он знал, что каким-то образом однажды, вопреки его суждению, он вернется на Винегар-Хилл и что-то будет ждать его там.

В Вирджинии, через большой океан, в Америке громадный человек ростом шесть футов четыре дюйма, имеет столь же поразительные рыжие волосы, как у Шеймуса. Он владеет рабами, и этот факт начинает беспокоить его. Он провел годы в глуши, занимаясь геодезическими исследованиями для колониального правительства — годы в одиночестве в диком, нечеловеческом мире с землей вместо кровати, без удобств цивилизации, и некого было позвать на помощь, если бы он совершил ошибку. Он научился доверять своим рефлексам и интуиции, полагаться на себя одного, чему обычно учатся только лесники. Он мучительно застенчив и неловок в социальных делах, потому что он хорошо знает себя, но почти совсем не знает обычных людей; он еще не осознал секрета, который сделает его великим — секрет, заключающийся в том, что когда человек его размера и темперамента решит двигаться, остальной мир быстро решит уйти с его пути.

Он на самом деле родственен Шеймусу Муадену через Лейнстера О’Нила (которого Шеймус зовет Ниаллом по-гэльски); именно поэтому у них одинаковые корично-рыжие волосы. Его зовут Джордж Вашингтон, и он знает все о сыне вдовы.

Он пишет записку садовнику на Маунт-Вернон, в которой он еще раз говорит ему, чтобы он обязательно отделил женскую коноплю от мужской. Эффект лекарства, как он обнаружил, гораздо слабее после того, когда женские ростки опылены.

Конопля, как он нашел, не только хорошо помогает при его зубных болях, но и имеет другие удивительные свойства. Его мысли, всегда медленные и методичные, становятся еще медленнее, когда он использует коноплю, и он часто видит то, что другие не видят.

Сейчас Джордж курил немного больше конопли и с более философским настроем. Он достал свой дневник и тщательно нацарапал в своей обычной эксцентричной манере:

ПРАВИЛА

1. Никаких жен.
2. Никаких лошадей.

Он остановился и поразмышлял некоторое время. В его мыслях никогда не было спешки. Наконец, он добавил:

3. Никаких усов.

ДВА

В Париже Сигизмунд Челине впервые встретился с начальником Бастилии М. Джумильяком. Ему было выдано достаточно монет, чтобы купить все необходимое на неделю в магазинах во внутреннем дворе, также ему объяснили правила. Впервые он понял, что его не собираются пытать или просто плохо обращаться, но что также он будет оставаться здесь неведомо сколько, покуда король не проявит некоторый интерес к его делу. Ему также сообщили о суровых наказаниях за написание своего имени на стенах камеры или в любой из книг библиотеки, или за разговор с охранниками без уважительной на то причины.

Сигизмунд ожесточенно пожаловался на холод наверху башни свободы. Он был красноречив и даже громогласен, напомнив о поговорке, что скрипучие колеса нужно смазывать.[5] Старый Джумильяк выразил соболезнования и заверил его, что наверх принесут дополнительные одеяла.

В середине утра[6] Сигизмунду разрешили прогуляться по двору.

Все то время, пока Сигизмунд спускался по лестнице с вершины башни свободы, он думал: Боже мой, неужели я действительно собираюсь спуститься с наружной стороны вот этого вот? Да, я. Это единственный путь, и поэтому я собираюсь сделать это.

И тогда моя крестная фея бросит меч из облаков, и я проберусь к итальянской границе через десять тысяч драгунов и мушкетеров. Уверен, так оно и будет.

Магазины во дворе были хорошо расписаны и выглядели дорого. Само собой, ведь здесь на некоторое время селились выходцы из лучших французских семей.

Сигизмунд все еще был осторожен, как волк. Бог знает, какие еще типов можно встретить здесь.

Вскоре он заметил несколько профессиональных преступников, избежавших повешения по той или иной причине: их можно назвать по их дешевой одежде и, более того, безошибочно — по этому  хищническому выражению глаз и излому рта. Он сторонился их.

Было также несколько очевидных лунатиков: Сигизмунд догадался, что одним из способов, благодаря которому благородная семья могла избавиться от смущения и беспокойства, что такой среди них есть «особенный» человек, была возможность отправить его сюда.

Большинство заключенных были потрепанными, но благородными людьми из среднего класса, которых настигли тяжелые времена. Писатели и журналисты, которые были неблагоразумны в своих изречениях, а еще, возможно, несколько фальсификаторов и казнокрадов.

Один из лунатиков подошел к Сигизмунду. Его семья, очевидно, направляла достаточно денег, чтобы он ходил в хорошей одежде, но он был взлохмачен и неопрятен. Сигизмунд подумал о своем кузене Антонио, который прыгнул в Неаполитанский залив, и почувствовал мгновенные угрызения совести, но и так же стал предельно осторожен. Никогда не знаешь, о чем они думают или что собираются делать дальше.

— Никаких жен, никаких лошадей, никаких усов, — сказал этот персонаж.

Сигизмунд вспомнил бредни Антонио о том, что Иисус — женщина.

— Да, — осторожно ответил Сигизмунд. — Вы очень хорошо выражаете проблему.

Но он балансировал на носках ног, готовый сражаться, если этот тип решит, что он один из демонов. Антонио поначалу видел демонов повсюду; позже он стал видеть повсюду содомитов. После он спрыгнул…

— О, о чем ты знаешь?, — горько сказал лунатик, разочаровавшись. — Вниз, вниз, круглоголовый, ложись!

Он прокрался прочь, сердитый и бормочущий себе под нос.

— Привет, красавчик, — сказал другой голос: один из животных, хищников. Но, слава Богу, он сидел на солнце, не приближаясь.

Сигизмунд прошел мимо, так как Тенноне научил его проходить мимо любого вызова, которого можно было бы избежать, на каждом шагу проговаривая про себя: «мой меч опасен, но я не стану зря растрачиваться на таких существ, как вы». Это было бы более эффективно, — подумал он, если бы меч действительно был при нем.

Тип не встал и не последовал за ним. Может, я блефовал перед ним, подумала Сигизмунд. Но будут и другие; здесь нужно быть начеку.

Карло Мальдонадо, подумал он. Если это его рук дело, то что ж, весьма подходящая месть. Я разрушил его мужеское начало, и теперь мне придется бороться изо дня в день, чтобы сохранить свое собственное. А все из-за этой дурацкой дуэли.

Сигизмунд дрался в нетрезвом виде первый и единственный раз в своей жизни, когда сам спровоцировал эту дуэль. Он сказал себе тогда, что у него есть право побыть пьяницей и дураком в течение одного дня, потому что Мария только что вышла замуж за англичанина Бэбкока.

И теперь, подумал он, последствия того, что я был пьян всего-то лишь разок, все еще со мной.

Да. Даже если Карло не был в ответе за это заключение — даже если это, возможно, работа его сводного брата Сигизмунда, “графа” Калиостро — Сигизмунд платил бы за тот поединок каждый день. Он потерял столько же, сколько и Карло. Он потерял веру в то, что он был одним из “хороших” людей, которые никогда не совершают ничего по-настоящему злого. Он вкусил зло; он был пьян и жесток, форсируя дуэль, и он прострелил бедного Карло прямо в пах.

Он внезапно почувствовал себя слабым и очень, очень уставшим. Мало того, что он попал в клетку, из которой никто никогда не сбегал, но он был достаточно виновен, чтобы думать, что в некотором смысле он это заслужил. Мальчик, который собирался стать величайшим музыкантом со времен Скарлатти — теперь и изгнанник, и каторжник.

Он уставился на тюремную стену. Возможно, в ней более ста футов. Прошлой ночью он подсчитал, что там, возможно, только восемьдесят, однако оказалось, что больше. А еще есть ров и внешняя стена.

Близ него двинулся человек. Сигизмунд обернулся, готовый ко всему.

Он был очень стар, с волосами тонкими, как морская пена. Боже мой, подумал, что, похоже, он находится здесь с тех пор, как Людовик XIV стал королем. И на нем было черное одеяние священника.

Тогда иезуит. Они были единственными священниками, которые попадали в достаточно неприятностей, чтобы заземлиться в таком месте, как это.

— Вы прибыли только вчера вечером, — сказал священник без преамбулы. — Полагаю, что вы все еще смущены и напуганы.

— Я…

Сигизмунд повернулся к стене, снова борясь с исступлением от эмоций, боясь, что он может на виду у всех зарыдать и оказаться уязвимым для хищников, которые в этот момент могут наблюдать за ним.

— Я знаю, — тихо сказал священник. — Испытываешь потрясение, когда внезапно слышишь добрый голос, находясь на грани отчаяния. Первый день здесь одинаков для каждого человека. Вы уже думали о попытке перелезть стены голыми руками?

Сигизмунд улыбнулся, уклоняясь от вопроса.

— Мне просто было интересно, начнет ли мое сердце снова колотиться, как только они посадят меня обратно в камеру.

— Сердце, — сказал священник. — Да. Оно неустойчиво в течение первой недели в большинстве случаев. Глубокое потрясение приносит непосредственное испытание на себе, сколько власти имеет над нами правительство и как безнадежно сопротивление, когда они приходят со своими пушками и сказать нам, что мы должны идти туда, где они хотят поместить нас. Вы почувствовали головокружение?

— Просто очень устал.

— Это тоже нормально, — сказал священник. — Мы все через это прошли. Каждый здесь.

Он имел в виду: и мы пережили это.

Сигизмунд больше не был потрясен эмоциями, которые были спущены с привязи от звуков доброго голоса в этом месте. Он обернулся, не осознавая, что у него глаза на мокром месте, и формально протянул руку.

— Сигизмунд Челине, — сказал он.

— Отец Анри Бенуа, — сказал священник.

Когда их руки сомкнулись, Сигизмунд почувствовал осведомляющееся движение большого пальца. Он с легкостью соединил ногтевые пластины, не очень удивившись. Весьма вероятно, что иезуит, который заземлился в Бастилии, будет вовлечен в Ремесло.

— Приветствую у всех трех точек треугольника, — мягко сказал Сигизмунд.

Отец Бенуа сделал вид, что потягивается, как бы избавляясь от ломоты в спине, но его руки бегло сделали квадрат-U знаком третьей степени.

— О, Господи Боже! — прошептал Сигизмунд, — неужели нет надежды на сына вдовы?

Бенуа прошелся с ним до более безлюдной части двора.

— Вы произнесете по буквам или выберете тройную формулу? — тихо спросил он.

— Выбираю второе, — прошептал Сигизмунд. — Ба.

— Ра, — тихо ответил священник.

— Ка, — завершил формулу Сигизмунд.

Ба было египетским именем для первой или растительной души, Ра — солнечной или животной души, Ка — человеческой или разумной души. Вместе эти египетские слова образовывали Бараку, арабское наименование для четвертой или алхимическй «космической печи». Сигизмунд и старый Бенуа теперь знали, что каждый достиг четвертой степени в спекулятивном масонстве.

— Как свободный человек свободному человеку, и как брат брату по ремеслу, как я могу помочь вам? — спросил священник.

— Возможно ли отправить сообщение отсюда? — сразу шепнул Сигизмунд.

— Можно что-то пронести внутрь или наружу, — тихо сказал священник. — Все охранники берут взятки. К сожалению, если вы находитесь в специальном списке, они возьмут ваши деньги и предадут вас. Ваше письмо дойдет до начальника, но не дальше. Я узнаю, есть ли вы в специальном списке. Это займет один или два дня.

— Как долго вы здесь пробыли? — спросил внезапно Сигизмунд, вспоминая ужасные перспективы, открывающиеся перед ним, как когда он впервые отметил пожилое лицо Бенуа и белоснежные волосы.

— Двадцать лет уж в марте будет. — увидев произведенный словами эффект, священник быстро добавил, — каждый случай отличается. Некоторые выходят на свободу через несколько недель. Это зависит от того, кто ваши враги. И кто ваши друзья.

— Кто-нибудь когда-нибудь сбегал?

— Среди заключенных ходит легенда всего об одном человеке, который это сделал. Это, конечно, фантазия, чтобы подбодрить тех, кто выбирает веру в нее. Тут, в конце концов, две стены, которые нужно преодолеть. Я не могу предложить вам много надежды на этот счет, если только вы не знаете, как вырастить крылья.

Они минуточку помолчали.

— Вы итальянец? — спросил Бенуа.

— Неаполитанец.

— Надеюсь, я вас не обидел.

— Нет, конечно, нет… — и тут Сигизмунд понял шутку и засмеялся.

— Извините. Я не мог удержаться от очевидного.

— У нас есть такая же шутка про cицилийцев. Они не сомневаются, что это о корсиканцах.

— Как давно вы находитесь в этой стране?

— Всего несколько месяцев. Я приехал учиться в университете. Единственные друзья, которые у меня здесь есть, это несколько других студентов. Никого важного.

— Это очень жаль, потому что ваши враги-то как раз должны быть важными, или вы не были бы здесь. У вашей семьи хорошие связи?

— Мы когда-то были правителями Западной Римской империи и князьями Римини, — сказал сразу Сигизмунд рефлекторно. — Что ж, ну, сейчас у нас очень большое и успешное винное дело. Но мой дядя Пьетро, он очень высок в Ремесле. Я думаю, он состоит в Б.Р.К., — добавил он, понизив голос еще больше. — У него много связей во всех странах.

— Это обнадеживает, — сказал Бенуа. — Но когда они пошлют человека расследовать ваше исчезновение, будем молиться, чтобы он был очень подозрительным и его не удовлетворяло то, что проявляется на поверхности. Вы хоть понимаете, почему вы здесь?

Сигизмунд поколебался.

— У меня была странная жизнь, — грустно сказал он. — Вы найдете детали занимательными.

Он помолчал, а затем беззастенчиво признался:

— Были странные конъюнкции планет, когда я родился. Похоже, что более чем один оккультный орден убежден, что я появился, чтобы вписаться в их планы, иначе должен быть совсем устранен. Хуже всего то, что я даже не уверен, как много этих заинтересованных во мне групп.

Ну, он подумал, теперь хороший священник решит, что я страдаю от того психического расстройства, при котором повсюду видятся враги.

Священник молчал какое-то мгновение.

— Расскажи мне больше, — сказал он уклончиво.

— За несколько часов до того, как меня арестовали, меня пытались убить, и я совсем не думаю, что эти два события взаимосвязаны.

— Ммм?

— Как брат брату по ремеслу, я должен признаться: я дрался в дуэли год назад. Это был мой собственный проступок. Я был пьян и спровоцировал соперника. В то время я был чудовищем, полностью управляемым жестокостью второй души.

— Хм.

— Моя пуля прошла прямо над генеративным органом. Другой парень — говорят, он может никогда не стать отцом. Я полагаю, у него есть причина ненавидеть меня за это, а он очень богат.

— Ох?

Отец Бенуа, понял Сигизмунд, ушел в пассивно-обособленное состояние. Он не станет делать никаких выводов или выносить какие-либо суждения на данный момент. Его разум был так же пуст от идей, как у Сигизмунда, когда тот подвергся нападению накануне вечером.

— И, — продолжил Сигизмунд, и сам больше отстранившийся, — я еще и бастард. Мой настоящий отец был сицилийским бандитом. Я помог убить его, или, вернее, я был в комнате, когда его убили.

— Оу…

— Он изнасиловал мою мать. Он убил моего дядю. Он изобрел свой собственный мир, где добро было злом, а зло — добром. У него был еще один сын, мой сводный брат, который может быть здесь, в Париже, выдавает себя за графа…

— Что за человек этот твой сводный брат?

Сигизмунд притормозил. Бенуа был в ремесле, он знал о бараке. Он не должен подумать, что это безумие.

— Он сатанист.

Священник вытаращил глаза.

— Позади вас весьма красочный путь… и впереди тоже, я полагаю. Сатанист?

— Еще и колдун. Россо. Я думаю, в Италии он был вовлечен во все тайные общества революционного характера.

Бенуа все еще глядел на него, ничего не говоря. Конечно, подумал Сигизмунд, психология -главное исследование тех, кто высок в ремесле.

— Он не моя тень и не моя темный лес, — сказал Сигизмунд. — Он вполне себе ощутим и тверд.

Он имел в виду: он не часть меня, которую я бы проецировал на внешнюю реальность.

— Его разыскивают в Италии, — добавил он, — за убийство, кражу, предательство и за другие преступления, я думаю.

— Вы говорили как брат с братом по ремеслу, — сказал Бенуа. — Я верю вам.

— Это вполне естественно для мысли — пересечь разум, — сказал Сигизмунд. — Я видел, что если человек близок к развитию четвертой души, его ум может разделяться, и он увидит части себя как других существ.

Он думал о своем двоюродном брате Антонио, который прыгнул в залив, чтобы избежать орд содомитов, которые, по его мнению, преследовали его.

Священник задумался.

— Может ли такой человек, в действительности бандит, иметь союзников на высоких местах?

— Для него все возможно. Если он тот, кого я подозреваю, он в настоящее время выдает себя за графа, как я и сказал.

Священник вздрогнул.

— Не Казанова ли?

— Нет, он использует имя Калиостро.

— Я не слыхал о нем.

— Подозреваю, что в конце концов услышите. Он чудовищен… как наш отец.

— Вернемся немного назад, — сказал священник, — эти оккультные ордены, которые так обеспокоены вашим гороскопом: а не включают ли они, — и он опустил свой голос ниже — черных колдунов Рима?

Сигизмунд ответил:

— Идет дождь.[7]

Священник изрек инициалы, не произнося их вслух:

— Р.М.?

— Боже правый, надеюсь, нет, — воскликнул Сигизмунд.[8]

— Они поклялись уничтожить Ремесло и каждого его участника, — мрачно сказал отец Бенуа.

— Я знаю об этом достаточно, — сказал Сигизмунд.

— Именно они, — горько сказал священник, — с самого начала развратили Церковь. Они, кто… ну, вы узнаете всю скрытую историю, когда достигнете соответствующего ранга.

Это было частью Масонского учения, к которому Сигизмунд был, втайне, все еще скептически настроен. Он был убежден, что мальтийские рыцари считали себя за ближайших агентов Бога и верили, что масоны были негодяями европейской истории. Каждый, как он думал, верит, что его собственная шайка на стороне ангелов.

Но священник не мог контролировать свой язык в этот момент.

— Они истинные сатанисты, — выпалил он, — не те бедные, невежественные бабы, на сожжение которых они подстрекают заблуждающихся доминиканцев. Инквизиция — это социальное нагноение — это их работа. Они… о, хорошо. Я слишком много говорю.

Он снова стал тих.

— Дуэль, — сказал он. — Я вижу, что это угнетает вас. Вы все еще католик? Возможно, вы не собирались этого делать, но вы исповедались. Я могу отпустить вам грехи.

— Нет, — сразу же сказал Сигизмунд. — Я не знаю, по-прежнему ли я католик. Это должна сказать Церковь, не так ли? Но я не верю в отпущение грехов. Я буду вести этот поединок с самим собой все дни своей жизни; я не могу перенести бремя на Бога. Но для чего вы здесь, отец?

Бенуа мягко улыбнулся; спустя двадцать лет он научился смирению.

— Я никогда не был уверен. они не называют причин, как вы понимаете. Полагаю, это был один из моих памфлетов на экономическое правосудие. Но в конце концов, кто знает? Может быть, это один на Троицу.

Еще один унитарист, подумал Сигизмунд. В ремесле их было полно.

— Расскажите мне историю — легенду — о человеке, который сбежал.

— Это всего лишь миф. Мало надежды на такую возможность, синьор Челине. Две стены, помните о них. И охранники всегда следят и знают все трюки.

— Расскажите мне легенду в любом случае. Я неаполитанец, помните? Если моя семья не сможет обнаружить, где я нахожусь, я должен буду помочь себе сам. Расскажите мне.

Он подумал: может, проклятая лошадь полетит.

ТРИ

В тот день Мария Бабкок написала письмо в монастырскую школу в Риме матери Урсуле.

Моя дорогая мама Медведь,

Я искренне сожалею, что прошло много времени с момента отправления моей последней весточки, но, как ты можешь понимать, обязанности леди большого английского загородного поместья сложны и разнообразны, а еще часто вызывают недоумение у того, кто родился в Неаполе.

Моя дражайшая наставница, я скучаю по тебе и твоим мудрым словам чаще, чем я могла предположить! Тем не менее, я думаю, что в целом хорошо держусь; и я никогда не позволяю состраданию искушать меня на открытое проявление моего таланта к исцелению, которое вызвало бы недоумение или социальный испуг.

Джон, коим я очарована, должна сказать, — идеальный муж и не дает мне ни одного повода для жалоб — за исключением особых наплывов меланхолии, но это не его вина, а, несомненно, результат наличия столь высоких идеалов в этом несовершенном и падшем мире. Порой он работает до изнеможения, в основном из-за несправедливости по отношению к бедным католикам в Ирландии, чье тяжелое положение сильно напрягает его с тех пор, как он последний раз посетил свои земли в районах Данлири и Сэнди Ков.

Моя беременность протекает комфортно большую часть времени, и я благодарна за все полезные советы, которые вы дали мне, когда я была совсем зеленой девушкой, и это спасло меня от веры в куда более противные бабьи выдумки, которые я когда-то услышала от своих теток. Однако я все еще думаю, что если бы Господь Бог был женщиной, он бы устроил эти вещи немного по-другому. (Я бы не осмелилась допустить такую шутку ни с кем из религиозных орденов, кроме тебя!)

Есть немного новостей из сферы политики, которые стоило бы воспроизвести. Король Англии, как вы знаете, такой же дурак, как и король Неаполя. Капитан Кук все еще плывет где-то в Тихом океане, и никто не знает, какие чудеса он там открывает, которые будут явлены нам по его возвращении. Оригинальный американец, г-н Бен Франклин, был здесь недавно вечером, чтобы изложить свои замечательные открытия относительно электрической жидкости Джону. Когда я задала несколько вопросов относительно деталей, г-н Франклин был удивлен, и сказал, что я изначально должна оказаться англичанкой, ибо он не верит, что итальянская женщина может иметь натренированный ум. Но он был польщен рассказать мне о близких материях, а потом, когда Джон не видел, он попытался нащупать мою ногу. Он прекратил, когда я оттолкнула его и снова стал идеальным джентльменом. По-преимуществу он был весьма очарователен и учтив, несмотря на его низкое мнение об образовании в католических странах; и все-таки я видела, как он пытался схватить за грудь одну из моих горничных на выходе.

Вы будете рады узнать, что теперь я достаточно сведуща относительно электрической жидкости для того, чтобы понять, что она каким-то образом связана (только я не знаю, как) с исцеляющей силой в моих руках; я обнаружила это, не осведомив, конечно, мистера Франклина о направлении моих мыслей, дабы не насторожить, что я могу оказаться ведьмой или сумасшедшей.

Сожгите это письмо, чтобы оно не попало не в те руки, если Доминиканцы когда-нибудь начнут расследовать странные доктрины, преподаваемые в вашем монастыре. И да, дорогая мама-медведь, ты верно догадались: я написала это письмо полностью на английском, чтобы показать свой рост во владении этим языком. Разве я все еще не тщеславное молодое существо в отношении некоторых аспектов?

Графиня Мария ди Мальдонадо

П. С. Что ты знаешь о Меровингах? Недавно мне приснился странный сон о них, и я исчерпала все знания, по которым вы научили меня расшифровывать такие послания от великого разума к моему маленькому уму. Что значит, дорогая наставница, видеть сны о мужчинах из океана в середине своей беременности?

В тот день Жан Жак Джедер, безработный столяр, услышал, что фабрика на Фобур-Сент-Антуан нанимает столяров и производителей шкафов

Можете быть уверены, что он оказался там так быстро, сколь быстро ноги могли нести его, хотя оставалась вероятность, что это был просто еще один дикий слух, которые всегда распространялись среди безработных.

Благослови Пресвятую Деву и Святого Иуду, туда действительно нанимали. Он продемонстрировал свое мастерство и был незамедлительно принят, чтобы начать работу в восемь утра следующего дня.

Часы работы тоже были великолепны; фабрика закрылась тютелька в тютельку только в десять вечера: легкий четырнадцатичасовой день. Владелец, который, должно быть, читал философию и стал либералом, даже допустил целых полчаса перерыва на обед в середине дня. Так что в действительности на работу было только тринадцать с половиной часов..

Джедер чувствовал, как будто он умер и попал на небеса.

А самым лучшим была зарплата — двенадцать су за сутки. При том, что буханка хлеба стоит только четыре су, это было практически роскошью.

Джедер пел всю дорогу до дома, радуясь, что может рассказать жене хорошие новости. Люди оборачивались и пялились на него, задаваясь вопросом, не пьян ли он.

Пусть пялятся, думал он. Я больше не буду красться в морозящей темноте ночи, как хищное животное, нападать на мужчин со спины, чтобы украсть их кошельки.

Господь Бог был справедливым Богом все-таки. Он дал Джедеру шанс снова стать честным человеком.

Он остановился у маленькой часовни и зажег свечу Деве Марии, чтобы выразить свою благодарность небесам.

Никогда больше, пообещал себе Джедер, я не стану путаться с другой итальянской горной гориллой, как этот подлый ублюдок прошлой ночью. Мои голени все еще болят.

Когда темнота сошла на Париж, итальянская горная горилла вылезла из окна Башни свободы и повисела на одних руках в течение почти тридцати секунд.

Когда он поспешно забрался обратно в комнату, он пошатнулся, и пол, казалось, неприятно накренился под ним; но он ожидал такого эффекта.

Люди, которые ходят по канатам на карнавалах, делают это постоянно, сказал он себе. Аванти!

Но он все еще был ошеломлен головокружением.

Сигизмунд присел на мгновение на кровать и сосредоточился на четвертой душе. К Единому, Совершенству Любви, Гармонии и Красоты, Единственно Сущему, объединяясь со всеми просветлёнными душами, которые являются воплощением Мастера, Путеводного Духа.

Сигизмунд снова вылез в окно.

Порыв внезапного ветра, холодный, как цепкая лапа мертвеца, сразу подхватил его, и он безумно качнулся наружу, а затем шлепнулся о стену, когда его снова бросило обратно. В воображении, более ярком, чем реальность, он падал в бесконечное пространство; он чувствовал, что его пальцы до судорог вцепились в реальность окна.

Он одним рывком вернулся в комнату, трясущийся.

Мужайся, сказал он себе. Ты сделаешь это, приятель, нравится тебе это или нет.

Внутренности как будто скользили внутри него. Вперед, горько сказал он себе. Насри в свои штаны. Меня это не волнует. Ты вернешься в это окно через момент, очень короткий момент, прежде чем полностью потеряешь свое мужество, сразу как только проклятая комната перестанет вращаться, слышишь?

Его сфинктер снова сжался; он не насрал бы под себя в конце концов. Теперь: Avanti! Corragio! Presto! Он перекинул правую ногу, затем левую; теперь он сидел на подоконнике, осторожно переворачиваясь. Он снова висел, держась на крепких, но не скованных пальцах.

Эй, сказал он себе, ты все-таки храбрый парень.

Его охватила тошнота. Он снова увидел, как его тело бес конца падает и падает. Ветер потрепал его, как табун бегущих лошадей. Он держался и считал.

— В случае необходимости это может сделать любой непрофессионал или женщина, — процитировал он.

Сорок два, сорок три, сорок четыре.

Его сердце начало колотиться. Он держался. Когда аудитория освистала мою сонату Два народа, то было тяжелее c достоинством держаться, чем сейчас. Действительно? Ну, может и нет. Все равно держись. Половина человеческой расы рождается мужского пола, но после этой случайности требуется определенная работа, чтобы стать мужчиной.

Пятьдесят девять. Шестьдесят.

Сигизмунд вернулся в комнату, которая теперь выглядела как одна из тех византийских картин, где все ракурсы неправильны. Он задыхался и чувствовал горячий пот в подмышечных впадинах и промежности, несмотря на холод. Он бросился сразу к горшку и помочился, немного расплескиваясь, потому что его руки тряслись.

После этого он снова с минутку отдохнул на кровати.

Еще семь раз за ту ночь он вылезал и свисал с подоконника, в то время как ветры колотили его.

Потом он упал на кровать, удовлетворенный. Было немного мышечных спазмов, но они не беспокоили его. Вот и все, думал он спокойно. Десять раз за ночь, если привыкну делать это без головокружения, тогда я буду готов к спуску.

Ну и когда я выясню, как сделать 120 футов веревки из шести одеял.

ЧЕТЫРЕ

В тот же вечер туман над каналом в Лондоне был настолько густым, «что можно было бы намазывать его на хлеб”, как сказал бы знаменитый Доктор Джонсон. В зале масонов сэр Джон Бэбкок — “ этот проклятый безрассудной радикал”, как тот же д-р. Джонсон не раз говорил — ждал посвящения в следующую степень мастера-каменщика.

Пройдя первые три степени спекулятивного масонства, сэр Джон убедился, что Ремесло -лучшая надежда на то, чтобы принести просветление в стигийский мир. Потрясения, как их называли, первых трех посвящений подняли его на более высокий уровень восприятия; каждое из них было экспериментом над сознанием. Масонство для него было научной мистикой, так как его разоблачили посредством демонстрации и оно не требовало слепой веры.

Он задавался вопросом, какое потрясение должно произойти при посвящении в четвертую степень.

Он ждал, как всегда, в аванзале, пока они не вызвали его в ложу, и неизвестно, что за новая церемония была подготовлена, дабы напугать, внушить благоговение и осветить его.

Откровенно говоря, сэр Джон совершенно не был уверен в буквальной истинности утверждений Ремесла. Он сомневался, что это действительно напрямую шло от царя Соломона, или что пирамиды были построены последователями Ремесла, или что он сам верил в любую из этих романтических историй. Насколько он знал, Ремесло могло быть изобретено менее века назад. Это не имело значения. Откуда бы оно ни происходило или как бы он ни было изобретено, Ремесло дало ему то, чего он никогда не имел с тех пор, как потерял свою веру в церковь.

Это не мое тело, это Храм Христа, торжественно подумал он. Эта идея была для него всего лишь желанием выдать желаемое за действительное на протяжении многих лет: священник может произносить такие фразы, и все будут тактично им внимать, но в большинстве случаев после их прослушивания вряд ли что-то меняется в чьих-то чувствах и ощущениях. Сэр Джон прочувствовал и ощутил целый мир по-другому, услышав ее в кульминационный момент его инициации в третью степень. После потрясения.

Кто бы ни изобрел спекулятивное масонство, когда бы то ни произошло, его создатель или создатели были мастерами психологии.

Из комнатки при ложе вышел сеньор Дикон и без единого слова передал сэру Джону большой беломраморный камень. Он был тяжелым — может, двадцать фунтов или больше.

Начинается, подумал сэр Джон, отчасти настороженный и отчасти нетерпеливый.

Он молча направился к двери ложи.

Младший надзиратель вопросил, когда они вошли:

— Кто пришел сюда?

— Двое братьев-последователей за Ремеслом, — сказал сеньор Дикон, — с материалами для храма.

— У вас есть образец вашего труда? — вопросил смотритель.

— Да, — сказал сеньор Дикон.

— Представьте его.

Дикон представил кусок древесины, который затем был измерен с помощью квадрата и объявлен подходящим для храма. Затем вопрошен был сэр Джон, и тот представил свой тяжелый камень из белого мрамора, который также измерили.

Края, как сэр Джон мог видеть, не были идеально ровными, хотя они казались такими невооруженному глазу. Камень олицетворяет мой разум — подумал он. Я приближаюсь к совершенству ремесла, но пока еще не достиг его.

Младший надсмотрщик объявил работу непригодной по геометрическим параметрам (как и ожидал сэр Джон, увидев, что ее стороны не образуют правильных квадратов), а затем добавил:

— Однако из-за ее особой формы и красоты я не хочу отвергать ее. Пройди к Старшему Надзирателю.

До сих пор все шло довольно легко по сравнению с первыми тремя градусами. Но сэр Джон был очень бдителен, ожидая потрясения; и это было частью цели ритуала — пробудить в нем ту особую интенсивную осознанность на полпути между страхом и надеждой, в которой каждая деталь производила на него впечатление сильной значимости.

При Старшем смотрителе на Западе храма шла та же процедура: бревно Дикона было принято за квадрат, а мрамор сэра Джона снова подвергся критике, и снова было условно пропущено из-за его «особой формы и красоты». Повторение начало оказывать свое воздействие. «Это не мое тело, — снова вспомнил сэр Джон, — это Храм Христа. Это не мое сердце, это алтарь.”

Их отправили к Мастеру-надсмотрщику на Востоке. Закономерность начала напоминать сэру Джону о третьем градусе и смерти Хирама, сына вдовы.

Потом произошел переход. Мастер-надсмотрщик внезапно спросил:

— Это ваша работа?

Сэр Джон ждал, зная, что ему дадут подсказку.

— Нет, — прошептал ему старший Дикон . — Я подобрал его в карьере.

— Нет, — повторил сэр Джон. — Я подобрал его в карьере.

— Подобрал в карьере? — закричал Мастер-надзиратель, хорошо отыгрывая возмущение. — Это все объясняет. Вы теряете свое время всю эту неделю, а теперь приносите работу другого человека, чтобы навязать надзирателям! Такой поступок заслуживает самого сурового наказания!

Вот и приехали, подумал сэр Джон. Он ждал потрясения.

Вместо этого было просто совещание надзирателей. Младшие и старшие надзиратели поочередно повторили свои предыдущие строки, как предоставляемые мастеру отчеты. Сэр Джон снова услышал, что его камень не квадратный, но обладает «особой формой и красотой».

В заключение было решено, что, несмотря на свою красоту, камень сэра Джона не подходит для храма, и его бросили в мусор — в действительности, младший член ложи поймал его и вынес обратно в аванзал.

Сэр Джон подумал, что они будут использовать его в других посвящениях. Весьма расчетливо сделано; он выглядит квадратным, пока его не проверишь. Так и с большинством из нас?

Внезапно начала формироваться очередь. «Каменщики» должны были получить заработную плату за «недельную работу» в карьере; о наказании для сэра Джона, похоже, забыли. Но он все еще был насторожен и продолжал наблюдать.

Его толкнули в начало очереди, и кто-то сказал возле его уха: “первый будет последним, а последний — первым.”

Очередь продвигалась возле ложи, останавливаясь у каждого из четырех «кварталов», чтобы дать знаки первой, второй, третьей и, наконец, четвертой степени отмеченного Мастера. Конечно, сэру Джону впервые было позволено увидеть этот знак, и момент был преднамеренно кратким.

Процессия повернула вспять в своем шествии, и сэр Джон, бывший первым, теперь действительно оказался последним. Это обосновано одной из притч Иисуса, подумал он; но он не мог вспомнить притчу в данный момент. Очередь двинулась в сторону окна в ложной стене, которая отрезала ложу от храма. Каждый «каменщик» вкладывал руку, делал знак и получал одну монету.

Сэр Джон подошел к окну, ожидая неожиданность, которая должна бросить его в кратковременную панику. Конечно, он знал, что это все притворство; он действительно доверял этим людям, иначе его бы здесь не было. Тем не менее, он был действительно запаниковал в третьей степени, и он подозревал, что последствия будут больше, начиная с более высоких степеней. Он был готов ко всему.

Сэр Джон подошел к окну, ожидая неожиданность, которая должен был бросить его во временную панику. Конечно, он знал, что все это играет; он действительно доверял этим людям, иначе его здесь не будет. Тем не менее, он в самом деле запаниковал на третьей степени, и он подозревал, что на каждой более высокой степени эффект будет все более ошеломляющим. Он был готов ко всему.

Он вложил руку в окно, задаваясь вопросом, что же сейчас произойдет.

Кто-то с другой стороны яростно схватил руку и прокричал «самозванец! Самозванец!» — вскоре это звенело по всей ложе.

— Отрубите ему руку! — последовал восклик.

Конечно, сказал себе сэр Джон, они не сделают это на самом деле. Тем не менее, он почувствовал, как усилилось сердцебиение.

Его держал невидимый человек по другую сторону окна, в то время как имитировались ожесточенные дебаты относительно него. Младший Дикон, конечно, был единственным, кто выступал в его защиту. Наконец, он был освобожден — его рука болела, ведь он так долго носил тяжелый мрамор, а затем его неприятно потянул к себе парень за окном — и взят для принятия судебного решения Досточтимым Мастером.

Сэр Джон подумал, что, должно быть, таково быть арестованным. Интересно, пытаются ли преступники убедить себя, что это не совсем реально, но просто игра? Интересно, ожидают ли они освобождения с получением морального урока, как я того ожидаю.

Снова повторили показания. Сэр Джон все больше и больше убеждался в том, что говорили о нем, а не о его камне, еще три раза услышав, что он не квадратный, но зато обладает “особой формой и красотой». Также он снова услышал, что это не его собственное, но что-то “подобранное в карьере.» Конечно, это означало, что нормальная сознательность возникла не сама, а приобретена от общества, родителей, учителей и друзей более или менее случайно. Целью Ремесла было создание истинного сознания, истинного Я. Квадрата, пригодного для храма.

По крайней мере, они признают, что у меня есть исключительная красота, подумал он, пытаясь удержаться за свое чувство юмора.

Досточтимый Мастер повторил все сказанное снова, за один раз — его камень не квадратный, он нашел его в карьере, он слонялся всю неделю и теперь пытается получить зарплату за не проделанную работу.

— Вы последователь Ремесла? — внезапно спросил Мастер.

— Да, — сказал сэр Джон.

— Можете ли вы представить нам какие-либо доказательства?

Сэр Джон сделал прямоугольный знак руками и процитировал слова Соломона о смерти Хирама.[9]

— Вас когда-нибудь инструктировали, как получать заработную плату?”

— Нет.

— Это послужит мерой для смягчения вашего преступления.

Дальше было больше ритуалов и повторений, но по итогу сэра Джона отвели в аванзал и «подготовили» к уроку, как получать зарплату. Заключалось это в том, что его раздели до пояса и убрали одну за другой все его монеты и ценности, в том числе размещенный у него символический прибор этой степени.

Его привели обратно к двери ложи, и сеньор Дикон постучал четыре раза. Вся эта степень, как думал сэр Джон, в каком-то смысле посвящена четверкам и квадратам. «Истинное посвящение никогда не заканчивается», — однажды сказал старый Пьетро Малатеста из Неаполя; это означает (помимо прочего), что ты можешь думать о нем всю жизнь и всегда находить новые значения в каждой его части.

Последовали ответные четыре удара.

— Кто пришел сюда? – спросил изнутри Младший надзиратель.

Как будто посвящение началось заново; но сэр Джон был еще более бдительным и собранным, чем в самом начале.

Дикон доложил, что сэр Джон прибыл как ученик, дошел до последователя Ремесла, а затем был возведен до Мастера-каменщика, работал в карьере и теперь добивается почетного звания отмеченного Мастера.

— Он просит этого по собственной воле и согласию?

— Это так.

— И действительно ли он подготовлен должным образом?

— И это так.

Сэра Джона сопроводили обратно в ложу. Он осторожно огляделся. Здесь присутствовал новый участник, держащий гравировальное долото и молоток.

На зубиле, заметил сэр Джон, были пятна крови. Потрясение произойдет в ближайшее время.

— Брат, — сказал этот человек очень серьезно и торжественно, — мой долг — поставить на тебе такую метку, которую ты унесешь в свою могилу.

Сэр Джон подумал о странных обрядах М.А.Ф.И.А. в Сицилии, кровавых испытаниях дервишей в Северной Африке, ужасах, накладываемых на кандидатов в древних мистериях Египта. Но, конечно, масонство изощренней и утонченней — все здесь были английские джентльмены — это должно быть не больше, чем просто разыгрываемая драма. Должно быть.

Или потрясения были символическими только на ранних степенях? Будут ли настоящие испытания мужества в продолжении?

Это работает, подумал он в попытке беспристрастного анализа; они действительно вводят меня в состояние, когда то, что произойдет дальше, оставит неизгладимый отпечаток на моем уме.

Долото поместили на левый сосок сэра Джона.

Не было ни единого звука.

Все эти английские джентльмены смотрели и ждали без каких-либо выражений на их лицах. Сэр Джон подумал, что таково, наверное, оказаться в пещере в Сицилии. Дальше может случиться что угодно.

Молоток подняли.

Сэр Джон невольно воскликнул: “Мария!”, затем сжал челюсти и попытался остаться таким же бесчувственным, как все остальные в ложе.

Брат с молотком и зубилом замешкался, потом повернулся к Досточтимому Мастеру.

— Это тягостное обязательство. Я не чувствую, что в состоянии выполнить его. Досточтимый Мастер, я хочу, чтобы вы выбрали кого-то из старших братьев, чтобы он выполнил это вместо меня.

Досточтимый Мастер выглядел искренне огорченным.

— Я знаю, что задача неприятная и болезненная, но поскольку вы взяли на себя обязательство выполнить ее, и если какой-то другой брат добровольно не сделает такую услугу и не займет ваше место, вы должны продолжить.

Сэр Джон начал чувствовать, как потеют его ладони. Это всего лишь ритуал, драма, сказал он себе. В действительности они не сделают этого.

Я надеюсь.

Отметчик, или как бы там ни назывался этот функционер, обращался к каждому брату по очереди, прося их занять его место. Все они отказывались, ибо этот долг был слишком болезненным.

Чем дольше они тянут, подумал сэр Джон, тем больше времени я должен беспокоиться и поражаться. Он не очень-то боялся боли per se, но зубило, вбиваемое в кожу прямо над сердцем, направлялось рассчитано, чтобы вызвать беспокойство. Если удар окажется слишком сильным…

Отсрочка длилась и длилась. Никто не согласился добровольно поставить знак отмеченного Мастера сэру Джону. Наконец, призвали врача для оказания помощи. Он вышел вперед, неся чашу, «чтобы ни одна капля крови не запачкала пол храма», — сказал он.

На чаше, как и на зубиле, были пятна крови.

Если бы я не был в полном здравом уме, подумал сэр Джон, я мог бы почти поверить, что они действительно собираются это сделать. Отвратительный образ промелькнул в его мыслях: зубило, пронзающее его сердце, гейзер крови, каждое лицо наполняется ужасом от несчастного случая . . .

Отметчик снова поместил зубило на левый сосок сэра Джона.

Он посмотрел сэру Джону прямо в глаза и медленно поднял молоток, и сэр Джон подумал —это будет больно только лишь мгновение, они знают, как это сделать, не пронзив кандидата, и отметчик произнес то, что укладывалось в несколько секунд, которые, казалось, расширилось за пределы времени в вечность, “рабочие каменщики используют зубило, чтобы вырезать, высекать, ваять и выдалбливать свою работу”, — он поднял молоток, занеся его назад — “но мы как свободные и признанные каменщики используем его для более благородной и славной цели”, — молоток начал опускаться — “вырезать, высекать, ваять и выдалбливать разум!”.

При последнем слове «разум» молоток ударил по зубилу.

Сэр Джон думал, что почти упал в обморок.

Но он не был без сознания; он был более сознательным, чем когда-либо. Они снова провели его вокруг четырех кварталов, и он понял, что его кожа была цела, только его ум был отмечен, как было сказано в словах ритуала – вроде как трюк заклинателя, но это не был трюк, потому что сознание было отмечено, он видел цвета яснее и слышал в словах бесконечные обертона смысла…

Надзиратель Востока показал ему Библию, открытую на псалмах, и прочел вслух слова: «Камень, который отвергли строители, сделался главою угла ”.

Надзиратель Юга показал ему Библию, открытую на Луке, и прочел: «Что значит сие написанное: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла?”.

Надзиратель Запада показал ему Библию, открытую на Матфее, и прочел: «неужели вы никогда не читали в Писании: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла?”.

Надзиратель Севера показал ему Библию, открытую на Деяниях святых Апостолов, и прочел: «Камень, который отвергли строители, но который сделался главою угла”.

Это секрет алхимии, подумал сэр Джон: часть нас самих, которую мы отвергаем, но что преображает и спасает нас, когда мы принимаем это без страха: Первичная материя, как ее назвали Розенкрейцы.

Он вернулся к алтарю, встав перед Досточтимым Мастером, который также показал ему Библию, открыв на Откровении, и прочел: “ побеждающему дам вкушать сокровенную манну, и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает”.

Другой брат появился из круга, неся белый мраморный камень, который был отвергнут, потому что не соответствовал нормальным стандартам. Его отдали сэру Джону, и теперь там были пробурены слова ET IN ARCADIA EGO.

— Теперь ты отмеченный Мастер, — торжественно провозгласил Досточтимый.

Все собрались вокруг, чтобы принести поздравления.

Камень, который был отвергнут… они инсценируют, что несовершенство иллюзорно, а не реально… Я все время нахожусь в Аркадии, золотом веке… это не вера, надежда или любовь, что видимы через заблуждение о сути вещей; это мужество…

Сэр Джон внезапно подумал, что этот ритуал в какой-то мере восходит к первым людям, которые осмелились объединиться, чтобы охотиться на опасного плотоядного, с палками и костями в качестве оружия.

Кто-то что-то спросил.

— Что? – переспросил сэр Джон, все еще думая о той части себя, которую он отверг, той части, которая не соответствовала нормальным стандартам. У каждого есть что-то подобное, подумал он; Никто из нас не является в полной мере «среднестатистическим».

— Что? — повторил он.

— Я спросил, — сказал Достопочтимый, — не могли бы вы одолжить мне мелочь в пять фунтов на несколько дней.

Последовал ужасный, абсурдный  спад напряжения.

Джентльмены не одалживали друг у друга на публике; они приходили просить о таком с глазу на глаз.

Или это был еще один аспект отвергнутого камня? Нет никаких секретов между настоящими братьями по Ремеслу, частное – это и публичное, по крайней мере, в ложе…

— Пять фунтов? – повторил он, чувствуя себя застигнутым врасплох и совершенно по-дурацки. На поверхность поднялось видение, что находилось под водой на протяжении многих лет: раздутый, жутко белый труп Джеффри Вайлддблада, который умер, потому что оказался в ситуации, когда не мог ни скрыть, ни признаться в любви. В бассейне Итона, тринадцать лет назад, оказалось мертвое тело мальчика: самоубийство; потому что ему не хватило смелости либо лгать дирекции, либо признаться в правде. А сэр Джон Бэбкок выжил, стал ведущей фигурой, как писали в прессе, потому что у него хватило смелости лгать, обманывать, прятаться и красться… в то время как смерть Джеффри была неизбежна, как камень и песок; Джеффри ушел, оплакиваемый только винно-влажным ветром.

— Извините, — сказал сэр Джон, нервно улыбаясь. — Все мои деньги забрали, когда я готовился к ритуалу.

Досточтимый Мастер внезапно рассердился.

— Разве не ты клялся при каждом посвящении никогда не оставлять брата в беде? Ты просто играешь в Ремесло? Ты не понимаешь никакого смысла?

Возникло смущенное молчание.

Сэр Джон снова попытался снова, испытывая неловкость:

— Забрали все мои деньги снаружи… это делают при каждом посвящении…

— Ты уверен, что тебе нечего дать нуждающемуся брату?

О Боже, подумал сэр Джон подумал, это еще не конец…

— У меня ничего нет, — сказал он, опасаясь и ожидая.

— Обыщи себя, — сказал Мастер. — Возможно, когда вы думали, что остались без гроша в кармане, какой-то незнакомец помог вам без вашего ведома.

Сэр Джон изумленно потянулся к карманам брюк и обнаружил, что левый, который он никогда не использовал для монет, оттянут пятифунтовой монетой. Еще один трюк фокусника: пока его разум был вскружен потрясением от удара молотка, который не пронзил его сердце, и символическими библейскими стихами, некий брат быстро сунул монету в карман.

Сэр Джон вынул ее и передал Досточтимому Мастеру.

— Помните этот урок во все дни своей жизни, — торжественно сказал Мастер. — Ваше положение не так безнадежно, как может показаться на первый взгляд. Помощь может поступать незаметно и неожиданно из неизвестных источников. Никогда не говорите «мне нечего дать», но всегда ищите, чтобы узнать, какова ваша истинная ситуация, и знайте, что все может измениться в одно мгновение, пока вы даже не наблюдаете за тем, что происходит.

Затем Мастер открыл Библию и прочел: “ Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных”.

Сэр Джон Бэбкок знал, что он действительно отмечен, даже несмотря на то, что не было пролито никакой крови.

ПЯТЬ

Из ЧЕСТНОЙ ЗАЩИТЫ МАСОНСТВА С ОТВЕТАМИ НА КРИТИКУ гражданина священника Анри Бенуа (1797):

В конечном счете, в ответ столь ревностным и подозрительным умам я хотел бы откровенно сказать, что в большей мере Ремесло, нежели обучение священника, помогло мне выдержать тридцать восемь лет заключения в Бастилии без потери веры в Бога и человека. Ибо, как я уже много раз настаивал, в то время как Церковь является воплощенным телом Христа, как уверяет нас святое Писание, тело иногда может утратить свой дух; а дух, как бы то ни было, должен тогда принять ложемент в ином месте. Продажность Церкви хорошо известна в наши дни, поскольку революция позаботилась о документировании всех форм жадности и симонии среди духовенства, что я едва ли есть нужда обсуждать этот момент; скорее, в наши дни и в этот век многие станут думать, что я наивен для того, чтобы вообще продолжать чтить Церковь.

Дело вот в чем: таинства утратили свою жизненную силу. Не из-за продажности, которую я упомянул, не из-за нехватки благочестия и искренней святости среди многих иерархов; нет, но ведь сакральное значение был ослаблено веками, что Господь наш назвал “тщетным повторением.» Те, кто следует за Ремеслом, сразу поймут, хотя другим может быть неясно, что истинное таинство оставляет, как сказал Аквинский, неизгладимый след на душе. Теперь такое может быть достигнуто только когда душа готова; а душа может быть подготовлена должным образом только методами, подобными тем, которые великий Аристотель проанализировал в своей книге о трагедии. Не может быть таинства без драматического катарсиса, описанного Аристотелем, а именно, группа творит совместную игру, в которой ужас и сострадание наиболее сильно отпечатываются на всем сознании, включая растительный и животный уровни, а также человеческий разум. Это и было всегда истинной функцией ритуала и драмы во все времена.

Таким образом, масонство возросло (я не знаю, откуда) в эту эпоху, когда людей больше не удовлетворяют “тщетные и пустые повторения” устаревшей догмы. Люди этого века не желают, чтобы им что-то втолковывали, они хотят увидеть и испытать все на себе. Масонство дает им переживания, и переживания эти освещают каждый уровень сознания. Это и есть причина «секретности», относительно которой так много недопонимания среди критиков Ремесла. Любой может прочесть в Священном Писании, как Святой Павел был вознесен на Седьмое небо и возвратился с глазами столь воспламененными светом, что он был ослеплен на протяжении трех дней после этого; но читая это, человек не разделяет просветления Святого Павла. Тот, кто отправился в тайное место ночью, воодушевленный искренними поисками духовного знания, и прошел через риски, опасность и неизведанное, будет помнить свет, который снизойдет на него в то время. Такова природа неизгладимого переживания, какой ее подразумевал Аквинский. Некоторая секретность необходима, так как преждевременное раскрытие слишком многого устранит волнение, испытание мужества кандидата и потрясение от случившегося откровения; это мертвит опыт и сделает его таким же скучным, как (увы!) обычные нынешние церковные службы.

Что касается утверждений о том, будто Ремесло иногда используется в качестве маски для политических интриг, то я должен со всей откровенностью признать, что это возможно. Я могу только сказать, что я не знаю ни одного случая, когда бы оно было извращено в злых политических целях. Тот факт, что Масонский девиз — свобода, равенство, братство — стал девизом революции, показывает, что Ремесло всегда придерживалось прогресса, а не тирании и суеверия. Однако истинный смысл Ремесла выходит за рамки революции к высшим идеалам и более славным устремлениям; к целям, которые мало кто из современного человечества может начать постигать. Это можно услышать у посвященных в Ремесло композиторов, таких как Гайдн и Моцарт. В самом деле, в Волшебной флейте Моцарт отстаивает Ремесло гораздо более умело и красноречиво, чем я в этой несчастной книжечке; ибо от самых первых стуку в дверь подобных нот (смысл которых понятен всем, кто пережил трагедию сына вдовы) и до триумфального перелома принятых идей в финале, вся опера — это усиленное Масонское посвящение, приспособленное для театра.

Масонство, иными словами, подобно древнегреческой трагедии призывает нас сознательно включаться в вечные тайны и переживания наших сердец относительно смысла смерти и победы над смертью: но это больше похоже на музыку, которая имеет особую славу в наш век, музыку, которая во многих случаях вдохновляет непосредственно, музыку, которая выходит за пределы одной лишь красоты, которая распаляет и вдохновляют нас на изменения, чтобы мы стали более славными существами чем тем, которыми, как мы думаем, мы могли бы быть. (См. в этом контексте 1 Иоанна 3:2.).

Ибо — не заблуждайтесь относительно этого — наши критики правы в одном смысле: сама революция была лишь началом работы Ремесла в мире. Впереди еще большие потрясения: тирания столь стара и укоренена, что люди считают ее чуть ли не законом природы, которую остается низвергнуть; суеверия, что закрепились как “здравый смысл”, продолжают оспариваться и опровергаться; свободы, которые не могут пока быть зарождены, должны быть востребованы и захватили всех человеческих существ повсюду. Каждый христианин, из каждой секты, молится в церкви в воскресенье: «да приидет Царствие твое, да будет воля Твоя, на земле, как на небе.» Ни один мужчина или женщина из тысяч не перестают думать, что означают эти слова; ни один из десяти тысяч не осмеливается представить, что они могут означать именно то, что они говорят. Я утверждал, что Спекулятивное масонство — это как ритуал, как трагедия, как героическая музыка; но все это можно было бы сказать проще, просто написав, что это последовательная воля всех тех, кто привержен Великому Деланию для достижения смысла молитвы Господней, чтобы ум Великого архитектора Вселенной проявился не только в чудесной гармонии звезд ночью, но и в повседневной жизни всех мужчин и женщин во всем мире — “на земле, как на небе.» Я выдержал Бастилию, дорогой читатель, потому что знал невыразимую центральную тайну Ремесла — камень, который отвергли строители — это умереть для этого мира и жить в другом и более славном мире, который станет общим богатством еще не родившихся поколений.

ШЕСТЬ

В городе, который галлы называют Данлири, Шеймус Муаден проходил инициацию, которая оставит на нем неизгладимый след. Все началось около полуночи — английская рать знает столько же о дезориентации и устрашении, сколько капитан Лоп-Гару из Парижа — после ударов оружейных прикладов в дверь и врывающихся солдат со штыками. Ма жалобно плакала, маленький ребенок ее выл, Па чертыхался и получил пощечину за это, а затем Шеймуса затолкали в карету для долгой поездки в окружении враждебных солдафонских лиц сквозь морозный холод ирландской зимней ночи.

Шеймуса разместили в армейских казармах, примыкающих к причалу. На некоторое время его оставили одного в маленькой камере — дают мне время поволноваться и помучиться вопросами — подумал он, а затем его вытолкали по коридору в сторону затемненной комнаты, освещаемой лишь одной маленькой свечкой, где чернобородый краснолицый галльский сержант начал допрашивать его.

— Ты Си-мус Му-ден?

Сержант глядел вниз на лист бумаги, вероятно, список арестованных.

Господи, они никогда не научатся выговаривать наши имена.

— Шей-мус Му-ун, — с расстановкой произнес Шеймус.

— Что ж, Мун. Ты — это он?

— Если, конечно, моя мать была честной женщиной, Ваша честь.

Шеймус натянул ту ухмылку, которая подействовала бы на многих милых ирландочек и вытащила его из многих передряг. Он со всем старанием играл в комических ирландских постановках и, если бы это было возможно, сделал бы свои волосы еще рыжее и вырастил на лице больше веснушек.

— У большинства из вас никогда не было честных матерей, — злобно сказал сержант, не собираясь забавляться. — Что вы делали на острове Далки в шесть утра?

Вот оно что. Как в истории О’Лаклана, где человек потерял два пенса на дороге, и после того, как они прошли через семь сделок, из-за этого повесили человека: из-за таких вот мелочей жизнь может роковым образом повернуться. Шеймус подумал: если бы я только решил бросить свои сети на Хоут-Хэд вместо Брей… и если бы у бабушки были яйца, она была бы моим дедушкой. Если, если, если!

— Что ж, Ваша честь, будучи рыбаком, я должен делать то, что обычно делают рыбаки. Рыбачить, разве вы не знаете? Хоть не особо удачно.

— Значит, вот какова твоя история? Ты безобидно рыбачил и не присутствовал на собрании мятежников. Брось это, юный подхалим. Нам известно больше, чем ты думаешь.

Нам известно больше, чем ты думаешь, повторил про себя Шеймус. Они всегда используют эту уловку, говорил Па, и ты будешь величайшим дураком, если поведешься.

— Вас, должно быть, дезинформировали, — сказал он с глупым, невинным взглядом. – Быть рыбаком – значит быть всегда занятым, Ваша честь. У меня нет времени на крамольные собрания. Я должен рано выходить из дома, как вам должно быть известно, и работать допоздна, чтобы собрать хороший улов за день.

— У нас есть свидетели.

Это была следующая уловка.

“Нам известно больше, чем ты думаешь”. “У нас есть свидетели“. Следующим станет — «назови остальных, и мы отпустим тебя». Это напоминало припев старой баллады, который все слышали; единственная хитрость заключалась в том, чтобы он зазвучал по-новому.

— Орра, — сказал Шеймус, все еще пытаясь гнуть свою линию, — на этом обнищавшем острове вы найдете людей, которые поклянутся, что видели Лорда Норта на собрании повстанцев, если вы заплатите им достаточно. А я честный рыбак.

Когда свиньи отрастят крылья и феи вылезут из-под земли, они поверят мне, подумал он. Но он сохранял ухмылку и глуповатое, невинное выражение лица. Ты не сможешь выиграть, если хотя бы, черт возьми, не попытаешься.

— Ты дерзкий лжец с натренированной улыбочкой, которая, как ты думаешь, кого угодно может ввести в заблуждение, — крикнул сержант, переигрывая свой гнев. Конечно, он так же, как и я, играет свою сценическую роль, подумал Шеймус. Могли бы мы хоть однажды перестать играть и быть честными? Нет: такова его работа — не доверять мне.

— Как давно ты знаком с Маркусом Роуэном ? – пролаял сержант с еще большей театральностью.

— Должно быть, вы имеете ввиду фермера Роуэна, Ваша честь? Я его совсем не знаю. Возможно, я однажды опрокинул с ним по пинте на ярмарке Дун Лэаре.

— Данлири? – повторил сержант, как обычно, коверкая; Шеймус произнес это правильно: Дун Лара. — Вы отказываетесь называть этот город своим законным названием, как я вижу. Типичное упрямство кроппи.

— Он был Дун Лэаре на протяжении тысяч лет, Ваша честь, — сказал Шеймус с еще более обаятельной улыбкой. — Мы неторопливый народ. Нам нужно время, чтобы приспособиться к изменениям. Конечно, если бы мы пошли и изменили название Лондона на Бале Аха Клиах, вам тоже потребовалось бы некоторое время, чтобы привыкнуть к нему.

— Дунлири, Дунлара, названия меня не волнуют, — сказал сержант. — Что меня волнует и держит вне монй постели в этот безбожный час, так это то, что ты объединился с другими croppies в противозаконном мятеже против вашего конституционного монарха. Теперь ты знаешь, что означает слово измена в общем для всех законе?

Шеймус не мог сдержать своего остроумия.

— Я считаю, что для англичанина это означает ужасное и необъяснимое кощунство того, кто любит свою собственную страну.

— Ага. Твое истинное лицо начинает показываться.

(Какой же я дурак, подумал Шеймус, раз позволил ему заманить себя в ловушку)

— Итак: как давно ты знаком с Маркусом Роуэном?

— Я сказал вам, Ваша честь. Я его совсем не знаю. К настоящему времени я лучше знаю вас, чем знал его когда-либо.

Сержант сделал движение рукой. Два солдата, которые привели сюда Шеймуса, подошли ближе, встав позади него, и комната внезапно взорвалась миллионом миллионов звезд и одним космическим всеохватывающим буйством боли. Пространство и время пьяно шатались в течение долгого-долгого — долгого для Шеймуса Муадена — времени, пока комната снова не вернулась в фокус, и он понял, что боль была сконцентрирована в основном в нижней части спины.

Прикладом да по почкам, должно быть. Выдрать их всех, подумал Шеймус, я проведу хреновую ночь.

— Как давно ты знаком с Маркусом Роуэном?

Шеймус стиснул зубы и умудрился сдержать подступившую мочу.

— Вы должны больше платить и подкупать информаторов получше, Ваша честь. Вы не должны принимать на веру слово любого горлопана, который готов продавать невинных людей по два пенса и полпенни за каждого.

— Горлопан? Это еще что такое?

— Всякий проходимец на дороге, Ваша честь.

Сержант снова глянул через плечо Шеймуса. Комната снова взорвалась хаотичной агонией.

Сержант подождал, пока глаза Шеймуса снова сфокусируются.

— А теперь слушай сюда внимательно, — спокойно сказал он, начиная подготовленную речь. — Ты думаешь, будто ты храбрый молодой парниша . У всех нас есть эта иллюзия в твоем возрасте. Я видел больше сражений, чем ты рыболовных сетей, кроппи, и я уверяю, что после первой своей битвы люди снова идут в лобовую только из-за уверенности, знания того, что они будут расстреляны, если покинут поле или отступят без приказа. Я расскажу тебе еще один секрет моей профессии. Я имел дело со множеством мятежей и измен и проводил подобные допросы более двадцати лет. Каждый живой человек говорит в конце концов. У каждого человека есть свой предел. Иногда это занимает больше времени, признаю. Иногда это может занять много дней. Но всякий мужчина, который когда-либо сидел в том кресле, где ты сейчас сидишь, в конце концов рассказывал мне все, что я хотел знать. Господь, некоторые из них рассказывали мне то, что я не считал возможным услышать, так они стремились вывалить все и пережить испытание. Почему бы тебе не побыть разумным хоть раз в жизни, юный Мун? Ты избавишь себя от огромной боли, никому не нужной боли, если скажешь правду сейчас, иначе ты все равно скажешь ее рано или поздно, и у нас хватит на то терпения. Когда ты присоединился к Белым парням?

Иисус, Мария и Иосиф, вот что это было. На этот раз Шеймус забыл сказать “Ваша честь”.

— Ты вообще ничего не знаешь, чувак? Белые Парни — фермеры. Они повздорили с вашими английскими лэндлордами из-за того, что те забрали их земли для выпаса скота и овец. Что там с ними делать рыбаку? Мое дело – лодки и сети, а не земля.

— Белые парни — паписты. Ты утверждаешь, что являешься протестантом?”

— Клянусь перед Богом, Ваша честь, если это вытащит меня из этого кресла, я заявлю, что являюсь драным мусульманином. — Шеймус снова попробовал использовать ухмылку. — Белые Парни не все католики, ваша честь. Среди них есть протестанты. Это борьба фермеров, а не религиозная война.

— Все, что происходит на этом острове, является частью религиозной войны. Это последний оплот Папы Римского на севере.

— Когда у человека забирают землю и отдают ее коровам и овцам, он хочет ее вернуть, будь то католик или протестант. Ты ничего не знаешь о делах того места, которым управляешь, чувак?

Сержант поднял палец. Боль снова прошла сквозь Шеймуса, и на этот раз он немного обмочился. Солдат, кем бы он ни был, всякий раз знал, как попасть в точное место, поэтому почка на каждый удар отзывалась более чутко, более восприимчиво. Как и любой другой профессионал, он, наверное, гордился точностью своей работы. «Я никогда не промахиваюсь» — может он хвастаться перед женой в постели по ночам. «Я заставляю гребаных гадов орать, потеряв голову». «О, — могла бы отвечать она, — ты дикий бык среди мужчин. Переверни меня и засунь его в меня снова.» Иисусе, — подумал Шеймус, — я, должно быть слишком легкомысленный, раз начинаю думать о таком.

— Когда ты присоединился к Белым парням?

Шеймус тяжело дышал некоторое время, прежде чем заговорил.

— Ну, теперь, Ваша честь, истина Господа в том, что я только что, в эту минуту присоединился к ним. И вы, и ваши обученные гориллы завербовали меня туда, вы ведь знаете, как это делается? Теперь дело ваше, вы ублюдки, какое последнее слово вы вытянете из меня.

Сержант смотрел на него какое-то мгновение, судя по всему оценивая.

— Ты такой тип, — сказал он, наконец. – Настоящий, классический Платонический упрямый мик. Я ненавижу эти сцены, — добавил он, больше для самого себя. — Богом клянусь, я ненавижу их. Но у тебя все будет именно так, стригун. Капрал Мерфи, сделайте все возможное.

Он встал и вышел из комнаты, не проявляя никаких эмоций.

Капрал Мерфи, подумал Шеймус. Это сделает капрал Мерфи. Они всегда находят ирландца, чтобы тот сделал всю грязную работу за них.

А потом не было ничего, кроме боли и еще большей боли. Ему больше не задали ни одного вопроса; их повторят, когда сержант вернется. Это был всего лишь урок, показывающий, что бывает с теми, кто не хочет говорить.

О’Лакланн из Мита научил Шеймуса старому друидскому секрету, помогающему справиться с болью. Нужно уйти далеко-далеко в своем уме, и смотреть вниз с большой высоты, как если бы ты находился, скажем, на самой вершине Хоута. И глядя вниз, далеко вниз, ты видишь тело, испытывающее боль, и говоришь: «это не мое тело, это просто тело».

Боль продолжалась и продолжалась. Шеймус не мог оставаться на вершине Хоут-Хэда; он продолжал возвращаться в эту комнату и в эту агонию.

Если это не сработает в первый раз, говорил О’Лакланн, думай о своей рубашке. Это не моя рубашка, это просто рубашка. Если я ее потеряю, кто-нибудь другой найдет ее и наденет. Когда я потеряю тело, черви найдут его. Я не являюсь ни рубашкой, ни телом. Я далеко, смотрю вниз, а это всего лишь рубашка и тело.

Через два-три часа, когда Шеймус только подумал, что магия друидов начинает работать, они остановились.

Он узнает это в ближайшие несколько дней: всякий раз, когда человек, кажется, вот-вот потеряет сознание или впадет в транс, они останавливаются. Они выжидают. Они начинают снова, когда он снова кажется восприимчивым к боли.

На этот раз Шеймус ушел далеко, через Северный полюс, в вышину к звездам. Но он не мог удержать это видение в фокусе. Он вернулся, думая: тело болит, как в чертовом аду.

Ближе к рассвету его перевели в камеру, где к нему приходил врач. Он не собирался обрабатывать его раны; врач просто осмотрел его, чтобы понять, сколько ему нужно восстанавливаться до следующего сеанса. Они не хотели, чтобы человек умер, прежде чем он что-то расскажет.

Доктор произнес ту же речь, что и сержант, пусть своими словами:

— Это бессмысленно и ужасно. Все в конце концов говорят. Скажи им то, что они хотят знать, и покончи с этим. Почти тридцать человек были задержаны, и никто из них никогда не узнает, кто заговорил первым. Пощадите себя, молодой человек.

— Sasanach ithean cac.[10]

Доктор покраснел и вышел. Возможно ли, что человек действительно знал гэльский, или он просто понял, что это, по тону голоса Шеймуса?

Через час его отвели обратно в комнату для допросов .

— Я надеюсь, тебе хватило времени, чтобы понять свою истинную ситуацию, — сказал сержант, выглядя посвежевшим и розоватым; он, вероятно, немного вздремнул, — подумал Шеймус. — Давай на время предположим, что ты не предатель. Допустим, ты случайно наткнулся на это собрание на острове Далки, и наш источник информации, хмм, ошибся, думая, что ты был там все это время. Если это твоя версия, мы, возможно, поверим тебе, если докажешь свою честность и лояльность, сотрудничая с нами. Итак, кого ты там видел?

Будь проклят за это. Шеймус теперь все ясно видел: стукач, кем бы он ни был, сказал правду. Солдаты знали все это время, что Шеймус, рыбак, не участвовал в фермерском заговоре. Все мучения ночи были только для того, чтобы подготовить его к этому текущему моменту, дабы он увидел практическую мудрость говорить правду, нежели страдать от большей боли лишь ради того, чтобы защитить людей, которых он едва ли знал достаточно хорошо, чтобы сказать “привет”, “прощай” или “пошел ты”. На протяжении всей ночи, сквозь боль, он верил, что обречен: что это закончится тем, что он будет висеть на веревке, заключение предопределено с того момента, как они арестовали его. Эта уверенность дала ему сопротивление отчаянию. Теперь, внезапно, он вернулся в роль невинного свидетеля. Все, что он должен был сделать, чтобы заслужить эту роль, было самым простым и естественным в мире — просто сказать правду — и тогда кошмар закончится.

Он мог видеть себя выходящим за дверь. Они, конечно, даже извинились бы и, вероятно, предложили бы ему небольшую сумму денег, чтобы компенсировать то, что он пострадал.

Да: это было простое, естественное и честное дело, сказать правду; и Шеймус планировал когда-нибудь стать лавочником, и у него не было желания добавлять себя в длинный список мучеников Эрин.

— Ну? – подсказал сержант.

Бесполезно: они завербовали его, как он и сказал ранее. В тот момент, когда боль ослабила его мочевой пузырь, они завербовали его к Белым Парням.

— Sasanach ithean cac, — сказал он заплетающимся языком.

Сержант вздохнул, вдруг как будто постарев.

— Так и должно быть, верно? Вы, ирландцы, любите безнадежные дела. Как тебя зовут?

— Sasanach ithean cac.

— Где ты живешь?

— Sasanach ithean cac.

— Таков будет твой ответ на все вопросы теперь?

— Sasanach ithean cac.

Сержант слегка повернулся.

— Капрал Мерфи, не могли бы вы сказать мне, что это значит?

— Мне очень жаль, сержант. Я сам не знаю этого языка. На нем говорят в основном на Западе, в Коннахте[11].

— Вы лжете, капрал. Я не собираюсь малодушно игнорировать оскорбления стригуна. Скажи мне, что это значит.

Шеймус невольно ухмыльнулся. Сейчас может быть забавный момент за всю ужасную ночь.

— Что ж, сержант, — сказал капрал Мерфи, переступая с ноги на ногу, — думаю, я слышал это от других заключенных, сержант, и, эмм, сержант, — он остановился, чтобы внимательно изучить пол, как будто потерял там шиллинг, — возможно, я уловил общее значение.

Он вздохнул.

— Боюсь, это означает, сержант, что у англичан есть, эээ, специфические предпочтения в еде. Прошу прощения, сержант.

Лицо сержанта оставалось бесстрастным, но его уши порозовели.

— Я предполагаю, это несколько красочней вашей трактовки, — снисходительно сказал он. Он снова обратился к Шеймусу. — Ты выбрал трудный путь, юный стригун. Капрал Мерфи, принесите ведро.

Сержант откинулся на спинку стула и отхлебнул чаю.

— Мун — подходящее имя для тебя, потому что, клянусь Богом, ты совершенно сумасшедший. Я предлагаю вам компромисс. Мы предполагаем, что ты прибыл на тот остров вчера утром совершенно случайно. Мы не станем выдвигать против тебя никаких обвинений. Ты можешь вернуться домой и возобновить свою карьеру рыбака. Мы даже заплатим тебе солидную по вашим меркам сумму, если ты будешь честен с нами. Итак, прежде чем мы нанесем тебе серьезный ущерб, такой, что отметит тебя на всю жизнь, — скажи имена людей на острове Далки?

Прежде чем Шеймус мог что-то сказать, он добавил:

— Это фермерская распря, как ты сказал. Почему же ты должен разрушать свою жизнь ради них? Ну, стригун?

Остроумие почти покинуло Шеймуса тогда; он почти сказал: «три вещи, которым я научился не доверять — это копыто лошади, рог быка и обещание саксонца». Но нет: он понял, что именно таков путь проигрыша. Вступишь с ними в спор, и вскоре слова создадут свой собственный импульс, и тогда ты невольно позволишь чему-то ускользнуть; после такого гораздо легче сказать больше, чем снова столкнуться лицом к лицу с болью. Единственный безопасный путь -монолитное сопротивление. Те же три слова, и только они, или вообще никаких слов.

— Sasanach ithean cac.

Капрал Мерфи вернулся с оловянным угольным ведром.

— То, что произошло раньше, было ничем, — сказал сержант, почти с горечью. — Теперь мы действительно устроим тебе ад. Хочешь пощады себе? Это твой последний шанс, пока твой разум не начнет раскалываться. Каков твой ответ, стригун?

— Sasanach ithean cac.

Сержант встал и вышел из комнаты; для галла его чувствительность была слишком нежной. Капрал Мерфи и другой солдат связали Шеймусу руки за спиной. Они надели ведро ему на голову, отрезав весь свет. Капрал Мерфи наклонился очень близко, и Шеймус учуял гниение зубов во рту.

— У тебя остался шанс, чтобы принять решение, паренек. Некоторые из прочих уже начали говорить, так что мы знаем больше, чем ты думаешь. Не валяй дурака над своей жизнью, стригун.

Тогда Шеймус едва не сломался. Он слышал о ведре, и он знал, что некоторые люди никогда не были в своем уме правы после такого испытания. Он вспомнил разговоры, которые были у него и других мальчиков много лет назад, которые стращали друг друга, дабы испытать в воображении свое мужество: “предположим, тебе пришлось бы выбирать между ослеплением или потерей обеих ног… Предположим, тебе нужно было бы выбрать между отдиранием ногтей или отрезанием твоего хрена. Предположим, ты должен был бы съесть кучу говна или лишиться правого глаза… Задаваясь вопросом относительно того, что они могли бы вынести из всех этих мнимых испытаний, а что нет, все всегда соглашались, что они выбрали бы что угодно — слепоту, паралич, немедленную смерть — вместо того, чтобы их разум уничтожен, чтобы они стали идиотами или безумцами. А именно это случалось с теми, кто подвергся пытке ведром.

Они могут забрать все остальное, подумал Шеймус с внезапной ясностью, такой же холодной и шокирующей, как воды Глендалох, включая саму мою жизнь, если они этого хотят, но они никогда не смогут взять всю мою смелость, какая у меня только есть, и только я сам могу сдаться.

Он прикусил губу и закрыл глаза, ожидая начала, а затем вдруг его голова, казалось, взорвалась, и он оглох и ослеп от боли, когда они раз за разом стучали по ведру своими прикладами.

Шеймуса вырвало на собственную рубашку, как от морской болезни в первый раз, когда он вышел в сильный шторм — и тошнота не прекратилась после выворачивания, но стало хуже, появилось головокружение, и его рвало снова и снова. Он начал терять ориентацию, чувствло опоры под ногами и реальности. Время и пространство начали странным образом меняться; Шеймусу не имело смысла пробовать упражнение друида, чтобы покинуть тело — он потерял тело, когда время и пространство завертелись вокруг него. Так во время шторма бросает за борт, вверх и вниз, влево и вправо, “шестью способами до воскресения”, как старый рыбак сказал. И ты то направляешься прямо к мысу Хоут-Хэд в одну минуту, то безумно мчишь через ирландское море в обратном направлении к Уэльсу уже в следующую минуту, а еще тебя может поднимать вверх, вверх, вверх, и не верится, что волна может быть столь высокой, а затем тебя опускает вниз так быстро, что это напоминает падение в шахту в пульсирующую темноту на веки вечные. Это было как во время самого первого секса с девушкой, в момент кульминации, которая целиком затмевала его сознание таким образом, чего он не предполагал даже в лучах восходящего импульса удовольствия от совокупления; но то, что дробило его сейчас, не было приятным: это было как худшая зубная боль, какая у него только была, когда его челюсть сильно распухла и округлилась, как арбуз, и ему пришлось идти к цирюльнику-хирургу, чтобы тот выдрал зуб плоскогубцами. И духовный ужас, хуже, чем тошнота от боли или головокружения, ужас того, что ты больше не человек, а глупое животное, не думающее, просто страдающее, и ничего не осталось от рассудка или самого себя, только миллион раздельных острых ощущений ужаса и потери, расходящихся во все стороны до бесконечности. Он боялся, что сойдет с ума, и боялся, что уже сошел с ума. Он был истощен до предела, и все же он знал, что все только началось.

Разум и воля совсем перестали функционировать. Кроме боли не было иных ни центра, ни формы существования. Они надели ведро ему на голову и начали стучать по нему, но это было давно, в другом месте; сейчас он не знал , где он был или что происходило, за исключением того, что его бессмертная душа была потеряна, когда разум покинул его, и он не смог его удержать, не в силах вспомнить то, что должно было помнить, чтобы быть здоровым и знать, кто ты и где ты.

Если бы только проклятые взрывы, спазмы и шум прекратились, он мог бы вспомнить, как добраться домой. Очень важно попасть домой, но он слишком устал, слишком запутался — он даже не мог вспомнить, в каком направлении искать планету Земля.

Феи шли из-за холма, и вот они все ближе, ближе и ближе.

— Это реальность? — спросил Шеймус.

— Что именно?

— Вот это. Это… это… что случилось с пространством? Где время?

— Что случилось?

— Пожалуйста, помогите мне.

— Ты настоящий? Где мы находимся? Кто это делает?

— Помогите мне.

— Неужели Бог обезумел? Как это случилось с миром?

— Если вы скажете мне, в чем проблема, может, я смогу что-то сделать.

— Кто говорит сейчас?

Он чувствовал себя так, как если бы он умирал. Но потом к нему пришел еще худший ужас: он осознал, что он никогда не умрет, что это будет продолжаться снова и снова, веки вечные. Все это было механическим. Никто никогда не был живым. Все машины повторяли одни и те же механические циклы снова и снова, раз за разом. Он думал, что он был человеческим существом, что мир твердым, пространство и время что-то означали, и тут он совсем потерял контроль. Все это время он думал, что контролирует себя, а машины контролировали его. Он никогда не рождался и никогда не умрет. Это все кручение шестеренок. Его снова вырвало.

— Пожалуйста, помогите мне.

— Что тебе нужно?

— Пожалуйста.

— Это не имеет смысла.

— Все начинается сначала.

— Все начинается сначала.

— Кто вы?

— Мы одно.

Он потерял все, что пытался защитить. Все происходило слишком быстро для него, чтобы можно было вернуть контроль. Если бы он мог хотя бы чуточку замедлить это, он мог бы вспомнить, кто он и почему это происходит. Он был либо человеком, либо машиной, которая была заведена и настроена действовать так, как если бы это было человеческое существо. Так могло быть всегда. Здесь не было ни начала, ни конца, ни времени. Он провел свою жизнь, множество жизней, миллионы и миллионы жизней, пытаясь найти что-то, чтобы сделало бы это лучше, но это никогда не станет лучше. Всегда одно и то же: одинаковые шестеренки вращаются, марионетки делают отрывистые жесты, чтобы убивать и калечить друг друга — вечное безумие слепой Вселенной, где Бог умер из-за разбитого сердца.

А потом он как будто заглянул в очень глубокую пещеру, в тотальную недвижимую черноту, пока не почувствовал себя спускающимся в нее, падая, падая и падая: но покуда он медленно падал, что мешало ему рассказывать самому себе истории? Он услышал страшный, нечеловеческий крик и в рассеянности решил, что это он сам, вернулся сюда, в комнату для допросов, но в то же время он падал внутрь поворота спирали самого древнего кельтского символа возрождения, форму старых языческих погребальных курганов, которые фермеры считали холмами фей, а Шеймус залез на него и прошел сквозь него, старый друидский трюк по словам О’Лакланна, и тогда он стал носить спираль на тунике. Это был символ армий Брайана Кеннеди из Боруму, который изгнал викингов из Ирландии, и, несомненно, нужно, чтобы еще родился человек, как Брайан Борумский, дабы изгнал проклятых саксов. Брайан начал свою войну, когда ему было восемнадцать лет, то есть он был на год старше Шеймуса, в 944 году, и он сражался без остановки в течение семидесяти лет, пока ему не исполнилось восемьдесят восемь, и последний оплот викингов в Дублине был взят 23 апреля 1014 года. И Шеймус сражался вместе с ним при Клонтарфе, тогда его звали Падрайк Муаден, и он был собственным предком, время не имело никакого отношения к тому, что случалось с человеком здесь, за спиралью рождения и смерти. В вечном, непостижимом, непреклонном, как камень, песок и звездный свет.

Он знал, что его волосы поседели, и он был стар, невероятно стар.

— Разве мы не можем ускорить это? Все так медленно и нереально.

— Никаких жен, никаких лошадей, никаких усов.

— Почему я не могу умереть, или сойти с ума, или что-то еще?

— Ты принадлежишь Богу, и никому из нас, ты любимец ангелов.

Глаза как у спаниэля, полные еврейских или арабских слов — сын вдовы, что воспевал златосолнечного человека, который умер первой смертью и проживал вторую звездную жизнь, ушел словно трава, и оплакивал его только винно-влажный ветер…

— Мы едины. Одно целое. Навсегда.

Ничто не может остановить луну и солнце, больше mouches, чем у собаки блох — сокрытая могила, подземный поток, код, секрет зашифрованных знаний — любовь, желание, одиночество и бесконечная тоскливый плач львом рычащего моря, ушел как листья лавра и был отпет лишь ястребино-призрачным ветром… Это всегда должно быть у профессионалов и они всегда по случайности связанны с роком…

— Я разваливаюсь, кусочек за кусочком…

Смерть, бесчестье и навозная куча отчаяния — зеленая надежда, словно скачущий в грубое румяное время гона телец… гром, молния и толпы с человеческими головами, насаженными на пики… когда вы найдете мир, вы найдете оспу на стенах…

— Призраки мертвых дам и сиреневый парфюм на старом платье…

Детский крик во время кошмарной ночи гоблинов и слезы храбреца… Неотвратимость: камень, песок и ракушки хрустели… Ушел, ушел, ушел и только воющий ветер оплакивал…

Меня снова выбрали на пытки и крест, потому что нет другой жертвы. Я один. Я создал все это.

— Да. Я не могу принести в жертву никого, кроме себя, потому что некого больше жертвовать.

Когда они, наконец, бросили его обратно в камеру, у него все еще оставались как физические, так и умственные спазмы. Он продолжал идти на выход из клетки, на пик Хоут, на Северный полюс, на Коннахт на Западе, к звездам, назад и вперед во времени, к битве при Клонтарфе, где он сражался с викингами, к пещере, где они приносили в жертву медведя и обмазывались его кровью, в комнату, где он работал на машине, которая думала как человек и называлась G WB-666, в кофейню, которая называлась Дружелюбный незнакомец, где он вступил в сговор со священником содомитом и итальянцем по имени Хагбард Челине.

Прошло более часа, прежде чем он узнал, что он — Шеймус Муадхен, он был в Дун-Лэаре — будь ты проклят, Данлири — и это был 1771 год.

От него воняло рвотой и мочой. Его нос был сплошной гнойной раной.

— Sasanach ithean cac! — крикнул он еще раз голым стенам, стыдясь того, что он рыдал, стыдясь того, что он кричал, стыдясь, что он обмочился.

Для него была ясна одна мысль: Бэбкок. Так звали английских ублюдков, которые владели большей частью этих земель. Они тут были главными; солдаты были только их агентами. Он нанесет ответный удар по главным, а там уж дьявол пусть забирает агентов. Бэбкок. Он запомнит.

Затем они забрали его из камеры обратно в комнату для допросов, и взялись работать над его ногтями при помощи плоскогубцев.

Двенадцать лет назад молодой протестант из Дублина, изучающий право в колледже Тринити, начал писать книгу о преследовании ирландских католиков английским правительством. Он аргументировал свое дело неторопливой, по пунктам расписанной точностью, характерной для юристов восемнадцатого века. Его дело заключалось в том, что нигде за всю мировую историю не было никаких записей о преследованиях столь жестоких, столь длительных и столь варварских. Поскольку сам он протестант, его вряд ли можно обвинить в предвзятом отношении к католической стороне.

Его звали Эдмунд Берк, и он так и не закончил книгу. Он решил, что это слишком тупо, слишком оскорбительно для английской чувствительности. Он отправился в Англию, а затем был избран в парламент из Бристоля и терпеливо, шаг за шагом пытался ввести законодательные нормы, которые облегчили бы страдания католического большинства его нации.

Берку пришлось работать терпеливо и медленно, поскольку он знал, что противостоит страхам и предрассудкам, базирующимся на сотнях лет насилия с обеих сторон. Говорить о гражданских свободах католиков было все равно, что говорить о гражданских свободах гремучих змей; это было эксцентрично даже для вига.

Неторопливых методов Эдмунда Берка было недостаточно, чтобы дать надежду такому человеку, как Шеймус Муаден, который потерял три ногтя от плоскогубцев, прежде, чем они снова бросили его в камеру, где он валялся на своей койке, стонал и видел галлюцинации в течение трех часов.

Затем они отвели его обратно в комнату для допросов и начали все сначала.

СЕМЬ

Из дневника Марии, леди БЭБКОК (1771):

Вынашивание дитя и пребывание в Англии всегда будут неотделимы в моем сознании, потому что лишь спустя несколько недель после того, как мы приехали сюда из Неаполя, я обнаружила свою беременность. Волнение, радость и страх от знания, что я стану матерью смешались с открытием новой нации, новых людей, нового образа жизни. Как если бы Мария Мальдонадо, девушка, перестала существовать и родился совсем новый яеловек — Леди Бэбкок; даже если бы я обратилась в протестантизм – чего дорогой Джон (да будет он благословлен!) никогда не просил – это не произвело бы со мной столь существенных трансформаций.

Никто в Неаполе не поверил бы, что люди могут выживать в этом климате, особенно зимой; и все же я привыкла к нему довольно легко. Что труднее, значительно труднее, это простое владение английским языком и понимание высказываемых на нем суждений. Это глупо, я знаю, но когда у нас гости и разговор перетекает к обычным темам, которые так или иначе касаются Джона и его друзей, в некоторые моменты я испытываю острый дискомфорт; и тогда я понимаю, что в глубине моего ума сокрыт страх, что кто-то может донести на нас всех инквизиции. Когда я вспоминаю, что здесь нет инквизиции, я чувствую себя героиней романа, которая выживает в кораблекрушении и оказывается среди пиратов или арабов.

И все же в этих людях нет ничего дикого; все они настолько вежливы и тактичны, что уже неаполитанцы начинают казаться мне шумными детьми по сравнению с ними. Невозможно представить, чтобы англичанин грыз ногти, когда нервничает, или колотил другого в порыве гнева; Джон говорит мне, что у них тоже есть страсти, включая месть, но это выражается в высказывании определенных слов определенным важным лицам и в торможении карьеры человека, а не в физической борьбе. Самое странное, что все эти очень вежливые и мягкие люди предаются мирским проклятиям и брани, как по неапольскому обычаю то делают, например, только низшие слои. И они даже гордятся этим — каждый пытается превзойти других в изобретательности и оригинальности своей хулы. Я начала читать любимого автора Джона, мистера Свифта, и хотя в его трудах довольно много юмора и много моральных наставлений, волосы дыбом встают от явной непристойности его языка. А ведь он был священнослужителем!

Джон и его друзья тоже говорят о короле таким образом, что временами мне становится неудобно, и я должна часто напоминать себе, что это не Неаполь; тот, кто посмел бы говорить о Фердинанде столь грубо, скоро оказался бы в темнице. Еще они не стесняются говорить о происхождении короля в манере грубых шуток мистера Свифта, что по факту биологически невозможно и совершенно безвкусно. На самом деле, временами я думаю, что пала до арапов; но совершенно ясно, что эти люди, в основном, довольно набожные христиане на своеобразный протестантский манер. Чудовищным исключением, которого я, к счастью, не встречала, является г-н Джон Уилкс — великий герой для всех друзей Джона и еще больший герой почти для всего населения, хотя он был несколько раз исключен из парламента и отбывал тюремный срок за клевету и непристойное поведение. Г-н Уилкс был связан с печально известным “Аббатством Святого Франциска”, которое в прессе назвали более точно клубом адского пламени — своего рода обществом вольнодумцев и атеистов, которые получали извращенное удовольствие от пародирования на таинства христианства.

Этот Уилкс также опубликовал вещи о короле, которые даже Джон и его друзья считают экстремальными; он также написал и опубликовал самую нескромную поэму «Этюд о женщине», и у Джона даже есть его копия, спрятанная в ящике, где он думал, будто я не найду. Должна сказать, что по сравнению с этой версификацией даже язык г-на Свифта приличен. Г-н Уилкс не пренебрегает моим полом (как это несправедливо делали многие философы-мужчины), а скорее восхваляет нас в рапсодиях, кои звучали бы религиозно, если бы не пошлость и непристойность используемых слов и выражаемых чувств: за публикацию такой вещи в Неаполе могли бы сжечь. Тем не менее, он самый любимый человек в Англии, по крайней мере для большинства, потому что он борется за интересы бедных рабочих и фермеров сильнее, чем любой из ныне живущих людей. Что касается его кощунств и непристойностей — Джон говорит, что он нахальный негодяй, но имеет слишком много чести, чтобы стать настоящим мерзавцем.

Как я, выросшая в католицизированном Неаполе, могу приспособить свои ожидания к земле, в которой такой уголовник, как Джон Уилкс, является олдерменом, и, что вполне ожидаемо, выиграет переизбрание в парламент?

В то же время, как я пытаюсь понять эту вольнодумную нацию, где благородные упоминают имя Бога всуе в каждой сентенции, постоянно высмеивают короля и восхищаются атеистами, такими, как мистер Уилкс, я с каждым днем становлюсь все больше и постоянно осознаю чудо, происходящее в моем чреве. Я помню момент, когда впервые ощутила исцеляющую силу в своих руках, и момент, когда я покинула свое тело и отправилась к звездам, слушая ораторию Мессия мистера Генделя, но это более замечательно и благоговейно, чем любой из тех экстазов. Даже испытывая утреннюю тошноту я так счастлива и полна божественного света, что в некоторые моменты думаю, будто могу оторваться от земли. Я становлюсь настолько восторженной (как говорят англичане), что хочется бездумно бежать по полям и деревням, собирая весь свет в свои руки и исцеляя каждого больного человека, какого я только повстречаю – точно то искушение, от которого мать Урсула столь серьезно предостерегала меня, когда мы впервые обнаружили, что у меня есть дар. (А вот самое странное и озадачивающее: я думаю, англичане не сожгли бы меня как ведьму, но объявили бы меня мошенницей и вознамерились разоблачить мои “трюки»).

Я чужачка в чужой стране. Я не понимаю людей вокруг меня, и я не понимаю чудо внутри меня; но я знаю, что Бог использует меня для создания новой человеческой души, которая будет наполовину английской и наполовину итальянской, наполовину католической и наполовину протестантской, а посему у нее должна быть замечательная судьба. Я напишу дурацкую вещь: если бы Бог явился предо мной в телесной форме, я бы не омыла ему ноги, как Магдалина. Я бы бросилась к нему и обняла. Те, кто не любит Бога так, как я сейчас, никогда не испытывали полной сладости жизни.

Я больше не буду писать. Пришло время молиться. О Боже, мой живой Бог, я обожаю тебя.

ВОСЕМЬ

Под возвышающейся громадой Везувия в солнечной средиземноморской суете Неаполя старик по имени Пьетро Малатеста второй раз перечитывал письмо, пытаясь убедить себя, что это какая-то ошибка или жестокая шутка.

С тяжелым сердцем… мои самые искренние соболезнования…

Я встретил вашего блестящего племянника всего несколько месяцев назад… он часто говорил о вас… слишком жестоко рассказывать об этом в письме родителям мальчика… пожалуйста, сообщи им трагическую весть как можно мягче…

Я видел, как это произошло… просто необъяснимый несчастный случай… вода унесла его в считанные секунды… несколько храбрецов ныряли много раз… не осталось даже тела, чтобы вернуть его в Неаполь для погребения по-христиански… еще раз, мои самый глубокие и самые сердечные…

…выглядел веселым парнем… его музыка…

Да, подумал Пьетро, Сигизмунд однажды сказал мне о своем видении, будто он умрет от воды.

Сигизмундо мертв. Это невозможно, сказал он себе, но это правда. Кузен короля Франции написал мне об этом. Граф Шартрский, никак не меньше. И я слышал, что он брат по Ремеслу.

Две смерти от утопления всего за несколько лет: двоюродный брат Сигизмундв Антонио в шестьдесят седьмом, а теперь это. Я скоро сам начну верить в проклятие Малатеста, если не буду осторожен.

Сигизмунд пережил в прошлом году дуэль только ради того, чтобы упасть в реку в этом: такова безумная логика судьбы.

Тут старик Пьетро Малатеста понял, что плачет.

Сигизмунд был его любимцем, его трофеем; все мужчины при Ремесле в Неаполе, даже старый Авраам Орфали, у которого было больше бараки, чем у любого другого, согласились с тем, что Сигизмунд был особым, особенным по предречениям пророчеств. И вот случайная бессмысленная смерть – он утонул в чужой реке

Неподвижный воздух коснулся его лица. Сделай глубокий вдох, сказал он себе. Твой долг тяжел. Вынеси это как мужчина.

Судьба веерообразна, напомнил он себе: это было одним из первых уроков Б.Р.К. Будущее, которое предвидят те, у кого есть барака — это только одна вероятная возможность среди множества. Мир — это случайности. Будущее, которое мы предвидели для Сигизмунда, существует где-то — возможно, в разуме Бога, но оно не будет проявлено здесь, в этом мире.

С болью в груди, напоминающей ему то время в прошлом году, когда он было решил, что это сердечный приступ, Пьетро спустился с холма к домовладению Челине, чтобы сообщить новость своей сестре Лилиане, матери Сигизмунда. Я буду ненавидеть слова, которые покинут мой рот, подумал он.

Сигизмунд Челине, что исчез за стенами Бастилии, официально перестал существовать даже для собственной семьи.

А в Париже Сигизмунд жаловался на холод достаточно часто, чтобы у него в комнате образовался большой запас одеял.

Каждую ночь, после наступления темноты, Сигизмунд по десять раз висел на одних руках за окном. Словно канатоходец он тренировался доверять своим мышцам и рефлексам и не волноваться о возможности падения.

Затем он сидел на кровати, завернутый в одеяло, и дрожал, в то же время работая над другим одеялом. Он научился распускать ткань нитка за ниткой. То была раздражающе кропотливая работа, однообразная и изнурительная; только у заключенного и хватило бы терпения на нее.

Когда ворох нитей на полу становился приличного размера, Сигизмунд начинал вручную их скручивать, нить за нитью

Он становился более искусным с продвижением вперед. В первую ночь он связал один фут веревки, во вторую ночь — почти два фута, а в третью ночь — около пяти футов

Всякий раз, когда напряжение глаз и усталость заставляли его остановиться, он прятал веревку под матрасом и быстро погружался в сон. И каждую ночь рано или поздно приходил один и тот же кошмар: он спускался вниз по стене при помощи своей веревки; пугался; терял хватку; и падал, падал, падал…

Это все неважно, говорил он себе, когда просыпался. Я могу изгнать страх, пока не сплю. Неважно, что он приходит, когда я сплю.

Выход на свободу, напомнил он себе, состоит в том, что нужно спуститься по отвесной стене башни, поэтому я и буду спускаться вниз. Слово ”невозможно» придумали глупцы и трусы, дабы объяснить свои неудачи.

А между тем были и другие альтернативы.

Сигизмунд узнал от «источников» отца Бенуа, что его не было в специальном списке, поэтому он тайно отправил письмо либеральному герцогу де Шартру, где рассказал ему о своих подозрениях насчет графа Калиостро и о том, как он сам был несправедливо брошен в это место. Герцог может начать собственное расследование; хотя бы есть, на что надеяться.

Сигизмунд также пытался отправить письмо своей семье в Неаполь — хотя Бенуа предупреждал, что письма в иные страны никогда не выходили за пределы стен, даже если ты не был в специальном списке.

Наблюдение за гвардейцами и их повадками так же было поучительным. Украденный мундир и хороший блеф поможет просто перейти по перекидному мосту ночью в темноте, если быть достаточно быстрым и удача окажется на твоей стороне. Но, увы, потребовалось бы найти одинокого гвардейца и очень тихо подойти к нему; а гвардейцы всегда ходили парами.

Между тем, Сигизмунд улучшил свой французский, прочитав каждую интересную книгу в тюремной библиотеке. Когда достойные и глубокие произведения были исчерпаны, он обратился к романам и развлекал себя, классифицируя их по типам. В первых герой является жертвой чудовищной несправедливости; он мучительно страдает и то и дело подвергается испытаниям на своем пути; наконец, он побеждает и мстит своим врагам. Во вторых героиня является жертвой чудовищной несправедливости; она мучительно страдает и то и дело подвергается испытаниям на своем пути; наконец, она выходит замуж за очень богатого человека и прощает половину своих врагов (другая половина удобно погибает в несчастных случаях, обычно вызванных их собственными же махинациями). В третьих герой низкого происхождения бродит из страны в страну, повсюду соблазняя женщин (чудесным образом он никогда не подхватывает сифилис); в конце концов обнаруживается, что его отец — маркиз, и герой получает богатое наследство. В четвертых героиня отправляется в старый готический замок и с ней случаются неописуемые ужасы, но, как и героиня второго типа романов, по итогу выходит замуж за богача. В пятых автор может сообщить что-то действительно интересное, и он быстро забывает о сюжете, каким бы он ни был; у большинства романов такого рода была пометка “переведено с английского” и, кажется, принадлежали человеку по имени Стерн.[12]

Затем Сигизмунд обратился к поэзии. Длинные, как он обнаружил, показывали, что их авторы разделяли его собственное почитание Гомера; герой бродил по всему миру, сталкиваясь с приключениями как естественными, так и сверхъестественными, но, наконец, возвращался домой. Короткие в основном утверждали, что определенная женщина удивительно похожа на определенное природное явление (солнечный свет, цветы, птицы, звезды и т. д.), и что сердце поэта, как бы отвечая предыдущему факту, походило на другое природное явление (выжженная пустыня, раненое животное, темная пещера) и, наконец, что было только одно естественное разрешение этого природного соединения природных явлений. Он понял, что ей придется снять с себя одежду.

Веревка становилась длиннее каждую ночь.

И Сигизмунд продолжал думать: возможно, Шартр что-то предпримет. Возможно, письмо все-таки попало в Неаполь. Возможно, дядя Пьетро, озадаченный тем, почему он вообще не получает писем, послал блестящего, пытливого человека на расследование.

Однажды ночью Сигизмунду удалось провисеть на руках на холодном ветру в течение десяти минут, прежде чем он вернулся в башню; то была его первая попытка за ту ночь. Он немного отдохнул и снова вылез, чтобы провисеть стол же долго второй раз.

Головокружения не было. Он привык уже болтаться на высоте 120 футов над землей и доверять своим нервам и мышцам. Любые вещи как то же фехтование, сказал он себе; то, что трудно поначалу, становится проще позже и в конечном итоге доставляет удовольствие. После работы над веревкой в течение трех часов он упал в глубокий кошачий сон, без кошмаров и падений.

ДЕВЯТЬ

В Дун-Лэаре, Ирландия, совершилось английское правосудие. Шесть обсмоленных трупов (чтобы они сохранились) болтались на конце конопляных веревок недавно построенной перед армейскими казармами виселицы.

Остальные двадцать четыре заключенных были освобождены в соответствии с политикой, которая так хорошо работала во всей империи никогда не заходящего солнца: повесить лидеров и помиловать остальных. Эта политика имеет две функции: она создает поверхностное впечатление милосердия и распространяет подозрения среди выживших.

Шеймус Муаден вместе с двадцатью тремя другими ходячими инвалидами, которые прошли через допрос, вышли на морскую прогулку и посмотрели на шесть почерневших трупов: шесть кусков мяса, которые когда-то были людьми.

Над головами – сверкающие перья яркого солнца: шумная стая арктических крачек сердито проорала, затем накренилась и скользнула в сторону Клонтарфа

Правая рука Шеймуса была что изуродованный коготь; пройдет три года, прежде чем он сможет снова полноценно ей пользоваться. Он все еще слышит звон в ушах и видит краем зрения змееподобные, кошачьи существа; но они уходят, когда он убеждает себя, что это галлюцинации. Сильный ветер сдул со стороны Дублинского залива, и трупы танцевали джигу мертвеца. Христосе, можно почти почувствовать исходящий от них запах смерти даже под всей этой смолой.

Все двадцать четыре выживших бросали беспокойные взгляды друг на друга. Каждый из них казался равно страдающим от боли, и все они хромали, но все же помилование посеяло сомнение, как и было задумано: каждый задавался вопросом, был ли информатор среди них; каждый оценивал других, разыскивая того, кто, возможно, только притворялся, что ему больнее, чем то было на самом деле.

Никто не был уверен. Все они выглядели равно отвратительно. Возможно, информатора среди них вообще не было, и его даже никогда не арестовывали для прикрытия. В таком случае это мог быть кто-то, кого они вообще не видели в то утро на острове Далки — утро, которое, как теперь казалось, было так давно, ведь они были нормальными людьми тогда и могли ходить без стонов, и могли смотреть под стол, не заверяя самих себя, что мерзкое существо, которое они заметили, было лишь галлюцинацией.

Двадцать четыре ходячих затонувших судна, думал Шеймус, который никогда теперь, ни в миллион лет не посмеет доверять кому-то другому. Потому что информатор мог быть среди них.

И последняя горькая ирония, как он понял, заключалась в том, что, несмотря на очевидные следы пыток, он, вероятно, был главным подозреваемым для других двадцати трех умов. В конце концов, он никогда не брал с них клятв и сам не клялся им ни в чем. Он был аутсайдером, ведь он даже не был фермером, как остальные.

— На шесть мучеников больше для старой Эрин, — он услышал, как Мэтт ленехан сказал позади него.

Еще шесть проклятых дураков, подумал Шеймус, которые не знали размера, веса и массы Британской империи и даже не получили малейшего шанса для нанесения одного малюсенького бессильного удара по ней, прежде чем она арестовала и повесила их, дабы смердеть и сушиться на солнце, словно мертвая рыба.

А после допроса он был на пути к тому, чтобы самому стать проклятым дураком. Он был научен ненавидеть англичан больше, чем бояться смерти.

Затем они увидели местных торговцев, выстроившихся перед их магазинами. Они запомнят наши лица, подумал Шеймус. Армии вряд ли придется больше платить за информаторов, в наших случаях. Всякий Протестант, владеющий собственностью в округе, будет следить за нами, Господи.

Шеймус, Мэтт и остальные хромали по улице, минуя все эти враждебные лица.

И тогда купцы, люди английской церкви, люди, которые владели островом, начали петь их песню, песню, которая возвращала почти на сто лет назад, к битве при Бойне. Они пели ее громко и гордо, их голоса были полны триумфа и угроз:

Бедные стригуны, вы знали, что ваша кара настала

Когда вы услышали страшный звук протестантского барабана,

В память об Уильяме мы подняли флаг

И скоро оранжевый накроет зеленую тряпку.

Бей, бей, стриженых бей!

Они пели этот гимн ненависти в течение восьмидесяти лет, и, в Ольстере, они будут петь его еще две сотни.[13]

И как раз тогда Шеймус вспомнил, наконец, где он слышал о сыне вдовы раньше. Это было в Дублине, на набережной Иден рядом с темной танцующей Анной Лиффи, рекой, которая, как говорят шанаши, была ведьмой и богиней в языческие времена. Одного человека чуть было не затоптала лошадь, а другой человек выскочил на дорогу, чтобы спасти его, и Шеймус был так близко, что он почувствовал запах конского пота и слышал односложное объяснение спасителя “ради Сына Вдовы, человек”, — когда другой попытался его поблагодарить. Потом в толпе кто-то сказал, что они оба подозреваются в якобитстве.

Затем Шеймус подал свой голос, и остальные двадцать три подхватили песню, отправляя ее обратно как вызов галлам, которые владели Ирландией, но не знали и не любили ее:

Пылают дома тех, кто верен ему —

Их казнь иль изгнание ждет.

Но прежде чем меч в ножнах уснет,

Чарли снова придет.

Милая лодка, как птица, лети,

Прямо свой курс держи,

Того, кто рожден быть королем,

К острову Скай неси.

Но торговцев было больше, чем повстанцев, и ни одно другое ирландское лицо не показалось на улице, так что лоялистская песня звучала громче, чем гимн Красавчику принцу Чарли. Хор последовал за Шеймусом и его отрядом,  пока они не дохромали до выхода из города в поражении:

БЕЙ, БЕЙ, СТРИЖЕНЫХ БЕЙ!

В 1687 году Яков II, недавно сменивший на престоле Англии после смерти своего брата Карла II, издал Декларацию о независимости совести. В ней Яков восстановил гражданские свободы англиканцев, евреев, римских католиков и других еретиков, включая несогласные секты с такими странными наименованиями, как Пустословы, Плакальщики и Квакеры. Это был самый либертарианский указ со времен унитарного еретика Джона Станислава, короля Трансильвании, установившего абсолютную религиозную свободу в этой стране в 1568 году.

Парламент, состоящий почти полностью из людей английской церкви, не жаловал декларацию Якова о независимости совести; большинство из них, похоже, сочли, что это афера, с помощью которой католик Яков надеялся установить Римскую диктатуру. В 1688 году они отстранили Якова от престола и посадили туда его сводного брата Уильяма Оранского, который незамедлительно отменил декларацию и восстановил английскую церковь как единственно законную в королевстве. После этого акта на Британских островах и в Ирландии за оранжевым цветом навсегда закрепился символизм анти-католицизма.

Последовали Якобитские войны, и Яков потерпел поражение в битве при реке Бойн на севере от Дублина, в 1690 году. Тем не менее, дело Якобитов продолжало жить среди ирландских католиков, шотландцев-епископалов и унитарных раскольников из Англии. Семья Стюарт продолжала жить и активно участвовала в международных махинациях из своего убежища в Париже. К 1746 году, после поражения в Каллодене наследника Якова, “Красавчика Принца Чарли”, дело Якобитов ушло в подполье, стало тайным и разносторонним; оно сформировало странные союзы и приняло своеобразные доктрины. Когда Шеймус Муаден и Белые Парни в Дун-Лэаре спели старую шотландскую песню про Красавчика Принца Чарли, они уже не имели в виду человека, Чарльза Эдварда Стюарта. Они пели о чем-то давно напророченном: “парня, который рожден, чтобы стать королем”, поскольку он будет представлять все народы Британских островов, а не только Церковь Англии.

Шеймус не знал, что Белые Парни верили в более мистическую и конкретную цель. Он не знал их версию легенды о Сыне Вдовы или их тайных учений о Короле Мира.

У Шеймуса в голове была только одна мысль: Бэбкоки. Они владели землей вокруг; английская армия была только их инструментом. Шеймус назначил себе встречу с Бэбкоками.

ДЕСЯТЬ

В Ингольштадте, Бавария, у графа Калиостро, этого плута с фиолетовыми глазами и бархатным голосом, была встреча с иезуитом — отцом Адамом Вейсгауптом. Священник был молод и привлекателен, вкрадчив, как гастролирующий шут; в основном он больше слушал, нежели говорил. Нужно было присмотреться, чтобы увидеть в его глазах такое же внутреннее мучение, как у Калиостро.

— Кто?  — спросил Вейсгаупт, почти потрясенный.

— Мой проклятый брат. Сигизмунд. Снова он.

— Но он же тот…

— Он тот, над кем звезды правы. На сегодняшний день он остается нашим самым опасным врагом. Не то, чтобы он догадывался о своем реальном потенциале. Он — бомба, не знающая, где у нее фитиль.

Вейсгаупт задумался на несколько минут.

— Что он делает с тех пор, как ты изолировал его от мирских искушений?

— Планирует побег, я полагаю. Он также тайно выслал одно письмо. В Шартру.

— Шартру.

— Решил предостеречь его относительно меня.

Калиостро бегло улыбнулся. Это было подобно лунному свету на надгробии.

— Он наивен, — сказал Вейсгаупт. — Но это часть пророчества, не так ли? Если он тот… Et in Arcadia

Ego… Иногда я сам в это почти верю. Что насчет его семьи?

— Шартр написал им письмо с соболезнованиями. Представлено все так, будто он видел, как Сигизмунд упал в Сену и утонул. А тело так и не было найдено.

— Отлично. Тем не менее, было мудрым решением покинуть Францию на некоторое время. Разве Шартр не настаивает на том, что казалось бы очевидным решением?”

— Пророчество. Он боится его.

— И код в легенде о Парсифале. Где именно Сигизмунд находится на лестнице?

— Мы полагаем, что он достиг третьей или четвертой степени в итальянской ложе. Они профаны, просто cowans[14] по отношению к тому, что касается реальной тайны. Сигизмунд все еще думает, что он хороший человек!

— Ну, а что до этого – «у врагов есть крест; у нас же есть Христос». Вы когда-нибудь слышали это выражение?

— Да. И я посмеялся тогда.

— Скажите, там когда-нибудь бывает одиноко – между добром и злом?

— Это ваш орден, отец, первым провозгласил, что цель оправдывает средства.

— Нет всегда. Не всякими средствами. Но сегодня я не намерен преподавать урок морального богословия. Мы обсуждаем одну конкретную и актуальную проблему. Позвольте мне предложить кое-что практичное.

Вейсгаупт наклонился вперед и что-то прошептал.

— Это невозможно, — сказал Калиостро через мгновение.

— У вас, должно быть, тридцать вторая степень, но вы в действительности не понимаете Ремесла.

— На сегодня в Ремесле нет никого, подобного мне. Когда я говорю исцелись, самые безнадежные случаи исцеляются…

— Многие старые крестьянки столь же хороши по этой части. Они достаточно осторожны и избегают огласки, чтобы никто не осудил их как ведьм. Это работа элементарного уровня. Наш приорат нацелен на гораздо более амбициозные вещи, попробуйте понять.

— Я…

— Задумайтесь на минутку.

— Это невозможно.

— Это язык Великой лжи. Нет ничего невозможного для хранителей Грааля и древа.

— Перевернуть целый мир с ног на голову…

— Что сказал царь Соломон, достигнув 12 уровня? А что случилось с вами на нем?

— Вы не сумасшедший. Это возможно совершить.

— И это будет совершено, — сказал Вейсгаупт. – Чудеса легки. Это проклятая имманентизация, что занимает некоторое время.

— Ewige Blumenkraft, — сказал Калиостро.

— Undewige Schlangekraft, — заключил Вейсгаупт.

Молодой отец Вейсгаупт хотя и был одним из самых любезных и пустопорожних мужчин (на поверхности), уже обладал большей репутацией в окрестностях Ингольштадта, чем он сам полагал. Люди обсуждали его, когда он был вне пределов слышимости. «Он глубокий», — сказали бы они, многозначительно коснувшись лба; «никогда не знаешь, о чем он на самом деле думает.”

Только его коллеги по ложе Теодора Доброго Намерения знали, что отец Вейсгаупт был масоном. Только Великий Мастер Ремесла из Баварии знал, что Вейсгаупт получил допуск к тому, что Великие Мастера называли неспецифично “Приоратом». Только Калиостро и Казанова, и еще двое или трое знали, что Вейсгаупт либо был, либо нагло притворялся внешним главой Аргентум Аструм.

 И только остальные члены “Приората” знали, что Адам Вейсгаупт был владельцем одной из семи копии того, что они называли “Древом». На самом деле, то была генеалогическая карта, в которой имя внизу было заменено на гномическую формулу Et in Arcadia Ego. В верхней части диаграммы, представляющей нынешнее поколение, были имена герцога Шартрского[15], Чарльза Эдуарда Стюарта, епископа Максимилиана фон Габсбурга-Лотрингена Мюнстерского и нескольких других, включая Сигизмунда Челине.

На следующий день после встречи с графом Калиостро отец Вейсгаупт имел более участившиеся вспышки того, что он назвал “видением времени.» Он думал не годами и не десятилетиями, а эонами. Он быстро записал свое озарение в своем тайном дневнике:

Я полагаю, мы должны стать скандально известными. На самом деле, как только у меня появится время и я смогу придумать умный nom-de-plume, я напишу книгу, денонсирующую нас как негодяев и злодеев.

Поскольку мужчины в большинстве своем дураки (а женщины за терпимость к ним должны быть проклятыми дурами), многие поверят этой маске, и все больше книг быстро последуют в предостережениях миру против нас.

Необходимо, чтобы большинство этих книг выглядели фанатичными, иррациональными и невменяемыми; вряд ли необходимо и желательно, чтобы все так выглядело. Важным фактором является то, что большинство из этих книг будут настолько абсурдны, что научная точка зрения будет рассматривать весь предмет как самообман. Тогда мир поверит либо в то, что мы не существуем, либо в то, что мы являемся воплощением злодейства Макиавелли. Только таким образом мы можем иметь гарантию, что приходящие к нам будут взяты исключительно из того вопиющего племени, которое не верит абсолютно всему, что читает, которое думает само за себя, и которое никогда не подвергается влиянию ни народных предрассудков, ни мнений предполагаемых “экспертов».

Мы могли бы даже написать некоторые книги, которые, притворяясь предостерегающими против нас, тайно работали над тем, чтобы завербовать имеющих надлежащую ментальность, тех, кто может читать между строк.

Отец Вейсгаупт был так восхищен этой мыслью, что люди по всему Ингольштадту замечали, как охотно он улыбался в тот день — каждому мужчине и женщине, детям, играющим в парках, каждой птице, которая пела на ветке дерева.

В ту ночь отец Вейсгаупт встретился со своими руководителями от Мальтийских рыцарей и подробно отчитался — большинство деталей были совершенно придуманными — о том, что Баварские масоны в настоящее время плетут интриги.

Он был рад видеть, что они верят каждому слову его фантазии.

Да и потом, Вейсгаупт никогда не был особо высокого мнения об общем уровне интеллекта Рыцарей Мальты.

— Макиавелли не был политическим философом, — растягивая слова, сказал сэр Джон Бэбкок, несколько ошеломленный глубиной собственного разума и тем фактом, что комната, казалось, вращалась вокруг него очень медленно. — Старый Ник писал теологию под личиной, чтобы избежать неприятностей с инквизицией. Господу известно, в самом деле, Государь был написан им: архи-заговорщик и игрок под маской космического уровня. Он прячется повсюду.

Он наслаждался несколькими кружками нового ирландского напитка — гинесс экстра стаут — в таверне Голова Турка на Джерард-Стрит. То был долгий, тяжелый день в Палате Общин, которая была полна решимости “наказать” американские колонии за повстанческую деятельность последних лет. Сэр Джон вместе с Эдмундом Берком, Питтом и несколькими другими тщетно спорили о духе примирения, а не о дальнейшем обострении в отношении колонистов. Они проиграли. Сэр Джон все больше и больше беспокоился, что война с колониями неизбежна, и он ненавидел такую перспективу.

Возможно, подумал он после того, как произнес эту слегка кощунственную шутку, он выпил больше нескольких кружек. Его горечь может снова взять верх и тогда ему придется следить за своим языком. Пусть даже комната немного вальсирует.

— Ах, ну, — сказал Берк туманно — тот человек, который, в общем-то, никогда не был туманным, — Бог – это настолько великая и уникальная сущность, что каждый из нас имеет лишь частичное представление о нем, я полагаю. Обычно образ сам по себе лишь преувеличивается, как говорят циники.

Сэр Джон почувствовал внезапный спазм тревоги, как будто его собственная маска отвалилась, как будто всегда бдительный и аналитичный Берк каким-то образом распознал собственную ролевую игру сэра Джона.

— Я подразумевал не то, что у Бога есть зловещие мотивы, — поспешно сказал он, — а просто что он действует таким образом, который сознательно нам неизвестен.

— Философия дает большое облегчение, — мягко сказал Берк, — после целого дня попыток научить логике тех болванов на другой стороне Палаты..

Возможно, Берк голос Берка был слишком смягчен, или, сэр Джон напомнил себе, возможно, я слишком увлекся стаутом. Но образ его впечатлил: Бог как Макиавелли был просто изображением его собственной истинной природы. Вскоре он принес свои извинения и ушел.

Мун, новый кучер, ждал снаружи Головы Турка.

— Возвращаемся в отель, сэр?

— Нет, — сказал Бэбкок. — Я хочу пойти домой сегодня вечером. Отвези меня в поместье Бэбкоков.

Это будет долгая поездка, и он, безусловно, опоздает в Палату Общин завтра, но он остро желал увидеть Марию сегодня вечером.

Когда они оставили огни Лондона позади, и тьма сельской местности окружила их, сэр Джон подумал: Берк не знает. Такой благочестивый человек, каким бы он ни рисовался, отнесся бы ко мне с отвращением. Он не был бы таким сердечным и дружелюбным. Это просто моя совесть шалит.

Кроме того, он был верен Марии уже больше года. Мальчиков больше не было.

Много мужчин, как он полагал, больше, чем мир о том знает, проходят через такой этап в своей юности и вырастают из него.

Мун стал насвистывать, когда он сел выше в сидушку кучера, направляя лошадь. Сэр Джон подумал о кучере с состраданием. Он, несомненно, приехал в Англию из-за проблем с законом в Ирландии. Травма его правой руки — три исчезнувших ногтя — рассказывала историю, которую сэр Джон мог уверенно прочитать, будучи воспитанным в Дублине, когда его отец был там судьей.

Также было что-то не так с правым глазом Муна. Он как будто был не совсем сфокусированным.

Сэр Джон голосовал за каждый законопроект, предлагаемый Берком и нацеленный на освобождение ирландцев, устранение ненавистного Уголовного закона. Они каждый раз терпели поражение под подавляющим большинством голосов. Я умиротворяю свою совесть, подумал сэр Джон, наняв ирландца с весьма вероятным бунтарским прошлым.

Ну, по крайней мере Мун был хорошим работником. Его содержание не было милосердием: он зарабатывал свои деньги.

Сэр Джон вспомнил первое собеседование.

— Джеймс Мун, — сказал он. – Вероятно, это звучало как Шеймус Муаден в Мите, не так ли?

Мун, или Муаден, утверждал, что пришел с Мита — что, скорее всего, означало, что он прибыл из Корка или Уэксфорда, или из любого места, но только Мита.

Выражение удивления на лице парня было трогательным, подумал сэр Джон. Он, очевидно, никогда не встречал такого и никогда не задумывался об англичанине, который достаточно заботился об Ирландии, чтобы выучить гэльский язык.

Он все еще свистел, пуская лошадей в галоп. Сэр Джон узнал мелодию:

Ах, рано-рано, да все весной,

Запели птицы напев простой,

Он отзывался в моей груди:

«Свободу старой Ирландии!»

Бунтарская песня. Сэр Джон улыбнулся. Мальчик концентрировался на лошадях и не понимал, что он свистит, и как обличительно это было.

Сэр Джон подумал, что рано или поздно все мы выдадим наши секреты, и к нему вернулся страх, когда он применил эту идею к себе.

Представление Бога как Макиавелли могло прийти в голову только человеку, который сам был Макиавелли.

Разве я не всегда работаю на гуманистические цели? Разве не стараюсь быть хорошим мужем? Прошлое-это прошлое. Я «убрал все ребяческие вещи.”

Ты живешь во лжи, сказал другой голос внутри него. Ты знаешь, что чувствуешь при виде некоторых определенных мальчиков, мальчиков с той грубой красотой, которая все еще привлекает тебя.

Именно в этот момент своих мыслей сэр Джон Бэбкок увидел, как ему показалось вначале, один из макиавеллинских трюков Бога.

Объект падал с громовым раскатом, светясь, как призрак из легенды — или одна из ирландских фей — и приземлился оглушительным грохотом на небольшом расстоянии от дороги.

“Громовой камень.”

Объект, которого не существовало по мнению Королевского научного общества. Миф, в который верили только крестьяне.

И он все еще пылал .

— Мун! — Крикнул сэр Джон, в волнении стуча по крыше кареты своей тросточкой, — Остановись! Немедленно остановись!

Двое мужчин встали перед каретой и смотрели на горящую скалу.

— Вы видел, как он упал? – спросил сэр Джон, чувствуя себя персонажем романа про демонов Уолпола.

— Ага. Я видел это, сэр.

Мун, похоже, не испугался. Конечно, сэр Джон подумал: он обнаружил доказательства некоторого образования в парне ранее.

— Ты не напуган?

— Напугаться камня? Вообще-то, что меня пугает, так это человеческие сукины дети, вот тогда я напуган. Сэр.

Сэр Джон готов был решить, что Бог бросил это в его направлении, чтобы научить, насколько непостижимой может быть Макиавеллианская божественность. Это было какое-то природное явление, и его связь с личными мыслями была лишь случайностью.

— Я хочу выкопать его из земли, — осторожно сказал сэр Джон, контролируя свое волнение. — Это может иметь большое научное значение. Давай посмотрим, слишком ли он горячий все еще, чтобы к нему прикоснуться.

Двое мужчин шли по полю, и сэр Джон все больше осознавал, что Джеймс Мун не был невежественным крестьянином. Он, казалось, понимал интеллектуальное любопытство сэра Джона, и он не выказал никакого беспокойства, будто феи могут выскочить из скалы и переправить их на сто лет назад или вперед во времени

Когда они стояли, глядя на “Громовой камень”, который уже поблек от ярко-желтого до мягкого серого, сэр Джон чувствовал себя точно так же, как и во время посвящения в четвертый градус масонства. Королевское научное Общество ошибалось в отношении этих объектов; крестьяне были правы; тем самым все ставилось под сомнение. Такого рода благоговение и удивление никогда не приходили к нему ни в одной церкви, и все же он испытывал чувство бесконечной тайны, которая должна была быть тем, о чем твердили все церкви.

Кто сказал: «на небе нет камней, а потому камни не падают с неба”?

Что ж, в небе были камни, и сэр Джон видел, как один из них упал. Что еще есть там наверху, о чем мы не знаем? Задался он тревожно вопросом. Город Небесный? Это суеверие, но тогда откуда же эта проклятая штука упала?

— Найди большую отломленную ветку, — сказал он напряженно. — Что-то, чем можно выдрать его из земли.

Сэр Джон посвятил свою жизнь идеалу справедливости, который все больше усугублялся знанием о том, как трудно достичь или даже просто приблизиться к справедливости в этом мире. Теперь он испытал новую страсть: приверженность чистой истине, какую только может испытывать философ от природы. Королевское научное общество — воистину, все их образованные заключения — было неправо насчет громовых камней. Сэр Джон видел это падение своими глазами; и это была не какая-то крестьянская сказка. Его долг — информировать научное сообщество. В тот момент он испытывал только смутное предчувствие, что это может быть неблагодарным предприятием. Конечно, это не имеет значения; его оскорбляли за некоторые из его позиций в парламенте — его защиту американских колонистов, его оппозицию рабству, его усилия по отмене уголовного законодательства и восстановлению религиозной свободы. Он не боялся общественного мнения. Кроме того, у него был камень, и он был уверен, что никто не сможет оспорить существование столь ощутимого объекта

Сэр Джон услышал, что Мун приближается к нему сзади.

Шеймус Муаден колебался, как он колебался уже в течение нескольких месяцев. Только отчасти из-за того, что Бэбкок не был злодеем, которого Шеймус представлял себе в комнате для допросов в Дун-Лэаре; в основном он тянул потому, что у него кишка тонка для такой работы. Много раз он говорил себе, что он умный и изобретательный: ждет подходящего времени, времени, когда он сможет это сделать и сбежать без подозрений. Все это было ложью; у него было достаточно возможностей. Возможности упущены, прошли, увлечены только диким злым ветром.

Шеймус осознал, что совершать убийства легко только в воображении. Там был человек, которого ты ненавидишь, человек, который заслуживает смерти: и ты с ним наедине. Ты стреляешь, или ударяешь ножом, или избиваешь его, и все, работа сделана. Но теперь, в реальном мире, это оказалось куда сложнее: у мужчины есть жена, например, и ты не можешь перестать думать, каким будет взгляд в ее глазах, когда она услышит весть; и она беременна, и ты думаешь о нерожденном ребенке; и ты знаешь, какими только путями слуги узнают разные вещи, что у нее, Леди Бэбкок, есть брат, который почти безумен из-за раны, полученной в дуэли, и тут задаешься вопросом, что может сделать очередное насилие, приходящее в ее жизнь, с ее собственным умом…

Очевидный факт, думал Шеймус в темноте, следуя за сэром Джоном, что великие завоеватели и строители империи, такие как англичане, — это люди, которые научились не думать подобным образом. Вот человек, который должен умереть, думают они: и они убивают его; и на том конец. И преуспевающие революционеры временами могут думать также на определенном шаге: вот человек, который должен умереть: поэтому мы убиваем его. Те из нас, кто думает о следующем шаге, и шаге за его пределами, понял Шеймус — не творят историю. Мы лишь ее пассивные жертвы. Просто потому, что у нас слишком много гребаного воображения. Если бы у премьер-министра где-нибудь в Европе был такой ум, как у меня, — с прискорбием подумал Шеймус, — он бы никогда не подписывал приказов о мобилизации армии: и не было бы истории. История творима людьми, которые не думают о конечных последствиях того, что они делают.

Бэбкок был англичанином (не говоря уж его жене и новой жизни в ее утробе; не говоря уж о следующем шаге и обо всем дальнейшем), и Ирландия никогда не станет свободной, пока не будет убито достаточно англичан; таковой была логика истории.

И Шеймус все еще колебался. Я не актер  истории, думал он, а всего лишь ее жертва.

Гамлет, говорил О’Лакланн, не мог действовать, потому что он прочитал слишком много книг в Гейдельбергском университете; и я прочитал слишком много книг, думал Шеймус, для сына рыбака из завоеванной, распятой нации.

У Шеймуса в руке была хорошая крупная ветка бука. Один удар, и Бэбкок упадет без сознания. Еще четыре или пять ударов, и его голова вскроется как гнилая дыня. Это требовало не больше усилий, чем убийство крысы. И того даже легче: крысы более хитры, чем этот богатый идеалистичный молодой мужчина, который никогда не интересовался источниками своего богатства.

И от скорбящей вдовы родится ребенок, и каким образом из-за этого он будет отмечен – нельзя предсказать.

Если ребенок вообще родится; если у леди Бэбкок не случится выкидыш на пике шока и горя.

Но многие англичане должны умереть — таковой была беспощадная логика реального мира: ни один завоеванный народ никогда не был освобожден добровольно — и у каждого англичанина была жена, или старая мать, или сестры, или дитя, или кто-то, кто любил его .

Я могу заставить себя, подумал Шеймус. Я буду думать о том, как плоскогубцы отрывают мне ногти и как прикладами бьют по моим почкам, и как моча стекает по моим бедрам в течении  часов в ведро, пока пространство и время деформировались в хаос, пока мой ум стал хаосом и я знал, что это словно быть сумасшедшим, когда мой разум развалился, как карточный домик, падающий в обломки кирпича и черной пыли, и он подумал тогда: этот громовой камень свалился, чтобы научить меня, раз и навсегда, каким человеком я являюсь на самом деле.

Поэтому он думал о своей агонии в комнате для допросов, стремительно двинувшись вперед и подня ветку бука высоко над головой, будучи позади Бэбкока на нужном расстоянии. В этот момент он думал: я делаю это не из ненависти или мести, но ради ирландской свободы: история меня оправдает, и тут он услышал это, сперва ошарашенно решив, что это отдаленный гром, и это заморозило его (как говорил о`Лакланн, что концепция Бога была придумана, когда некоторые ранние люди, колеблясь над совершением поступка, который, как они знал, будет злом, вдруг слышал рев на себя какого-то страшного существа с неба), а затем распознал в этом звук кареты, мчащейся при лошадях в галопе, так что кучер явно их загонял.

И она приближалась со стороны Лусвортшира: от поместья Бэбкоков.

Сэр Джон развернулся, не заметив ветви в руке Шеймуса.

— Мне нужно больше свидетелей, — сказал он, а затем он бросился к дороге. Кто бы ни приближался, не стоило медлить, чтобы поймать карету, и он мог помахал ей рукой, приостановившись.

Для него они остановятся, подумал Мун. Сэра Джон невозможно было принять за разбойника в его прекрасном плаще, парике и бриджах.

Джеймс Мун, слуга, пошел за своим хозяином в сторону дороги, ветка бука повисла у него в руке.

Карета замедлялась. Когда она остановилась, и они побежали к ней, Мун узнал лицо Дорна, садовника.

— Леди Бэбкок, — крикнул Дорн. — Ее время настало. Меня послали в Лондон за вами.

— Как давно…? – спросил сэр Джон с тревогой в голосе.

— Я бы сказал, что у нее схватки уже больше часа.

Сэр Джон кивнул.

— Я должен ехать в поместье, — сказал он Муну решительно. — Выкопай громовой камень и привези его туда.

Затем он прыгнул во вторую карету рядом с Дорном и помчался домой.

Мун повернулась и устремился обратно к камню, который упал с небес.

Я не знаю, что ты, подумал он, глядя на него, но ты — не большая тайна, чем мой собственный разум. Именем Господа, клянусь, я совсем не знаю, была это трусость либо же милосердие, что удержало меня от его убийства.

ОДИННАДЦАТЬ

Сигизмунд Челине ждал семь часов до безлунной ночи.

К тому времени в Париже осенью уже довольно темно.

Он сделал металлический крюк из части пружины от кровати. Веревка была двухпетельной, так что крючок можно было отсоединить от подоконника, правильно потянув, после того, как он достигнет низа.

Ветер не был сильным этой ночью. Так что не было бы излишнего беспокойства, что сильный порыв может совсем оторвать его от башни.

Сигизмунд прикрепил крюк к подоконнику, проверил его захват, а затем проверил петлю, которую нужно вытащить, когда он достигнет рва.

Все готова. Пора.

Никто никогда не спасался из Бастилии.

Ну, тогда, подумал Сигизмунд, теперь я сотворю еще одну трещину в этой ужасной концепции «невозможно», которая представляет лишь глупость и отчаяние мира.

Он вылез в окно и, понемногу, начал оборачивать веревку вокруг талии.

Он знал, что необходимо постоянно держать себя в руках. Если хоть одна рука соскользнет, даже с веревкой вокруг его талии, сила притяжения бросит вниз так быстро, что трение веревки раздерет его ладонь в кровавую кашу. Никакое мужество не поможет тогда; будет физически невозможно восстановить плотную хватку со столь стертой рукой. То была кропотливая работа, как и во время ночей, которые он провел, расплетая одеяла и переплетая нити в веревку.

Рука за рукой, медленно и терпеливо он спускался вниз.

Не было ни головокружения, ни видений падения; он натренировался за месяцы свисания с подоконника по десять раз за ночь. Это похоже на фехтование или игру на клавесине: делай работу каждый день, и в конечном итоге это становится легко и естественно.

Вместе с тем, что ночь была безлунной, не было видно и уличных фонарей: Башня свободы выходила к открытой стране на север. Это хорошо, потому что так он был практически невидим во тьме; но по этой же причине практически невозможно было убедиться, как далеко ему еще спускаться. Он думал, что преодолел треть пути вниз, но это могло быть плохой догадкой. Он мог спуститься лишь наполовину так далеко.

Ему, возможно, предстоит еще девяносто или сто пять футов.

Когда он оказался бы ниже, то мог расценивать лучше, слыша плеск воды во рву.

У него начали ныть бицепсы. Ну, это было ожидаемо. Даже с шестимесячной практикой свисания с подоконника этот медленный спуск на руках был тяжелой работой.

После того, что казалось долгим, долгим временем, он все еще не думал, что он продвинулся больше, чем на половину пути: звук воды по-прежнему был далеко внизу. Теперь его спина болела и того хуже, чем его руки. Ну, я хочу выбраться на волю, сказал он себе, такова цена.

Не было возможности остановиться и передохнуть. Если бы он ослабил хватку, веревка, закрученная вокруг его талии, болезненно затянулась бы — а это было бы еще хуже, чем боль в позвоночнике и плечах.

Ветер снова начал дуть.

Он мог видеть, как его дыхание обращается в пар в воздухе.

Как раз то, что мне нужно, подумал он, падение температуры, так что после моего маленького заплыва во рву заморозит мои потроха прежде, чем я заберусь на внешнюю стену.

Никто никогда не спасался из Бастилии.

Пальцы Сигизмунда были ледяными, и их начало сковывать.

Я знаю, почему люди любят читать плутовские романы, подумал он. Это интересно, когда ты можешь сидеть в мягком кресле и читать о том, как кто-то другой это делает.

Он почувствовал приближение паники. Он вытравливал страх падения, вися на окне все эти месяцы, но теперь пришлось столкнуться с новым страхом. Он мог видеть себя, руки схвачены, спина схвачена, он не мог продолжать; он был пойман, как муха в паутине.

Единственное, что можно было сделать в таком положении, так это бросить веревку. Он был еще слишком далеко от низа, вероятно, чтобы пережить падение в воду. И утром там его найдут там, озябшего и мокрого. Поражение.

Рука за рукой, он продолжил свой спуск.

Я сын своего отца. Он научился удалять обычное человеческое снисхождение из своего сердца, полностью раздавить ее. Я могу убрать и страх. Все, что нужно — это воля и некоторое безумие, и я полагаю, что унаследовал оба.

Он начал отчетливее слышать воду. Должно быть, он на полпути вниз.

Весьма чудесно. Только шестьдесят футов осталось пройти.

Возник еще один порыв ветра, намного сильнее предыдущего, и его унесло далеко в пространство, оторвав от башни. Он держался за веревку обеими руками и не забывал ритмично дышать.

Затем натяжение веревки дернуло его обратно, очень быстро, и он знал, что сейчас его разобьет о стену, и он поднял ноги, чтобы принять удар ими. Стена мчалась навстречу, и он сильно оттолкнулся сапогами. Его правая рука соскользнула, и он отпустил ее совсем, чтобы избежать ожога от веревки, но отчаянно цепляясь левой рукой.

Слабая рука, подумал он. Черт возьми, я должен висеть на слабой руке, пока все мое тело дрожит от столкновения со стеной.

Его правая рука снова нашла зацеп. Он повис на мгновение, не пытаясь двигаться, но стараясь отдышаться.

Затем он снова продолжил свой спуск.

Его глаза все больше и больше приспосабливались к темноте. Он начал понимать, где находится. Теперь была видна восьмидесятифутовая внешняя стена, чуть выше него.

Итак, он спустился лишь на сорок футов вниз. Ему лишь казалось казалось, что он спускается дольше.

Но это подало ему новую идею, настолько правдоподобную, что он задался вопросом, почему он не подумал о ней раньше.

Это было опасно, а может, и невозможно. Но если ему удастся это сделать, то не придется спускаться дальше восемьдесят футов, а потом плавать во рву, а потом снова подниматься на восемьдесят футов.

Сигизмунд стал раскачиваться вперед и назад, наращивая обороты. Трюк заключался в том, чтобы каждый раз, отталкиваться от стены башни с большей силой, и все же не ударяясь о стену так же сильно при возврате, и так его вынесет в открытое пространство.

Если он сумеет раскачаться достаточно далеко и задерживаться в тот самый момент, он окажется на внешней стене. Самая трудная часть будет закончена.

Он продолжал раскачиваться.

И, на обратном пути, ему удалось миновать башню и качнуться выше в пустое пространство.

Как и говорил Ньютон (или это был Галилей?), это увеличило его скорость в обратную сторону.

Ты, должно быть, сошел с ума, — подумал он смущенно. Только карнавальный акробат может делать то, на что ты покушаешься.

Он раскачивался все больше.

И когда внешняя стена приближалась все больше и больше, и он уже дотягивался до нее правой рукой, он знал, что это либо сработает на этот раз, прямо сейчас, либо он полностью потеряет хватку более слабой левой рукой и упадет в ров. Его пальцы потянулись, уцепились, и еще один момент паники охватил его, когда он повис на стене. Он быстро отпустил левую руку, снова потянулся, и уже на обеих руках свисал со стены.

Он быстро подтянулся, конец веревки все еще был обвязан вокруг его талии, крепко держа.

Сигизмунд посидел на стене, отдыхая. Затем он скрутил с себя веревку и быстро начал вытягивать ее. Она оторвалась от подоконника и потянулась к нему. Он вытянул ее наверх прежде, чем крюк попал в ров.

Потом он сидел и отдыхал. Он добрался до внешней стены, был истощен и тело ныло. Впереди предстояла долгая ночь перед рассветом.

Он посмотрел на городские ворота через улицу Святого Антуана. На страже стояли двое часовых.

Это было неподходящее место для спуска. Он должен пройти по стене в сторону города, прежде чем начать спускаться.

Час спустя на западной стене Сигизмунд начал свой второй спуск. Он чувствовал себя отдохнувшим и более уверенным, тем более удача до сих пор сопутствовала ему.

Поблизости были уличные фонари, но это не вызывало серьезных беспокойств. Почти все находились в домах в это время, с закрытыми от ветра ставнями.

На полпути у него поднялась еще одна волна паники, когда снова стало казаться, что у него настолько сильная судорога, что парализует его.

Он помолился и визуализировал белый свет:

“ К Единому, Совершенству Любви, Гармонии и Красоты, Единственно Сущему, объединяясь со всеми просветлёнными душами, которые являются воплощением Мастера, Путеводного Духа”.

Судорога прошла, когда он визуализировал свет, проходящий через все его тело. Он продолжил свой спуск, и надежда поднималась в нем по мере приближения улицы. Истинный масон не знает отчаяния. «Может быть проклятая лошадь полетит». «Научись Вызову, Научись Воле…”.

Ноги Сигизмунда коснулись земли.

Он не чувствовал себя так хорошо с тех пор, как написал сонату Два народа, которая вызвала столько бурных аплодисментов и столько злых шиканий в театре Сан-Карло .

Он на мгновение прислонился к стене, задыхаясь от экстаза.

Затем он увидел приближающуюся фигуру с лампой.

Надзиратель. Его глаза расширялись. Он заметил веревку и понял, что сделал Сигизмунд.

— Стража! — закричал он. – Беглец! Сюда!

Сигизмунд оказался на нем к тому времени, применив боковой удар в шею, которому Тенноне научил его для случаев, когда на тебя напали, и при себе нет меча.

Моя удача все еще со мной, подумал он, когда надзиратель погрузился в забвение. Это небольшое невезение, а не катастрофа. Если бы парижские гвардейцы были вооружены, то это уже могло быть бедствием.

Он был в переулке, когда услышал, как другой надзиратель крикнул:

— Эй ты , стой!

На этот раз не было тупика. Сигизмунд вскоре попал на другую улицу, быстро убегая, но все еще слыша надзирателя позади себя — этот парень тоже был довольно спринтером, как оказалось, и он, возможно, понемногу догонял.

Сигизмунд увидел мост впереди. Отлично. Оказавшись в лабиринте переулков, надзиратель мог заблудиться, не зная, с чего начать поиски.

Он бросился на мост, услышав, как надзиратель приблизился сзади.

И увидел другого, прямо перед собой, где мост примыкал к основанию церкви св. Мариона Кальпенсиса.

«Иисус Христос и его черный ублюдок брат Гарри», прокрутил в голове Сигизмунд проклятие, которое услышал от сэра Эдварда Бэбкока в Англии.

Два надзирателя быстро приближались.

Сигизмунд сиганул через перила.

Когда вода настигла в него, он сразу вспомнил, как нырял за телом своего кузена Антонио там, в Неаполе, и о своем видении, что он умрет от утопления, и о инициации в первый градус масонства. Затем, оставаясь погруженным и задержав дыхание, он поплыл так быстро, как мог вниз по течению, позволяя течению помогать ему, и благодарил Бога, что была еще ранняя осень, и воды не были достаточно холодными, чтобы в них задубеть .

Поднявшись в какой-то момент он заметил надзирателя – которого из? — бегущего по берегу, но далеко позади. Он снова нырнул и поплыл, как если бы акулы наступали ему на пятки.

Когда он вынырнул снова, то не увидел надзирателей.

Он выполз на берег, истекая водой, и начал ощущать холод.

Ох, что ж, сказал он себе, подумаешь, влага и сырость; так я могу заработать пневмонию, и она убьет меня после всех этих усилий, но я не стану беспокоиться об этом сейчас. Теперь я должен сосредоточиться на моменте. С этого момента, даже больше, чем во время побега из Бастилии, все зависит от удачи и слепого шанса, поэтому я должен хвататься за любую возможность.

Плакаты с его лицом будут повсюду в Париже уже к середине дня.

Невозможно было пройти мимо часовых у городских ворот без документов, а у него не было документов.

Он также не мог долго прожить без денег.

Он подумал, что придется найти способ пройти ворота над или под, или обойти их. Человек, который миновал две стены Бастилии, может отнестись к этому, как к пустяку: он пройдет мимо непроходимых ворот.

Как? Ну, придется подумать об этом.

А когда он перелетит ворота? Он не мог вернуться в Неаполь; после дуэли он дал клятву никогда не возвращаться, чтобы сохранить мир между Малатеста и Мальдонадо. Кроме того, этот путь ведет по сотням миль французской полиции. Тогда он должен пойти на север, следуя за Сеной — но, конечно, держась подальше от основных трактов. Это был только короткий путь к Каналу, и человек, на которого написано lettre de cachet и уже напал на представителя закона, не будет гнушаться кражи небольшой лодки.

И тогда он окажется в Англии. В одной стране с Марией.

Ну, он уже не будет настолько глуп, чтобы пройти в ста милях от нее. Он излечился от этой глупости, да и она ненавидела его за то, что он сделал с Карло.

Достаточно хорошо, сказал он себе. Я отправлюсь в Англию, в страну конституционных свобод, где нет ни одного  lettres de cachet, и при этом я останусь далеко, далеко от Марии Бэбкок.

Вот что я сделаю. Как только я выясню, как миновать ворота, где часовые будут выслеживать итальянца моего роста и внешности, и, вероятно, у них будут даже эскизы моего лица из-под пера и чернил.

Он чихнул.

Не обращай на это внимания, сказал он себе. У тебя нет времени на пневмонию или грипп или что-то другое в этом роде.

Он поплелся на выход из переулка и притаился, истекая водой. Он снова чихнул.

Сейчас самое время, сказал он себе, теперь превыше всего прославление Бога каждой клеточкой своего существа, быть единым с Ним в четвертой, вселенской душе, радоваться чуду бытия.

Потому что если я не смогу этого сделать, я быстро приду в отчаяние и проиграю игру.

— К единому, совершенству…

Крыса пробралась через его ногу. Он дрожал и молился…

— …совершенству любви, гармонии и красоты …

[1] Чье имя в конечном итоге было англизированно до О’Ниллов, конечно.

[2] Шелкового Томаса лучше всего запомнили за его покаяние после сожжения Собора Кашел: «искренне сожалею о моем импульсивном акте по этому поводу, но, клянусь Богом, я думал, что архиепископ был внутри.”

[3] Практическое правило для посетителей ирландских пабов: когда они начинают петь «Кевин Барри», не оставайтесь даже по приказу, а сразу уходите. Если они запевают «Croppy Boy», даже не пытайтесь уйти; просто спрячьтесь под столом.

[4] Исторический Чарльз Эдвард Стюарт был человеком с такими не располагающими чертами, как тщеславие, выкобенивание, страсть к азартным играм, алкоголизм, избиение жены и трусость. «Красавчик Принц Чарли» был мифом, навязанным католиками, пресвитерианами, инакомыслящими и прочими репрессированными официальной государственной религией Англиканства. Люди проживают свои мифы, чтобы вынести свою реальность, nicht wahr?

[5] Одно скрипучее колесо.

[6] К тому времени Шеймус Муаден поймал бушель креветок и двух неплохих лобстеров.

[7] Кодовая фраза ремесла для: это относится к материям, известным только тем, кто выше меня.

[8] Очевидно, отец Бенуа упомянул Мальтийских рыцарей.

[9] Господи Боже мой, неужели нет надежды на сына вдовы? — этому учат всех масонов при посвящении в третью степень.

[10] Ирландский патриотический лозунг, который часто можно услышать даже сегодня на колоритных старых улицах Дерри или Белфаста.

[11] Там, где выжили старейшие гэльские кланы, после восстаний 1640-х годов Кромвель решил, что они могут “отправиться в ад или в Коннахт”.

[12] Сигизмунд не прожил достаточно долго, чтобы узнать шестой тип, где герой отправляется охотиться на большое, свирепое млекопитающее, но часто останавливается, чтобы пофилософствовать о Боге, природе и судьбе; в конце концов, он встречает зверя и убивает его, или зверь убивает героя, или они убивают друг друга.

[13] Например, когда премьер-министр Маргарет Тэтчер недавно объявила, что не видит необходимости в обновлении политики в Северной Ирландии, ирландская пресса (Дублин) 15 октября 1984 года опубликовала свои взгляды под заголовком CROPPIES LIE DOWN!

[14] Масонский жаргон по отношению к непросвещенным; вероятно, от греческого coun, собака

[15] Скоро станет Орлеанским, помните?