СЕМЬ

Олимпиодор Алхимик

1.

Эмпедокл объясняет космос так ужасающе, в его симметрии и простоте,
что вряд удастся воспроизвести его объяснение в полной сохранности —
в нашем запутанном современном мире. Я постараюсь передать его
в простой форме.
Вселенная работает так.
Существует бесконечный космический цикл объединения и разделения, приближения и отдаления. Объединяющая работа совершается
Любовью. Разделение происходит от Вражды: силы злобы, борьбы
и враждебности. Есть четыре фундаментальных «корня» всего суще196
ствования — земля, вода, огонь и воздух. Они смешиваются до тех
пор, пока земля не остается, одинокая и тяжелая, в центре, окруженная
водой, затем опоясанная огнем, и чистейший воздух обволакивает их
снаружи.
Больше ничто не существует.
Этот процесс объединения и разделения — единственное, что когда-либо происходило или будет происходить. Абсолютно все является
частью этого бесконечного круговорота. Любое шипение, или взрыв,
или катаклизм — только всплеск на этом пути.
Но здесь необходимо уделить место для маленького предупреждения.
Так как тот же самый процесс повторяется на всех воспринимаемых
уровнях, от жизненного цикла звезд до дыхания крошечных насекомых,
вы никогда не можете быть уверены в том, что великие события,
которые происходят вокруг вас, являются тем, что вам кажется. Так
как может случиться так, что события, которые выглядят, судя по
их намерениям и целям, как драма космического масштаба — которые
внимательно изучаются и измеряются научным методом — это не более,
чем коллективное дыхание человечества.
Что же касается земли, расположенной в центре, то вы можете
подумать, что это явный признак того, что Эмпедокл очень примитивен
и наивен. Но здесь кроется гораздо больше, чем кажется на первый
взгляд.
В действительности она не может быть ни в каком другом месте,
потому что мы находимся здесь: в центре всего, что мы наблюдаем.
Даже если мы покинем её и отправимся куда-то ещё, наши глаза все
равно будут сделаны из земли. Что бы мы ни обнаружили, как бы
удивительные формы жизни нам бы ни встретились, всё это будет
лишь частью нашего земного восприятия. Мы — наивнейшие дьяволы,
если воображаем, что сможем когда-нибудь найти реальность, блуждая
в открытом космосе.
И тут мы приходим к самой важной части.
Во всем существовании нет ничего, абсолютно ничего, что не было
бы божественным.
Любовь божественна. Вражда божественна. Каждый из четырех
элементов, или корней, божественен. Поэтому все, что вы видите или
слышите, тоже божественно. И то, чем мы слышим и видим, тоже
божественно.
Это означает, что когда вам удастся выделить в своем внимании
один чистый элемент — не думая о нём, а именно сделав это — вы ста197
нете чистым божеством. Когда вы отождествляетесь с несколькими элементами в комбинации, или воспринимаете более одного элемента одновременно — вы являетесь составным божеством. Вероятнее всего, вы
будете запутавшимся божеством, и, по-видимому, довольно смертным.
Но все же вы будете божественны.
Может показаться, что вы поменялись. Но однажды, если вы
сможете до этого дойти, вы обнаружите, что по существу ничего
и никогда не изменялось.
И все же на мгновение давайте притворимся, что я этого не говорил.

2.

Эмпедокл знает свой путь через бесконечность, как дикая кошка знает
свое логово. Он определяет свои владения с ясностью того, чей взгляд
устремлен прямо на другой мир — и с безошибочной уверенностью,
которую может оценить или понять только истинный чародей.
Процесс объединения и разделения, вдоха и выдоха, рождения
и смерти, не прекращается. Как и у всего остального, что не происходит
на самом деле, у него нет конца. Но даже так, каждый раз, когда
Эмпедокл обращается к этому циклу, он описывает его одинаково:
представляет его в точности такой же последовательности.
Сначала происходит объединение в Любви. Затем, во-вторых, следует разрушение и уничтожение через Вражду.
Раз за разом, обращаясь ко всему существованию или к составляющим его элементам, он говорит о движении к единству как о первом
действии, за которым следует противоположный процесс разделения.

Я расскажу двойное сказание. Сначала оно разрослось, чтоб
стать одним из многих, а затем оно разделилось, чтоб стать
многими из одного.
Или

Они продолжают меняться и меняться без перерыва и без
конца, никогда не останавливаясь: сейчас собираются вместе,
чтобы стать через Любовь единым, затем каждый их них
снова разрознен и оставлен отдельным силой Вражды.

Очень редко он начинает не с процесса объединяющей Любви,
но с состояния, в котором все уже разделено — что приравнивается
к схожему событию.
Во время Злого Воления они все разделены, поодиночке. Но
после становятся вместе в Любви и стремятся друг к другу.
Возможно, вы удивитесь тому, что я придаю такое значение последовательности событий. Ведь ясно, что сам Эмпедокл говорит об этом,
как ему заблагорассудится.
Но если вы вместо этого посмотрите на огромный свод литературы,
посвященной его философии, то вы найдете там совсем иную историю.
Вам скажут, что его описание космической истории начинается с состояния чистой Любви и заканчивается, после несчастливого появления
Вражды, радостным возвращением состояния Любви. Это настолько
проще и понятней. Это намного больше выражает наши ценности;
гораздо лучше отражает наши предпочтения.
По правде говоря, изредка редкий ученый отмечает ясно высказанную Эмпедоклом последовательность — и даже понимает, что в его
поэме с идеальной точностью воспроизводится подробный порядок
космических событий. Но найти эту позицию и придерживаться ее, не
забыть ее: это две совершенно разные истории. Вскоре даже эти редкие
ученые теряли из виду свое открытие, отпускали его прочь, сгибаясь
под тяжестью позиции всех остальных, коллективной предубежденности о том, каким должно было быть значение его слов.
Еще одни ученые эксперты утверждают, достаточно прямолинейно,
что единственно «логично» воспринимать цикл Эмпедокла как начинающийся с состояния Любви и заканчивающийся им же. Но какие
бы логические доводы они ни приводили, настоящая логика такова:
мы любим любовь и ненавидим ненависть. Изначальное состояние
чистой любви кажется гораздо более обнадеживающим, чем первичное
состояние вражды и разделения.
И, кроме того, нет ничего более пугающего, чем позволить Вражде
сказать последнее слово. Это была бы слишком мрачная перспектива.
Другими словами, по мнению людей, быть логичным означает
предполагать события, которых мы желаем. Это означает объяснять
философию Эмпедокла, отринув его позицию; подменить неизвестное
знакомым, блуждающую тень бесконечной угрозы на безопасность.
И теперь вы можете начать понимать, что вся записанная история
является памятником принятия желаемого за действительного.
В каком-то смысле, это едва ли имеет значение. Ведь так почеловечески верить в то, во что мы хотим. Но, с другой стороны —
нет ничего более важного. Ибо ничто не способно закрыть или
успокоить зияющий провал бесконечной боли, глубоко внутри каждого
из нас, которая является следствием всех бесчинств, что происходили
столетиями во славу разумности и так называемой логики: когда,
принуждая себя к искусственному уюту, мы насиловали дикие земли
наших сердец.
Итак, как я и говорил в начале, ситуация очень проста. Есть тот
Эмпедокл, про которого вы можете прочитать. И есть сам Эмпедокл.
И для самого Эмпедокла космическая драма, во всех её бесконечных
повторениях, каждый цикл заканчивается не Любовью, но тем же,
с чего начался — состоянием полной Вражды.

3.

Все начинается с четырех разных элементов, полностью чистых, божественных, бессмертных, разделенных и разнесенных. И такими же они
станут снова, когда завершатся дела и слова, в самом конце цикла.
Чистый воздух, или aitherˆ , как называет его Эмпедокл, находился
в небесах, где ему место — остальные три элемента располагались ниже.
А затем чистота закончилась.
Есть вечная клятва, которую добровольно принесли все боги, клятва,
которой всё должно повиноваться: когда одна сила достигнет своего
наивысшего пика, она должна отступить и дать место другой. Поэтому
Вражда начала постепенно отступать к крайним границам, в то время
как Любовь распространилась, круговыми движениями выходя из
своего положения в центре. Век ненависти закончился.
Должен возникнуть новый космос в Любви, которая, так соблазнительно и обворожительно, так мягко и настойчиво, преодолевает
каждую толику сопротивления.

И пришло успокоительное и бессмертное нападенье безошибочной
Любви. И то, что научилось уже быть бессмертным, стало внезапно
смертным. То, что было несмешанным, переменило свои пути: его
встряхнули и взболтали. И как вещи стали мешаться друг с другом,
десять тысяч полчищ и племен смертных ворвались в бытие, принимая все виды
форм и объемов — поразительно было то зрелище.

Творение, если можно его так назвать, похоже на полузабытую
фантазию. Или, скорее, оно подобно полузабытому сну: тенью мира,
который мы знаем. Земля взлетает и безумно смешивается с водой и огнем. Воздух спускается с небес по спиралям, притянутый в глубины.
Четыре элемента теряют себя и обнаруживаются в полностью незнакомой ситуации, покинувшими свои собственные знакомые обители,
Вынужденными покинуть их собственный вид и родиться смертными.
Они смешиваются и взаимодействуют без всякой системы, создавая
странные формы жизни, возникающие только для того, чтобы исчезнуть: фантомы из мира сновидений.
Их было так много — с двумя лицами, с двумя головами. Были
созданья-быки с лицом человека, и другие, где все смешалось
наоборот, люди с бычьей головой.
И в этом вихре бессмертные создания стали смертными, чистое
превратилось в смешанное, любое изначальное ощущение самости или
следов свободы постепенно сошло на нет. Всё вошло в великое лоно,
всё стало лоном, забылось в лоне себя. И Любовь одержала свою
финальную победу, добилась полной власти над всеми вещами.
Все существующее было подавлено, ему было отказано в его собственной природе, оно лишилось своего достоинства и силы ради
подавившего всё единства; «было притянуто вниз» по выражению
Эмпедокла, как будто в гигантский подземный мир или пещеру; «и
крепко закрепилось, сокрытое в плотной темноте».
И это представляет собой, используя еще один его термин, совершенную «гармонию».
Но, на самом деле, не так плохо избавиться от некоторых иллюзий
относительно того, что представляет собой гармония. Для нас сейчас
это слово означает сладостный баланс: четкость и наслаждение. Но во
времена Эмпедокла оно относилось, весьма конкретно, к состоянию
связанности, опутанности. Любовь — соединительница, что собирает
вас вместе, уже практически позабывших себя, вместе с другими,
в своей темной пещере полузабытых ужасов.
Что же касается единообразия этой вселенской смеси, которую
Любовь порождает на вершине своего могущества, то нам следует
отнестись к ней внимательно, потому что мы обладаем непреодолимым
желанием её идеализировать; романтизировать её работу и представлять
насколько идиллическим будет её правление; представлять, что её
радость от соединения элементов стала радостью самих элементов.
Единообразие четырех элементов в этой идеальной смеси болееменее похоже на единообразие плоти. Но есть одна субстанция, которая
еще больше похожа на это единообразие — кровь.
Богиня любви сотворила космическое море крови.

4.

Затем наступает время для возвращения. Бессмертным пора начать свое
путешествие домой.
Внезапно все пути изменяются. Космос содрогается; все направления
поворачиваются в другую сторону. Начинается центрифуга.
Безошибочная Любовь уступает безошибочной Вражде из-за действия той же неуступчивой определённости, которая заставляет нас
вдыхать и выдыхать даже во сне. И, наконец, появляется надежда,
что впервые за многие годы постепенно начнет прибывать свет.
Ровно так же, как четыре корня были принуждены соединиться
и сплестись, они начинают вместо этого отделяться друг от друга.
Но теперь возникает таинственное, парадоксальное различие. Так
как это движение уже не является результатом убеждения; давления;
принуждения.
Так происходит, потому что они желают двигаться таким образом.
Огонь начинает отделяться от хаотической, мутной смеси. Он
тянется наружу и наверх, по мере своих сил, экспансивно, инстинктивно — наконец-то свободный, «желающий достичь подобных себе».
И в его восходящей вулканической спешке на поверхности того, что
можно назвать изначальной поверхностью нашей земли, появляются
«полно-природные» существа, как их называет Эмпедокл: полные,
неразделенные, без разделения на мужчин и женщин.
Как подарки совершенной гармонии Любви, они представляют собой интегрированную природу, лежащую в истоке так называемого
человечества. И с точки зрения многих греков их появление, их
полнота и неразделенная простота, приведут к некоему золотому веку;
первозданному состоянию невинности.
Но Эмпедокл довольно четко обозначает, что это не идиллический
золотой век. Эти полно-природные существа — «молодые ночные побеги
мужчин и женщин, что прольют и вызовут многие слезы». Они
принадлежат ночи, потому что еще нет неба в нашем понимании, нет
небес: нет солнца. Они принесут много слез, потому что содержат в себе
зародыш бесконечного страдания.
Также есть еще одна трогательная деталь, которую он добавляет
по поводу этих первородных существ: очень тонкая деталь, но такая
говорящая.
Еще не явлена в них излюбленная форма прекрасных конечностей.
Это простое утверждение об отсутствии красоты, вместе с отсутствием возникающей к ним любви, обладает существенным, даже
отяжеленным значением. Так как мы знаем, что Эмпедокл дал второе
имя богине, которую он называет Любовью.
Это другое имя — Афродита, царица любви, обольщения и секса,
желания и бесконечно притягательной красоты.
Поэтому вы можете видеть, какую экстраординарную историю он
поведал нам — историю внутри истории, парадокс внутри тайны.
Эти неразделенные, интегрированные, полно-природные существа
находятся в рядах самых совершенных из смертных созданий, сотворенных Афродитой на пике её силы. Но для них нет танца секса: в нем нет
необходимости. Только когда её влияние начинает слабеть, после того,
как её единство уже некоторое время разделялось с помощью Вражды,
тогда начинается этот танец.
Для греков, сексуальность была неоспариваемым владением, непререкаемой обителью Афродиты. Для Эмпедокла она — её последнее
прибежище. Простота интенсивности секса — страстное влечение, отчаянное вожделение физического союза до того, как быть оторванным
от партнера и остаться снова разделенным — всего лишь быстрая проба
Любви, краткое воспроизведение того, что однажды она совершила,
когда соблазнила бессмертных стать смертными.
Это лучшее, что у неё осталось.
И, теперь, мы являемся теми разделенными мужчинами и женщинами в слезах, стараемся сделать всё, что в наших смертных силах в мире,
постоянно раздираемом Враждой. Так как мы находимся на этом этапе
космического цикла: не до конца божественные и не полностью целые,
мы идем к полному разделению.
Для нас, смертных, ситуация едва ли может быть более ужасной.
Мир продолжает ускоряться, пока мы продолжаем менять тела, рождаться заново, проходить путь от жизни к смерти снова и снова,
нести на себе следы всего своего страдания и ожидания внутри нас.
Для смертных правление Вражды настолько же ужасно, как правление
Любви для бессмертных.
Перспективы для нас, людей, тревожны и будут становиться только
еще более туманными, учитывая, что впереди только все больше
разделения, и скоро не останется никакой памяти о той жизни, которую
мы ведем сейчас.
И, в конечном итоге, не останется ничего, кроме как вернуться
к чистому бессмертию. Эфир вернется на небеса, снова свободный.
Другие корни окажутся на своих местах. И если только мы сможем
сохранить свое сознание, мы столкнемся с самой странной перспективой — смертью нашей смертности.

5.

Такова история космоса. И в неё включена и вокруг неё развивается
другая история Эмпедокла, история души.
Для него эти две истории настолько очевидно родственны, так
безошибочно взаимосвязаны, что становится ясно, что это всего лишь
две стороны одной истории. Но остается вопрос о том, каким именно
образом они соединены.
Есть одно конкретное слово, которое используется для обозначения
души: термин, который он применяет с той же логикой для каждого из
четырех корней, стоящих за всем существованием.
Это слово daimonˆ . В древнегреческом языке его времени это слово
все еще означало «божественное существо». Это было задолго до того,
как с помощью первых христиан оно превратилось в знакомый нам
термин, означающий демона.
Эмпедокл открыто называет себя даймоном, тем, кто знает о своей
божественности. И он излагает свои идеи с такой авторитетностью
и достоинством, что может создаться впечатление, что он считал себя
частью какой-то эксклюзивной группы; закрытого круга бессмертных.
В таком случае нам остается лишь сомневаться, ведь согласно ему мы,
по-видимому, обычные люди, так что, возможно, в отличие от него, мы
просто должны быть собой и ничем большим.
Но для сомнений здесь нет места. Нет никаких «возможно» или
«вероятно». Так как Эмпедокл ясно говорит каждому, кто желает
услышать, что мы все даймоны, которые продолжают жить от жизни
к смерти, и затем снова повторяют этот путь; которые забыли древние
связи друг с другом, тянущиеся с тех времен, о которых мы даже
не помним. И это единственная причина, по которой он взывает
к людям, голосом грубым в своей безотлагательности, требуя, чтобы
они перестали убивать и есть животных.

Почему же не пресечете вы чудовищный звук своего кровопролития?
Неужели не видите, что убиваете друг друга в
своем беспечном скудоумии?

Именно по этой причине он описывает с такой точной двойственностью, как человек может «принести» животное к алтарю, даже не
понимая, что воспитывал это существо прямо с рождения, что оно
когда-то было его собственным сыном:

Отец взрастил дорогого сына — форма сменилась — и убивает
с праведной молитвой, великий глупец.

Каждый отдельный человек — неосознанный бессмертный. Но это
только малая часть. Таковы же животные и деревья. У каждого есть
своя роль, жизнь за жизнью, в великом процессе перерождений. Мы
все в него включены, хотим мы того или нет. Нет никаких закрытых
клубов.
И все же одним ключевым аспектом для Эмпедокла является наша
слепота: мы забыли, кто мы есть. Мы не видим божественного ни
внутри нас, за исключением некоторых случайных проблесков, которые
пугают нас своей навязчивой силой, ни вокруг нас.
Бессмертная жизнь повсюду, священная, неузнаваемо искаженная —
и страдающая в глубине жаждой вернуться домой, снова возвратиться
на свое место. И нет ничего удивительного в том, что история души по
Эмпедоклу принимает форму совершенного круга.
Было время, когда душа была свободна. И существует время, когда
она освободится снова.

6.

Все начинается с чистейшей, божественной, бессмертной души, пребывающей в компании других чистых душ, но во всём остальном —
самостоятельной, отдельной от них. И точно также все станет вновь,
когда закончатся слова и действия, в самом конце цикла.
Чистая душа находилась в небесах, где и было её место. Так как
изначальный дом даймона не находится здесь, на земле: всё наоборот.
Она пришла с небес, и Эмпедокл объясняет нам вполне однозначно, что
туда она в итоге и вернется, когда каждый человек настолько очистится
за свои последние перерождения на земле, что «воспарит с неё как
боги» — как бессмертный в его полной силе и достоинстве.
А затем чистоте пришёл конец.
Есть вечная клятва, которую добровольно принесли все боги, клятва,
которой должно повиноваться:

Когда бы ни случилось так, что один даймон — один из
тех, кто живет издервле — по ошибке особой загрязнит свои
конечности в крови,

тогда он должен оставить свой дом. Эмпедокл описывает это оскорбление, эту ошибку, эту промашку с такой загадочной простотой, что
даже люди Античности с трудом могли понять и объяснить, что же
он имел в виду. Нам говорят только то, что даймон должен страдать,
запятнав свои конечности в крови.
Но вы не должны позволить этому упоминанию даймона и его
конечностей обмануть вас, посчитав, что он обладает человекоподобной
формой. По правде говоря, он обладает физическим существованием:
им обладает всё, что мы можем и не можем увидеть. И все же
Эмпедокл очень легко говорит о «конечностях» солнца или даже
описывает бестелесное божественное внимание в его чистейшей форме
как обладающее «конечностями». Как мы увидим, даймон не обладает
человеческой формой — еще нет.
Когда свершается загрязнение кровью, тогда и начинается кошмар.
Душа

принуждена удалиться от благословенных и принимать
всевозможные формы и виды смертного существования в течение
времени, сменяя один тяжелый жизненный путь на другой.

Бессмертное и чистое становится смертным; оно изымается с небес
и притягивается в глубины, отныне полностью потерянное для своих.
Оно рыдает от тоски по его собственной знакомой обители и начинает
рыдать еще горше, когда видит вокруг то «незнакомое место», как называет его Эмпедокл, в котором оно оказалось. Оно обнаруживает себя
в окружении фантомов: помещенным в мир сновидений. Постепенно,
любое изначальное представление о себе покидает его, душа лишается
своего достоинства и радости.
И она осознает, что попала внутрь обширной «закрытой пещеры».
Она вступила в мрачный, гнетущий подземный мир, где пребывают
странные формы и происходят ужасающие события, едва различимые
«через тьму». И в темноте этой закрытой пещеры душа оказывается
так далеко от своего дома, от своей собственной свободы, как только
возможно.
Но на этом её страдания не заканчиваются; ещё нет. Потому
как в этой полной ужаса пещере вскоре произойдет еще одно особое
событие.

Даймон будет вписан и внедрён в целую систему из плоти и крови,
будет покрываться землей и одеваться во всё новые и новые одежды
из плоти, которые будут сидеть как влитые — всегда оставаясь ему
чуждыми.

7.

Скоро наступит время возвращения. Бессмертная душа начнет свое
возвращение домой.
Впервые мы явно увидим её в новой преображенной форме там, где
в то время была поверхность земли. Но, также явно нам дают понять,
что в те времена всё обстояло совершенно иначе.
То был век, который мы могли бы назвать, совершенной гармонией.
Еще не было конфликтов — пока. Существовала только одна доминирующая сила, которую люди могли желать или были в состоянии
признать: одна царица. Она имела их безраздельное единоличное
поклонение.

Для них не Арес был богом, не Сражение-Паника, не царь Зевс,
не Кронос, не Посейдон; но Афродита была их царицей. . .

Поэтому они почитают её благовониями, ароматами, льют для неё
мёд на землю. И благодаря своей мирной простоте они естественно
якобы вызывают некое подобие золотого века; первозданного состояния
невинности.
Но, даже таким образом, Эмпедоклу удается подчеркнуть, что это
не идиллический золотой век. Кажущаяся невинность испытывается острым осознанием неправильности; некоего умолчания. Убийство
животных и поедание их плоти становится не просто скверной, но
«величайшей скверной из всех». Уже ощутимы неуловимые признаки
напряженности, потенциального конфликта, притаившегося на крыльях
того, что приведет к многим страданиям.
Здесь также следует упомянуть одну деталь. Есть ученые, которые
настолько очарованы эмпедокловским описанием жизни при приятном
правлении Афродиты, что попросту отождествляли это положение
свеже-воплощенных людей с положением даймонов в их доме на
небесах. Образы счастья иногда оказывают такой эффект на людей.
Таким образом, обнаружив различия в описании этих двух положений,
они начали обвинять его в несогласованности: в том, что он запутался.
Но запутались только они.
Для Эмпедокла вся судьба души связана с одной единственной
темой — темой перевоплощений, бессмертных ставших смертными, воплощенного божества, которое стало человеком. Воплощение в человека,
без всяких сомнений, является наказанием за ошибку даймона. Мирные
обитатели века Афродиты, тоже очень определенно, представляют собой
людей.
Другими словами, мы не находимся перед двумя возможными способами описания одного и того же первозданного состояния. Напротив,
нам предъявляют две различных стадии в цикле души.
Это означает нечто весьма поразительное, и весьма точное.
Это означает, что когда душа преступает через строгий запрет
на уничтожение жизни и начинает есть плоть в чарующей обители
Афродиты — что она неминуемо сделает — и это будет не первым её
отпадением от благодати.
Это произойдет второй раз. И по факту вся судьба души, как нам
искусно описывает это Эмпедокл, сводится к истории двух падений:
падению даймонов с небес, за которым последует на противолежащей
точке цикла, с еле уловимой симметрией, падение воплощенных людей.
Эта схема двойного падения может показаться нам достаточно
странной. Но на самом деле не должна бы. Так как она практически
совпадает в изложении двух падений, структурно отображает и близко
связана с такой значимой для христианской традиции историей —
с падением ангелов и падением людей, не только последовавшем за
ним, но и. отраженным в нем. И, все же, между рассказом Эмпедокла
и христианством есть одна существенная разница.
В его случае люди тоже являются ангелами.
И после второго падения они не могут повернуть. Конечно, будут
моменты осмысления и сожаления. Ведь нет ничего более человеческого. Но суть в том, что однажды обитель невинности Афродиты была
нарушена. Насилие приводит только к большему насилию; кровопролитие к кровопролитию; вражда и гнев к большей ненависти.
Теперь мы — это те мужчины и женщины, кто пал во второй раз,
кто пытается выжить в мире, постоянно разрываемом ненавистью. Так
как таково наше место в великом цикле души, описанным Эмпедоклом:
более не божественные и более не невинные, на пути ко всё большему
разрушению.
И наихудшей частью является то, что мы не просто наказываем
себя или друг друга. Потому как нет ничего, что было бы не связано
с остальным, даже сам мир нас наказывает. Великие тела элементов,
даже став уже отделенными друг от друга, отвергают душу в связи с её
нечистотой:

Сила эфира гонит её по морю, море выплевывает её на
твердую землю, земля исторгает под лучи сияющего солнца
и солнце запускает её в вихри эфира. Один получает её от
другого, затем другой от другого, и все они её ненавидят.

Они бросают её туда-сюда, вперед и назад, как некое гигантское
просеивательное устройство. И мы не способны остановится, без покоя,
ищем свой дом, который по какой-то причине не можем найти.
Перед нами, людьми, незавидные перспективы, которые только
становятся более мрачными. Но именно здесь вступает Эмпедокл,
чтобы показать нам надежду посреди безнадежности; чтобы указать
на следующую стадию.
Так как он приходит как посланник, чтобы напомнить нам про
нашу истинную родину и призвать нас снова к свободе, показать нам,
как совершить путешествие не к какому-то счастливому человеческому
состоянию, но к чему-то более масштабному. Он предлагает нам, если
только мы сможем это понять, самую странную из возможностей —
смерть нашей смертности.

8.

Здесь истории и их пересказ подходят к концу. Так как я уже
достаточно подробно разобрал детали этих двух историй, которые дали
столько пищи для западного ума, чтобы сформировать и вдохновить,
развлечь и оскорбить его.
Мы должны оставаться с Эмпедоклом и продолжать вспоминать то,
что так легко можно забыть. Он не был только рассказчиком. Он был
чародеем. Истории чародеев обладают силой пробудить нас или снова
погрузить в сон, привести нас в место внутри нас, про которое мы
даже не подозревали или — если мы потеряем бдительность — ввести
нас в заблуждение.
Когда культура решается обосноваться на магической истории, позволят себе даже незначительно поддаться магическим словам, можете
быть уверены, что такое основание будет не таким надежным, как
может показаться. Потому как в основе её серьезности, её необъятного
вклада в сохранение и знание, не будет ничего более существенного,
чем магическая шутка.
Что же касается Эмпедокла, то вы уже наверняка догадались, что
он обожает загадывать загадки. По факту все его учение представляло
собой загадку, наподобие тех фрагментов, которые от него сохранились.
В самого начала оно было большей тайной, чем у Парменида: учение,
которое могло показаться прямолинейным, хотя наполнено ловушками,
которые выглядят сложными, в действительности только лишь отражая
сложности нашего разума.
С помощью двух историей Эмпедокла мы приходим к самой большой
загадке — той, которую историки достаточно легко признают централь209
ным вопросом всего его учения в целом, важнейшим вопросом, который обещает показать ответы на каждый вопрос, который когда-либо
возникал по поводу его учения.
Этот вопрос состоит в том, как же, если это вообще происходит, как
соотносятся друг с другом история о душе и история о космосе.
Сам по себе ответ на этот вопрос можно найти за полминуты, за
полсекунды, если задать его совершенно искренне.
Или, если быть более точным, то если вы будете искать его искренне,
то он сам придёт и найдет вас. И когда это произойдет, он сделает то,
что намеревался сделать Парменид: с этого момента вся ваша жизнь
перевернется с ног на голову.
Но столетие за столетием, поколение за поколением, эксперты продолжают ходить кругами в поисках ответа на этот вопрос о том, как же
две истории связаны друг с другом — натыкаясь на факты и стараясь
понять их, путая местами что только возможно. В этом нет ничего
удивительного. Истина заключается в том, что они в действительности
не хотят знать ответ. Ведь не нужно обладать острым зрением, чтобы
понять, как эти истории связаны друг с другом.
Для этого потребуется способность удивлять себя. Или, скорее, вы
должны уметь доверять свидетельствам больше, чем своим собственным предположениям.
В этом случае всегда совершается одно и то же фундаментальное
предположение. Оно кажется таким естественным, таким безусловным,
таким разумным: о том, что Вражда должна быть причиной перерождения души, а дорогая Любовь — её единственной надеждой и спасением.
Любовь, очевидно, должна быть источником всего хорошего, а кровавая
и яростная Вражда — причиной зла.
Нигде во всей научной литературе вы не найдете и слова против
Любви. Никто не осмелился выразить в ней хоть малейшее сомнение.
И есть нечто удивительное в том, что даже самые твердолобые философы, самые профессиональные логики, слабеют в коленках при одном
только упоминании Эмпедоклом Афродиты.
Однако, если вы сможете остановиться на мгновение, и оставить
в стороне свои невинные предположения, вы сможете уловить проблеск
совсем иной картины. Если вы позволите границам циклов Эмпедокла
рассказать их собственную историю — где начало в начале, а конец
в конце — то вы увидите, что силой, которая заманила душу с небес,
была Любовь, а не Вражда.
И той силой, силой абсолютного террора и ужаса, которая может
вернуть нас домой, является Вражда, а не Любовь.
Ничто не может звучать более зловеще. Труднее всего определиться
с тем, что же нас здесь пугает больше: либо изображение судьбы души,
которую нам рисует Эмпедокл, либо полная неспособность древних
и современных читателей понять то, что он нам говорит. Потому
как дело не только в том, что были неправильно поняты основы его
философии. Дело в том, что все было перевернуто задом наперед.
Вопрос о том, как сочетаются друг с другом две истории, не является
настоящим вопросом и никогда им не был. Они прекрасно сочетаются
друг с другом, потому что Афродита является той силой, которая
пленяет душу, а Вражда её освобождает.
Настоящий вопрос, вопрос за вопросом, всегда заключался в том,
сколько тысяч лет понадобиться для того, чтобы найти этот простой
ответ — прежде чем он затеряется и будет снова забыт.