Соблазнение в детском возрасте: материальные и нематериальные факты

Драматическое появление в последние годы темы соблазнения в детском возрасте как клинического состояния и социальной проблемы поднимает фундаментальные вопросы для глубинной психологии. Прошло сто лет с момента зарождения психоанализа, и тот же клинический феномен, который вначале волновал Фрейда и Юнга, теперь вернулся в центр профессиональных споров. В прошлом веке в психологическую теорию, аналитические методы и клиническую практику было внесено множество усовершенствований, но мы все еще сталкиваемся с трудностями, связанными с природой и положением психических образов. Точная связь между психическими образами, анамнезом пациента и психопатологией остается окутанной тайной. Специалисты не уверены, к чему относится психический образ соблазнения в детском возрасте. Одна из теорий сводит образ к травмирующему событию в раннем детстве. Иная теория относит его к бессознательному желанию. Еще одна подходит к образу соблазнения как к попытке интеграции бессознательного содержания, управляемой Самостью. Другие же теории сводят образ к нарушениям фреймов, динамике переноса и контрпереноса или констелляциям архетипов. И, наконец, более эклектичные подходы рассматривают этот образ с позиции различной комбинации вышеперечисленных точек зрения.
Текущие дебаты о том, как терапевтически подойти к роли раннего соблазнения в формировании личности, лежат в пространстве между двумя крайностями. С одной стороны, мы видим психотерапевтов, специализирующихся на расстройстве множественной личности, подходящих к психическим образам пациента с точки зрения травмирующих событий раннего детства, которые были диссоциированы от более стабильной осознанной идентичности пациента. Эти отщепленные части психики начинают жить относительно автономно в личности, создавая условия, варьирующиеся от диссоциативного расстройства до расстройства множественной личности. С другой стороны спора мы обнаруживаем подход к психическим образам пациента в связи с синдромом ложной памяти. С этой точки зрения фрагментарные воспоминания о соблазнении в детском возрасте и жестоком обращении рассматриваются как желание пациента отделиться от семьи, к которой он бессознательно привязан. Считается, что пациент испытывает сильное чувство вины за сепарацию от семьи и бессознательно обвиняет чрезмерную любовь родителей в своей неспособности остаться одному. Эта зависимость уходит в раннее детство и оставляет у индивида чувство враждебной зависимости от родителей, которое во взрослой жизни проявляется в форме деструктивных фантазий о соблазнении в детском возрасте и/или жестоком обращении. Благодаря вербализации этих фантазий, достигается сепарация от семьи.
Спор о том, как терапевтически интерпретировать психические образы, попадает в самый центр внимания глубинной психологии и не может просто превратиться в размышления о том, что есть «факт», а что «фантазия»? Это вопрос оказывается сложным и настолько острым с психологической точки зрения из-за того, что определенная «правда» присуща в некоторой степени обеим сторонам дискуссии. Каждая сторона представляет убедительные теоретические доводы и наглядные клинические примеры в защиту своей позиции. Бывают случаи, когда пациент подвергался в детстве физическому соблазнению и жестокому обращению, а позже у него развивается диссоциативное расстройство, чтобы справиться с этой реальностью. Кроме того, бывают случаи, когда к пациенту никогда не прикасались физически, но в детстве он подвергался эмоциональному насилию, растлению из-за неуместного разглядывания и находился в семейных взаимоотношениях с отсутствием психических границ. Также бывают случаи, когда взрослый пациент изза своего замешательства и страданий рассказывает о соблазнении и жестоком обращении, которые не происходили в прямом смысле, но через эти образы пациент может психически интегрировать темную сторону семьи, которую ему никогда не позволяли испытывать в детстве буквально.
Где кроется правда в этих случаях? В материальных или нематериальных фактах? Вместо этого она заключается в тонком понимании обеих сторон. Психотерапевт должен осознавать, что психические образы любых пациентов содержат определенную правду о реальности их личности и истории их развития. Трудность возникнет, когда психотерапевт попытается заявить о реальности и правде, которые выходят за рамки возможностей психоаналитических отношений. Уголовные суды, располагающие обширными средствами расследования, часто считают невозможным разобраться в «фактах» в таких случаях. Как же тогда мы можем ожидать, что психотерапевт в замкнутом терапевтическом пространстве сделает то, с чем не могут справиться социальные работники, детективы, юристы и полиграфы? И всё же, иногда некоторые психотерапевты заявляют, что знают, что есть «реальное». Я хочу предположить, что часто такое знание «реального» было бессознательно внесено в психотерапевтическую встречу через неявные допущения, содержащиеся в личном понимании невроза психотерапевтом. И редко теоретические допущения психотерапевта подвергаются такому же тщательному анализу, как клинический материал пациента.
Основное внимание в данном исследовании будет сосредоточено на анализе неявных допущений, которые различные психоаналитические теории привносят в терапевтические отношения, чтобы объяснить этиологическое значение образов памяти и фантазий о сексуальном насилии в детстве. Я не намерен ни предложить решение проблемы сексуального насилия над детьми, ни предложить теорию о нём, ни даже объяснить, как лечить его в процессе психотерапии у детей или в дальнейшей жизни. Скорее, я хотел бы лучше понять, как теоретическое понимание невроза психотерапевтом играет важную роль в определении того, что воспринимается пациентом как реальное и истинное во время клинического приема. Давайте обратимся к истории вопроса соблазнения в детском возрасте в глубинной психологии и исследуем некоторые из основных психотерапевтических предположений, которых придерживались основатели психоанализа.

Теория соблазнения Фрейда

Первым значимым этиологическим объяснением невроза в глубинной психологии была теория соблазнения Фрейда. Чтобы понять более глубокие проблемы, лежащие в основе теории Фрейда, мы должны определить место события исторически. Доминирующая теория неврозов 1896 года утверждала, что «наследственность», а именно врожденная дегенерация с церебральными поражениями, является основной причиной истерических симптомов. Согласно теории наследственности, родители являются пассивными переносчиками болезни ребенку генетически. При таком положении дел Фрейд разработал новую теорию соблазнения, в соответствии с которой родители теперь рассматривались в качество активно вызывающих истерические симптомы у ребенка посредством совращающих действий. Перемещая причину невроза с предков на «фактических» родителей, Фрейд писал: «Основа невроза, соответственно, всегда закладывалась в детстве взрослым» (1962a, 208–09).
Согласно новой теории, люди, страдающие неврозом, в детстве подвергались сексуальному насилию со стороны своих родителей, старших сиблингов или лиц, заменяющих родителей. Чтобы объяснить передачу истерии от поколения к поколению, Фрейд сформулировал филогенетическое изречение: «наследственность—это соблазнение отцом» (1954, 180). Родители больше не рассматривались как пассивно передающие истерию своим детям генетически. Теперь фигура родителя считалась активно вызывающей у ребенка истерический невроз своим совращающим поведением.
К весне 1896 года Фрейд рассмотрел восемнадцать аналитических случаев, каждый из которых, как представляется, подтвердил его новую гипотезу. Он разработал психотерапевтический метод, основанный на этой гипотезе, который через цепочку вербальных ассоциаций каузально связал текущие невротические симптомы с предшествующей сексуальной травмой. Теория соблазнения прямо подразумевала сексуальное насилие над ребёнком, в грубой или в скрытой формах, как патогенный и «более» фундаментальный фактор формирования невротических симптомов, чем наследственность.
Фрейд был настолько уверен в своих возражениях против теории наследственности, что в феврале 1896 года отправил в публикацию две статьи, посвященные спору о происхождении истерии. В одной статье «Наследственность и этиология неврозов» (Freud, 1962b, 142–56), написанной для французского издания, он критиковал учеников Шарко, своего бывшего учителя, за то, что они считали наследственность основной причиной невроза; вторая статья, «Дальнейшие замечания о защитных нейропсихозах» (Freud 1962c, 159–85), написанная для немецких врачей, содержала аналогичную критику.
Теоретический отход Фрейда от наследственности и нейропатологической модели начался еще в 1893 году, когда он выпустил небольшую книгу «Об афазии». В ней Фрейд указывает на то, что даже при наличии органического поражения объяснение афатического феномена речевой диссоциации—отщепления одной мысли от другой—следует понимать независимо от анатомической локализации поражения. Этот отход теории от представления о речевой патологии, возникающей в результате поражения мозга, к представлению о её возникновении в результате отделения мысли от сознания открыл Фрейду путь к совершенно новому пониманию истерии. Невротические симптомы возникают в результате расщепления, которое происходит в разуме, а не в коре головного мозга. При истерии в разуме возникает «поражение», при котором конкретная мысль отрезана от сознания. Если мысль отщепляется, отделяется от сознательной психической деятельности, как при истерии, то что вызывает такое расщепление? Каково происхождение психического расстройства?
Ответ Фрейда на этот вопрос был гениально прост и практичен: психическое расстройство создается психической «травмой», травмой соблазнения в детском возрасте. Сексуальные травмы в детстве приводят к психическим расстройствам—отщепленным мыслям, не выраженным словесно и остающимся вне сознания. Позже эти отщепленные части разума находят выражение в невротических или психотических симптомах.
Новое объяснение Фрейда происхождения психических расстройств—истерических симптомов—лишает буквализма (делитерализует) более старую, нейропатологическую идею. Традиционная неврология считала, что физическая травма головы может привести к поражению мозга. Новая теория Фрейда предполагала, что сексуальная травма детской психики может привести к психическому расстройству.

Делитерализация соблазнения

Происхождение психоанализа можно рассматривать как делитерализацию (лишение буквальности) традиционных медицинских концепций о мозге, расстройствах и травмах. Последовательная делитерализация медицинских концепций Фрейдом претерпела решающий сдвиг 21 сентября 1897 года, когда в опубликованном и хорошо изученном письме Фрейд написал Флиссу о своем открытии, что некоторые из историй соблазнения отцом в детстве, рассказанные его пациентами, были фантазиями. Это открытие поставило под сомнение саму основу его теории соблазнения. Возможно, ни один аспект в истории психоанализа не подвергался более глубокому анализу, преувеличению и искажению, чем это письмо от 21 сентября 1897 года. Хотя многие исследователи восхваляют его как составившее истоки психоанализа, а другие порицают как называющее истории о соблазнении простыми фантазиями, кажется, мало кто действительно читал оригинальный текст письма Фрейда. Содержащиеся в нем идеи были настолько искажены выборочным редактированием Алис Миллер, Джеффри Массона, Милтона Кляйна и других, которые пытаются возродить теорию соблазнения, что, чтобы прояснить причины решения Фрейда, нам нужно прочитать полностью раздел письма, посвященный теории соблазнения, или «невротике», как он её называл.

«21 сентября 1897 года
Мой дорогой Вильгельм,
Я снова здесь, приехал вчера утром, отдохнувший, веселый, обнищавший, сейчас без работы, и, после того, как опять обжился, первым делом пишу вам.
И теперь я хочу немедленно открыть вам великий секрет того, что за последние несколько месяцев постепенно осенило меня. Я больше не верю в свою «НЕВРОТИКУ». Это, вероятно, непонятно без объяснения, в конце концов, вы сами сочли то, что я смог Вам рассказать, достоверным. Итак, я начну с самого начала и скажу Вам, откуда взялись причины отказа от неё. Первая группа факторов — это постоянное разочарование в своих попытках привести мой анализ к реальному выводу; бегство людей, которые какое-то время казались моими наиболее благосклонными пациентами, отсутствие полного успеха, на который я рассчитывал, и возможность объяснить себе частичные успехи другими, хорошо известными способами. Затем поразительно было то, что во всех случаях приходилось обвинять в перверсии отца, не исключая моего собственного, и неожиданное осознание частоты возникновения истерии, причем в каждом случае преобладали точно такие же условия, тогда как, несомненно, такие широко распространенные перверсии в отношении детей не очень вероятны. ([Частота появления] перверсии должны быть неизмеримо более выше, чем [возникающая] истерия, потому что болезнь, в конце концов, возникает только там, где произошло накопление событий и имеется фактор, способствующий ослаблению защиты.) Затем, в-третьих, определенное понимание того, что в бессознательном нет «признака реальности», так что нельзя отличить правду от вымысла, катексированного аффектом. (Это оставляет нераскрытым возможное объяснение того, что сексуальная фантазия регулярно использует тему родителей.) В-четвертых, было соображение, что даже в самых глубоких психозах бессознательная память не прорывается, так что секрет инфантильных переживаний не раскрывается даже в самых спутанных состояниях делирия. Когда, таким образом, понятно, что бессознательное никогда не преодолевает сопротивление сознательного, уменьшаются ожидания того, что при лечении будет происходить обратный процесс до такой степени, что бессознательное полностью подчинится сознанию.
Эти соображения оказали на меня такое сильное влияние, что я был готов отказаться от двух вещей—полного решения проблемы невроза и твердой уверенности в его этиологии в раннем детстве. Сейчас я не знаю, где нахожусь, поскольку мне не удалось прийти к теоретическому пониманию подавления и взаимодействия сил при этом. Еще раз кажется спорным, что только более поздние переживания дают толчок к фантазиям, которые возвращаются в детство; и при этом фактор наследственной предрасположенности восстанавливает сферу влияния, из которой я считал своей обязанностью изгнать его — в интересах полного объяснения невроза.
Будь яподавленным, измученным, непонимающим, такие сомнения могли бы быть восприняты как признак слабости. Но поскольку я нахожусь в прямо противоположном состоянии, я должен признать, что они являются результатом честного и эффективного интеллектуального труда, и я горжусь тем, что, проникнув так далеко, я все еще способен на подобную критику. Могут ли эти сомнения быть лишь эпизодом на пути к дальнейшим знаниям?»
(Данный перевод составлен из более ранних переводов, выполненных Джеймсом Стрейчи и Джеффри Массоном, а также сделан мной.)

В письме Фрейд приводит четыре комплекса причин отказа от своей теории соблазнения. Первый комплекс связан с его наиболее благосклонными пациентами, оставляющими терапию без продолжения психоанализа, который привёл бы к тому терапевтическому успеху, на который он рассчитывал. Фрейд столкнулся с необъяснимыми реакциями переноса и контрпереноса.
Второй комплекс причин ориентирован на его открытие, что в каждом случае в актуальной проблеме пациента виноваты перверсивные действия отца и что частота случаев перверсии должна быть намного больше, чем частота случаев истерии, чтобы объяснить действительную этиологию травмы. В-третьих, и это, возможно, наиболее важно, Фрейд понимает, что в бессознательном нет «признака реальности».
Фраза «признак реальности» заключена в кавычки, чтобы напомнить Флиссу о предыдущем использовании этой фразы в «Проекте научной психологии». Двумя годами ранее, в 1895 году, Фрейд использовал это выражение в «Проекте» в контексте обсуждения своего второго «биологического правила внимания». Фрейд создал правило, объясняющее, как эго отделяет реально ощущаемое от желаний или апперцепций. Фактически правило в «Проекте» гласит: «Признаки разрядки или признаки качества также в первую очередь являются первичными признаками реальности» и предназначены для того, чтобы служить цели различения катексисов реальных ощущений и катексисов желаний» (Freud 1954, 429). Фрейд считал, что эго-сознание способно качественно отличать реальные ощущения от желаний на основе качества вкладываемого эмоционального заряда, или катексисов. Независимо от того, верно ли это с точки зрения неврологии или нет, в то время это было частью системы убеждений Фрейда.
Неожиданно осенью 1897 года Фрейд снова столкнулся с проблемой различения восприятия внешних событий и внутренних фантазий и желаний. Однако на этот раз он имел дело не с эго и проблемой его внимания, а скорее с бессознательным и образами памяти. В этот раз он пришел к выводу, что в бессознательном отсутствуют «признаки реальности». Осознание этого заставило Фрейда написать в своем письме от 21 сентября: «Невозможно отличить правду от эмоционально окрашенного вымысла». Если это так, рассуждал Фрейд, то эмоционально окрашенные внутренние сексуальные желания могут регулярно использовать образы памяти о родителях во внешнем мире.
Последняя причина, по которой Фрейд отказался от своей теории соблазнения и психотерапии, основанной на осознании «внешней» истории детства человека,—это понимание того, что даже при самых острых психозах и состояниях делирия не все воспоминания о внешних инфантильных переживаниях выходят «на поверхность». Следовательно, целью психотерапии не может быть полное восстановление всех детских воспоминаний.
На основании этих четырех соображений Фрейд расширил (а не отказался от нее, как его обвиняли) свою предыдущую этиологию невроза таким образом, чтобы включить в нее роль фантазии в формировании симптомов. 27 апреля 1898 года Фрейд написал Флиссу: «Первоначально я слишком узко определял этиологию— доля фантазии в ней намного больше, чем я думал вначале» (1954, 252).

Расширенная этиология

Расширяя этиологию, Фрейд не отказался от понимания того, что фактические «исторические» соблазнения имели место, как и не отказался от идеи соблазнения как психической реальности. Скорее, он обнаружил, что фантазии о соблазнении могут появляться в памяти, даже если физического соблазнения не было. Ребенок может подвергнуться психологическому соблазнению желанием внешнего другого или внутреннего другого, даже если не произошло никаких физических действий. Значение этого открытия могло быть (и было) искажено, но его нельзя переоценить. Ибо Фрейд открыл, что память записывает не только ощущения, но также желания и апперцепции. Память—это конфабуляторная запись событий, происходящих во внешней среде, наряду с событиями, происходящими во внутренней среде. Кроме того, в бессознательном нет «признака реальности», поэтому невозможно отличить фактические события прошлого от желаний.
Новая теория Фрейда постулировала существование психической жизни фантазии, по большей части бессознательной, сосуществующей в личности вместе с воспоминаниями о реальных исторических событиях. Эти образы-фантазии Фрейд онтогенетически заимствовал из развертывания представлений об инстинктивных влечениях и апперципированных телесных ощущениях. Эти эротические и агрессивно окрашенные образы-фантазии смешиваются с образами воспоминаний прошлого в Оно, а их динамическую взаимосвязь с родительским имаго Фрейд назвал «эдиповым комплексом». Его новая теория рассматривала эдипов комплекс и пластичность Оно как основные, но не единственные движущие силы, формирующие личность.
Фрейд никогда не отрицал роль внешней среды. Но сложность для Фрейда, а затем и для Юнга, заключалась в том, как именно объяснить тот факт, что многие взрослые страдают от раннего соблазнения, но только у некоторых людей впоследствии развиваются психические расстройства. Кроме того, почему у некоторых взрослых, которые никогда не подвергались сексуальному совращению в детстве, но позже фантазируют о своем совращении, также развиваются те же психические расстройства. Относительно того, имеет ли фактическое соблазнение или фантазии о соблазнении более сильное патогенное воздействие, Фрейд писал: «Нам не удалось обнаружить какое-либо указание на различие в последствиях в зависимости от того, имеет ли фантазия или реальность бóльшую долю». Фрейд никогда не отрицал реальности воспоминаний своих пациентов о фактических детских травмах, как предполагали некоторые авторы. Скорее, он признал, что воспоминания настоящего детства постоянно смешиваются с бессознательными фантазиями. Более того, в условиях замкнутого аналитического пространства почти невозможно различить, какие аспекты бессознательных образов относятся к внешнему объективному восприятию, а какие— к внутренним желаниям и фантазиям.

Этиология Юнга

Юнг написал раннее эссе о роли детских воспоминаний в этиологии неврозов, что особенно важно для нашего обсуждения. Эссе, озаглавленное «Теория психоанализа», состоит из семи лекций, прочитанных в сентябре 1912 года в Медицинской школе Фордемского университета. Его объем составляет почти 150 страниц, а некоторые из наиболее важных подразделов озаглавлены: «Теория сексуальной травмы в детстве», «Предрасположенность к травме», «Сексуальный элемент травмы», «Инфантильная сексуальная фантазия», «Системы бессознательных фантазий», «Эдипов комплекс», «Этиология невроза» и «Этиологическое значение фактического настоящего». Размышляя об этиологическом значении фактических травм прошлого и их связи с воображаемыми травмами, Юнг пишет:

«Таким образом, мы вынуждены предположить, что многие травмы в раннем детстве имеют чисто фантастическую природу, то есть на самом деле есть просто фантазии, тогда как другие являются объективной реальностью. С этим открытием, несколько обескураживающим на первый взгляд, этиологическое значение сексуальной травмы в детстве утрачивает силу, поскольку теперь кажется совершенно несущественным, действительно ли травма имела место или нет. Опыт показывает нам, что фантазии могут быть столь же травматическими по своим последствиям, как и реальные травмы… Мы очень хорошо знаем, что намного больше людей переживают травмы в детстве или во взрослой жизни, не заболевая неврозом. Следовательно, травма, при прочих равных условиях, не имеет абсолютного этиологического значения и пройдет без какого-либо длительного воздействия. Из этого простого размышления становится совершенно ясно, что травма получает фактические последствия, когда её переносит человек с вполне определенной внутренней предрасположенностью. Эту внутреннюю предрасположенность следует понимать не как ту неясную наследственную склонность, о которой мы так мало знаем, а как психологическое развитие, которое достигает своей наивысшей точки и проявляется в травматический момент»
( Jung 1961, 4: par. 216–17).

Мы должны помнить, что в то время, когда это было написано, преобладающие этиологии устанавливали детерминирующие факторы, либо внутренние, в виде наследственной предрасположенности, либо внешние, в виде реальных детских травм. И Фрейд, и Юнг работали над формулировкой нового этиологического видения, располагая детерминирующие факторы посередине между внешней средой и психологией личности пациента. Рассматривая преобладающие объяснения и свою новую эпигенетическую этиологию, Юнг пишет:

«В наши дни стало модным считать все психические отклонения неэкзогенного происхождения последствиями наследственной дегенерации, а не по сути обусловленными психологией пациента и его окружающей средой [выделено мной]. Но это крайняя точка зрения, которая не учитывает факты. Мы очень хорошо знаем, как избежать крайностей в определении этиологии туберкулеза. Несомненно, есть случаи туберкулеза, когда возбудитель болезни размножается с раннего детства в «почве», имеющей наследственную предрасположенность, так что даже в самых благоприятных условиях больной не может избежать своей участи. Но бывают также случаи, когда нет наследственного заражения и предрасположенности, но все же возникает смертельная инфекция. Это в равной степени верно и для неврозов, при которых обстоятельства не будут радикально отличаться от имеющихся при общей патологии. Крайняя теория о предрасположенности будет столь же ошибочной, как и крайняя теория об окружающей среде»
( Jung 1961, 4: par. 209).

Юнг выбирает эпигенетическую этиологию, расположенную между эмпиризмом Аристотеля и нативизмом Платона. Эта гипотеза означает, что патогенный опыт, происходящий во внешней среде, например, соблазнение в детском возрасте, дополняется внутренним психологическим фактором. Сочетание восприятия и апперцепции, внешних событий и внутренней эмоциональной ответной реакции определяет патогенез.

Слияние событий и эмоций

Материальные события и эмоциональные реакции соединяются в памяти. Чтобы восстановить исторические события детства, аналитик должен полагаться на воспоминания пациента о том, что произошло. В ходе психоанализа постоянно анализируются различные виды воспоминаний. Эти образы памяти могут относиться к предыдущей аналитической сессии, событиям прошедшей недели, недавнему сну, рассказу о родителях пациента или событию из детства. Общим для всех этих воспоминаний является то, что они представляют собой образы какого-то другого события. И эти образы возникают в результате сочетания внешних воздействий окружающей среды и специфических реакций индивида. Таким образом, мысленный образ отражает любое действительное историческое событие с очень значительной модификацией. Составной образ памяти, имаго, как назвал его Юнг, сам по себе является отдельным психологическим образованием. Имаго существует независимо от исторического объекта соотнесения, даже если оно частично основано на восприятии.
Именно в этот момент встает проблема сложности. Пока образ отождествляется с реальным поведением объекта во внешнем мире, например, эротически возбужденным отцовским имаго, отождествляемым с реальным отцом, присутствие образа как отдельного психологического образования в личности пациента останется бессознательным. Сознающий разум не может распознать относительную автономию составных образов, потому что образы проецируются обратно в мир объектов и смешиваются с собственной автономией объекта. Психическая реальность сливается с физической реальностью: палец, указывающий на луну, путают с самой луной, мир образов отождествляется с миром материальных событий. Короче говоря, образ «засорён» объектом. В современной живописи различие между объектом и имаго гениально изобразил Рене Магритт. На его картине, изображающей курительную трубку из морской пенки, имеется надпись (в переводе): «Это не трубка».
Осознание психологической важности в анализе дифференциации объекта от его имаго побудило Юнга с этого момента не только говорить об историческом детстве и исторических родителях, но также использовать термин «имаго». Юнг рассматривает причину этого решения в следующем отрывке из своих лекций в Фордемском университете:

«Среди вещей, которые имеют первостепенное значение в период младенчества, наибольшее влияние оказывают личности родителей. Даже когда родители давно умерли и потеряли (или должны были потерять) всякое значение, в ситуации пациента, который, возможно, полностью изменился с тех пор, они все еще в той или иной мере присутствуют и так же важны, как при своей жизни. Любовь, восхищение, сопротивление, ненависть и бунт пациента по-прежнему направлены на их образы, преображенные привязанностью или искаженные завистью и часто мало похожие на былую реальность. Именно этот факт заставил меня больше не вести речь об «отце» и «матери», а использовать вместо этого термин «имаго», поскольку эти фантазии больше не касаются реальных отца и матери, а связаны с субъективными и часто весьма искаженными их образами, что приводит к их смутному, но, тем не менее, мощному присутствию в сознании пациента
( Jung 1961, 4: par. 305).

Имаго несет в себе следы как внешней, так и внутренней истории. Впечатления от внешнего мира, поступающие через системы восприятия, зависят от конкретных эмоциональных реакций воспринимающего. Любовь, восхищение, сопротивление, ненависть, бунт и зависть индивида преображают воспринимаемое содержание, создавая имаго. Эмоциональные реакции воспринимающего записываются в памяти посредством преобразования фактически воспринятого содержания.
В 1916 году Юнг охарактеризовал имаго как автономную психическую сущность, присутствующую в личности, даже если оно возникло из сочетания внешнего восприятия и внутренних эмоциональных реакций. В «Отношении между Эго и бессознательным» Юнг пишет:

«Простой человек, конечно, не осознает того факта, что его ближайшие родственники, оказывающие на него непосредственное влияние, создают в нем образ, который лишь частично является их повторением, тогда как другая его часть состоит из элементов, производных от него самого. Имаго составляется из родительского влияния в сочетании с конкретными реакциями ребенка; следовательно, это образ, отражающий объект с весьма значительными модификациями… Образ проецируется бессознательно, и когда родители умирают, проективный образ продолжает действовать, как если бы он был духом, существующим самостоятельно. Первобытный человек в таком случае говорит о духах родителей, возвращающихся по ночам («выходцы с того света»), тогда как современный человек называет это отцовским или материнским комплексом.»
(1961, 7: par. 294)

В «Символах трансформации» Юнг снова подчеркивает ключевое различие между физическими родителями и родительскими имаго:

«Однако интерпретация в терминах родителей — это просто оборот речи. В действительности, вся драма происходит в собственной психике индивида, где «родители»—вовсе и не родители, а лишь их имаго: они являются репрезентациями, которые возникли из сочетания специфических родительских качеств и индивидуального характера ребенка.» (1961, 5: par. 505)

«Имаго»—это область слияния восприятия-перцепции и апперцепции. И из-за этого слияния никто никогда не сможет в полной мере отличить вспоминаемую историю от воображаемой фантазии. Столкнувшись с пониманием того, что в контексте имаго никогда не может быть полного разделения исторических событий и фантазий, перцепции и апперцепции, а также что во многих случаях мы не можем определить, происходило ли реальное физическое насилие или нет, тогда мы также должны принять, что всякий раз, когда пациенты сообщают о насилии, «насилие» действительно имеет место. Психотерапевт должен верить рассказу пациента, независимо от того, основан данный рассказ на материальных или нематериальных фактах. То, что рассказ считается историческим воспоминанием не обязательно делает его более «реальным», за исключением тех случаев, когда Weltanschauung индивида требует, чтобы история подтверждала реальность. И мы должны помнить, что некоторым пациентам или психотерапевтам может потребоваться пережить образ в форме исторических воспоминаний для того, чтобы такой образ воспринимался как реальное событие.
Проблема не в том, страдает ли пациент от раннего соблазнения или жестокого обращения в детстве или нет. Конечно, страдает, и такое насилие существует по той простой причине, что пациент говорит о том, что оно есть. Насилие существует как психический факт. Настоящая проблема заключается в том, как лечащий психотерапевт подходит к образу пациента. Более того, то, как аналитик работает с образом в процессе психотерапии, раскрывает собственное бессознательное рабочее определение реальности аналитика и его понимание невроза.
Если психотерапевт выводит психическую реальность из физического и исторического, тогда физическое, исторически произошедшее соблазнение будет считаться преобладающим этиологическим фактором. Если, однако, психотерапевт определяет психическую реальность больше в аспекте желаний и архетипических образов, эти факторы будут считаться этиологически более значимыми. И, наконец, если психотерапевт исходит из определения реальности, в соответствии с которым и окружающая среда, и индивидуальные эмоциональные реакции человека одинаково реальны, то сочетание этих факторов определит этиологию.
С этой точки зрения проблематика насилия становится парадигматической для понимания чувства психической реальности психотерапевта. Использование имаго, этой области слияния перцепции и апперцепции, исторической автобиографии и эмоционально значимого вымысла, всегда удерживает психоаналитика и пациента в психической реальности и понимании главенства анализа этой реальности над всеми другими реальностями.
Толкование Юнга, основанное на объективном и субъективном уровнях, предлагает психотерапевтический метод работы с этим взаимодействием исторических событий и фантазии. Объективный уровень связывает имаго с внешним историческим фактом посредством свободной ассоциации. С другой стороны, субъективный уровень соотносит тот же психический образ с внутренними событиями. Терапевтическое движение между объективным и субъективным уровнями побуждает индивида противостоять как реальности окружающей среды и внешних событий, так и реальности субъективных представлений и эмоциональных реакций.

Психология слухов

В период с 1910 по 1911 годы Юнг снова обратился к проблеме детской сексуальности и переплетения объективного и субъективного прошлого. На этот раз он подошел к проблеме с точки зрения социальной динамики. Написать эссе «Вклад в психологию слухов» (1961) его побудила просьба руководства местной школы о том, чтобы Юнг изучил психическое состояние тринадцатилетней ученицы старших классов. Ее исключили из школы после того, как ее учитель опосредовано услышал двусмысленную историю сексуального характера с его участием, которую рассказывали некоторые из учениц. Расследование показало, что Мари, ученица, которую направили к Юнгу, рассказала трем своим одноклассницам приснившийся ей сон, в котором был этот учитель. В самом сне не было ничего скандального, но по мере того, как он начал передаваться от ученика к ученику, каждый новый рассказчик неосознанно дополнял повествование элементами из своих собственных бессознательных фантазий и нерешенных комплексов.
Юнг представляет восемь различных версий сна, полученных от разных учеников. Измененные описания сна возникли из сочетания объективных элементов исходного повествования, переплетающихся с субъективными элементами, добавленными новыми рассказчиками. Его анализ прогрессирующей трансформации текста сновидения в слух показал, как бессознательные сексуальные комплексы, «дремлющие» в каждом новом рассказчике, «взорвались» эмоционально окрашенным рассказом. В результате анализа различных версий рассказа стало ясно, что вторичные уточнения, внесенные рассказчиками сна, на самом деле служили для интерпретации скрытого содержания самого сновидения. Юнг приходит к следующему выводу:

«Что касается толкования сна, мне нечего добавить: сами дети сделали все необходимое, практически ничего не оставив для психоаналитической интерпретации. Слух представляет собой анализ и толкование сновидения»
(1961, 4: par. 125).

Метод анализа сексуально-окрашенных слухов, примененный Юнгом, особенно нагляден. Он подходит к событиям с позиции психологического понимания. Его анализ не основан на конструктах истинности или ложности, факта или фантазии, добра или зла, виновного или невиновного, жертвы или обидчика. Скорее он просто начинает с реальности самого явления и старается понять его психологический смысл. Его анализ трансформации исходного текста сновидения в слух через констелляцию «дремлющих» комплексов рассказчиков дает глубокое понимание эволюции исторического нарратива в применении к динамике внешних и внутренних психических процессов.
Чтобы лучше понять современный клинический взгляд на влияние сексуального насилия в детстве на личность взрослого, давайте кратко рассмотрим некоторые из текущих исследований долгосрочного воздействия сексуального насилия в детском возрасте.

Эмпирический взгляд

Наиболее исчерпывающий обзор исследований на сегодняшний день выполнен Анжелой Браун (Angela Browne) и Дэвидом Финкельхором (David Finkelhor) и посвящен непосредственно влиянию сексуального насилия в детстве на взрослую жизнь. В данном исследовании рассматриваются три важных вопроса: (1) частота возникновения психопатологии по возрастным группам, (2) является ли сексуальная травма единственным этиологическим фактором или существует преморбидный фактор ещё в окружении ребенка; (3) «взрослоцентричная» тенденция у широкой публики рассматривать насилие с точки зрения «долгосрочного воздействия».
Что касается распространенности психопатологий в разных возрастных группах, исследование показало, что «17% детей в возрасте от четырех до шести лет в исследовании соответствовали критериям «значимой патологии»», проявляя бóльшее общее количество расстройств, чем нормально распределенная совокупность, но меньшее, чем норма для других детей их возраста, находившихся на психиатрическом лечении. Самая высокая частота психопатологий была обнаружена в группе от семи до тринадцати лет, с 40% процентами в категории серьезных нарушений. Интересно, что у некоторых из жертв-подростков была обнаружена тяжелая психопатология (Browne и Finkelhor 1986, 68). Исследование показало, что сексуальное насилие в возрасте от семи до тринадцати лет приводит к самой высокой частоте клинически значимой психопатологии.
Во-вторых, относительно возможности существования преморбидного фактора, добавляющегося к травматическому опыту ребенка, Браун и Финкельхор отмечают:

«Одна из самых сложных задач для исследователей — изучение источников травмы при сексуальном насилии. Некоторые из очевидных последствий сексуального насилия могут быть связаны с преморбидными состояниями, такими как семейные конфликты или пренебрежение со стороны значимых лиц, которые действительно способствуют уязвимости к насилию и усугубляют последующую травму. Другие последствия могут быть связаны не столько с самим опытом, сколько с более поздними социальными реакциями на обнародование информации об этом» (1986, 76).

Исследование подтвердило более ранние взгляды Фрейда и Юнга о том, что источником травмы при сексуальном насилии является сочетание факторов окружающей среды и специфической эмоциональной реакции ребенка.

В-третьих, по поводу озабоченности общественности в связи с долгосрочными последствиями насилия над детьми, в заключительном абзаце исследования говорится:

«Наконец существует досадная тенденция при интерпретации последствий сексуального насилия (а также в исследованиях других детских травм) переоценивать долгосрочное воздействие как конечный критерий. Последствия считаются менее «серьезными», если их воздействие временное и исчезает в процессе развития. Однако эта тенденция оценивать все с точки зрения долгосрочного эффекта выдает смещение внимания на взрослых, «взрослоцентричность». Травмы взрослых, например, изнасилование, в конечном итоге не оцениваются с точки зрения того, окажут ли они влияние на пожилой возраст: они признаются тяжелыми и угрожающими событиями, независимо от того, длится ли их воздействие один год или десять. Аналогичным образом нельзя сбрасывать со счетов детские травмы, потому что невозможно показать их «долгосрочные последствия». Сексуальное насилие над детьми следует признать серьезной проблемой детского возраста хотя бы из-за непосредственно связанными с ним болью, замешательством и расстройством, которые могут возникнуть.»
(Browne и Finkelhor 1986, 76)

Исследование Браун и Финкельхора представляет собой описательный анализ воздействия и последствий сексуального насилия над детьми, который не рассматривает причину или этиологию синдрома.

Этиология и выбор метода лечения

Психотерапевт в начале лечения часто сталкивается с вопросом этиологии. Психотерапия начинается с дифференциации имеющихся у пациента симптомов, после чего следует рассмотрение возможной причины, или этиологии, симптомов. Выбор метода лечения может тогда определяться тем, как психотерапевт отвечает на вопрос об этиологии. Чаще всего на ответ на вопрос этиологии решающим образом влияет собственная приверженность терапевта определенным теоретическим взглядам—приверженность, которая в неявной форме диктует основные детерминанты личности и их местонахождение. Если, например, психотерапевт рассматривает основные детерминанты личности как находящиеся во внешнем мире, то психотерапевт будет обращаться к фактическим родителям, братьям и сестрам пациента, биперсональным событиям, детскому окружению и анамнезу для установления этиологии симптомов пациента. Если, однако, психотерапевт придерживается взглядов, согласно которым основные детерминанты личности расположены во внутреннем мире, то психотерапевт обратится к эдипову комплексу пациента, бессознательным потребностям, типологии, комплексам или архетипическим образам для разъяснения ситуации. Приверженность аналитика теоретическим взглядам оказывает значительное влияние на реакции контрпереноса, а также на отношение пациентов к собственным симптомам и личной истории болезни. Если теоретические взгляды психоаналитика определяют, что будет рассматриваться в качестве патогенных факторов в личности пациента, то что определяет выбор теории психоаналитиком?

Теория и типология

Юнг предположил, что выбор теории психоаналитиком частично является результатом типологии. Экстраверты придают более важное значение факторам окружающей среды и объективным факторам, интроверты—внутренним и субъективным. Типологическая теория Юнга пытается психологически понять теоретические различия между Фрейдом и Адлером. Типологическая теория оказалась оригинальной попыткой дифференцировать различные эпистемологические ограничения, налагаемые сознанием на процесс познания. Довольно интересно, что сама теория Юнга основана на точке зрения интроверта, определяя детерминирующие факторы внутри индивида в форме типологической предрасположенности.
В то время как его анализ был сосредоточен на тех ограничениях, которые управляют и ограничивают нашу способность к познанию, Юнг пренебрег вторым комплексом ограничений, которые возникают из-за неявной приверженности аналитика определенным онтологическим взглядам. Онтологическая приверженность может определяться просто как рабочее определение реальности, используемое психоаналитиком. Короткий рассказ о персидских детях может прояснить, что я имею в виду.

В Иране ряд детских сказок повествует о старце по имени Молла Насреддин, своего рода персидском аналоге дядюшки Ремуса. Однажды друзья Насреддина гуляли, как вдруг Насреддин проскакал мимо них на лошади, при этом он, видимо, что-то искал. Вскоре после этого мимо них снова проскакал Насреддин. Это происходило еще несколько раз, после чего его друзья решили остановиться и предложить помочь ему в поисках. Итак, когда Молла Насреддин снова проскакал мимо, друзья остановили его и спросили, что он ищет. На это Насреддин ответил: «Я ищу свою лошадь».

Наше бессознательное определение реальности—это лошадь, на которую взгромоздилось наше сознание. Пожалуй, нет животного, которое несло бы больше психического веса, удерживало бы больше бремени, брало на себя бразды правления и уезжало с нами прочь чаще, чем онтология. Наша приверженность онтологии— это фантазия о реальности, которая нас бессознательно затронула и которая ограничивает наше чувство реальности, определяя, что будет восприниматься буквально, а что метафорически.
Отношения между формированием теории и ограничениями бытия (онтология) и познания (эпистемология) можно представить себе как дом, построенный на участке земли с фундаментом и множеством этажей сверху. Дом с его разными этажами похож на традицию глубинной психологии с ее различными теоретическими нарративами. Фундамент, первый этаж, через который вы должны пройти и который поддерживает все разные верхние этажи,—это эпистемология. Чтобы получить какие-либо клинические и эмпирические данные, мы должны пройти через подразумевающуюся теорию познания и, следовательно, ограничения человеческого разума и его способности к познанию.
Юнговская теория психологических типов и четырех функций сознания представляет собой сложное разделение различных типов эпистемологических ограничений, составляющих структуры сознания. В то время как Юнг пытался раскрыть разные принципы познания, на которых построены психологические теории, он пренебрегал анализом основы, на которой построена сама теория. Эта основа называется «Бытие» или «Реальность», а изучение ее основополагающих правил—онтология. Все различные теории познания и все построенные на них истории основаны на более фундаментальном уровне рабочего определения реальности. Это непоколебимое определение реальности устанавливает элементы в симптоматике и анамнезе пациента, которые с точки зрения психотерапевта не могут быть пропущены и лишены буквальности. Это так называемые «буквальные реальности» истории болезни, которые нельзя свести к какой-либо более фундаментальной реальности.
Этиологическое объяснение психоаналитиком клинических явлений является функцией двух систем конструктов: познания и бытия. Теоретические расколы в психоанализе чаще всего происходили на онтологическом уровне, когда одна группа объявляла свою онтическую систему, свой «божественный термин», более истинной и более реальной, чем другие. Например, вначале Фрейд придавал соблазнению в детском возрасте первичный онтологический статус в своей теории невроза. Позже он перенес первичную онтическую систему на внутренние потребности и эдипов комплекс. Последующие поколения психоаналитиков перенесли свое «чудо», или первый принцип, от влечений (все по-разному) к матери, родовой травме, автономной нервной системе, ребенку, эго и его защитным механизмам, идентичности, типам, архетипам, Самости, объектным отношениям, языку, биперсональному полю, погружению, душе и воображению. Каждый новый онтологический сдвиг открывает новые теоретические представления и дает новые нарративные истины о личности и ее патологии.

Множественная этиология

В этиологии структуры личности и связанных с ней психопатологий доминируют три совершенно разных объяснительных конструкта. Независимо от приверженности эмпиризму Аристотеля, нативизму Платона или текущим эпигенетическим взглядам, стратегия внесения изменений в личность в процессе терапии одна и та же: для того, чтобы изменения произошли, терапия должна изменить структуру ограничений, которые «обуздывают» личность. Если постулируется, что ограничения существуют в окружающей среде, то изменение в ходе терапии будет представлено в виде изменения среды. Это терапевтическая стратегия, принятая бихевиоризмом. Если предполагается, что ограничения находятся на физиологическом уровне, то изменение в ходе терапии будет представляться как смена внутренней биохимии индивида с помощью психофармакологии. Такая терапевтическая стратегия лежит в основе традиционной медицинской модели. Если же предполагается, что ограничения лежат во взаимодействии между индивидом и окружающей средой, то изменение в ходе терапии будет представляться как изменение в этих взаимоотношениях. Такая стратегия принята глубинной психологией. Терапия с такой третьей точки зрения сосредоточена на изменении отношений между сознанием и внутренней средой бессознательных влечений и образов фантазии или объектных отношений с внешней средой. Взгляды разных школ мысли, составляющих глубинную психологию, на то, какой элемент в поле взаимодействия рассматривается как основной и, следовательно, какой из них имеет большее этиологическое значение, различаются.
Однако, как проявление этиологического объяснения все вышеперечисленные подходы страдают от проблемы регрессии. Эти теории помещают структурирующие личность ограничения либо в окружающей среде, либо в физиологии человека, либо во взаимодействии между сознанием и внутренней и/или внешней средой. Проблема регрессии возникает, когда последователь теории пытается объяснить происхождение самих ограничений. Например, если мы возьмем бихевиористскую точку зрения и рассмотрим происхождение ограничений среды как функцию более крупной организованной среды, то эта среда, в свою очередь, должна быть организована еще более крупным пространством, которое, в свою очередь, организовано еще более крупным пространством, и так до бесконечности. Этиология бихевиориста превращается в регрессию окружающей среды.
Этот тип объяснения в применении к бихевиористской модели сексуального насилия в детстве выглядит приблизительно так: насилие над детьми вызвано тем, что насильник подвергался сексуальному насилию в детстве со стороны другого насильника, который также подвергался насилию в детстве, и так вплоть до первобытной орды. Другими словами, если определение реальности терапевта таково, что только физическая среда считается наиболее реальной и этиологически значимой, тогда терапевт будет искать «реальную» причину расстройства в физической среде.
Когда к этой же проблеме подходят с внутренней физиологической точки зрения медицинской модели, тогда источник ограничений будет искаться на биохимическом уровне как эндокринный, гормональный или какой-либо иной биохимический дисбаланс. Эта этиология также приведет к проблеме регрессии, потому что биохимическое объяснение уходит к принципам строения, генетике, которые снова отсылают проблему к предыдущим поколениям, даже не учитывая происхождение генетического кода.
Если в своем рабочем определении реальности терапевт рассматривает взаимосвязь между сознанием и фантазиями человека как имеющую первостепенное значение, то этиология насилия над детьми начнется с ограничений, присущих взаимодействию между сознанием и психическими образами. На уровне имаго Юнга эти ограничения будут рассматриваться как функция более «абстрактного» комплекса ограничений—архетипа как такового,—который является функцией врожденной способности психики создавать образы или филогенетически детерминированные модели поведения. Такая этиология впадает в архетипическую регрессию, останавливаясь только после объяснения происхождения поведения посредством обращения к гипотезе врожденности. На другом уровне стремления к взаимодействию (ранний Фрейд) образы-фантазии сводятся к репрезентациям влечений, которые затем утверждаются в качестве врожденных первопричин. Этот конструкт тоже обращается к гипотезе врожденности.
Проблема также не решается путем выбора объектных отношений или биперсонального подхода. В этих подходах ограничения располагаются либо между субъективным сознанием и так называемым объективным, реально существующим миром, либо в межсубъектном пространстве. Эти подходы тоже сталкиваются с проблемой регрессии, поскольку не могут объяснить происхождение структур в мире представлений (Винникотт, Кернберг, Кохут и др.), языке (Лакан) или биперсональном поле (Сирлс, Лэнгс и Гудхарт).
Другими словами, у нас просто нет адекватной теории происхождения сложных структур, составляющих личность и ее психопатологии. Большинство этиологических объяснений—просто новые описания клинического феномена, а не истинные объяснения. И эти причинные клинические «объяснения» часто являются эгоистичными подтверждениями бессознательной онтологической и теоретической приверженности исследователя. Истинное объяснение должно учитывать появление новых структурных свойств или, в данном случае, синдромов и моделей поведения. Неспособность с уверенностью установить этиологию психиатрических синдромов вынудила редакторов четвертого издания «Диагностикостатистического руководства по психическим расстройствам» исключить из текста этиологии, за исключением тех случаев, когда они указаны в названии самого синдрома.
Принцип «каузальности» является настолько основополагающим для этиологии и клинического мышления, что редко подвергается сомнению. Со времен Ньютона западный ум считал само собой разумеющимся, что причинность подразумевает логический и временной приоритет причины над следствием. В книге «Воля к власти» Ницше утверждает, что идея причинной структуры не является чем-то данным как таковое, а, скорее, продуктом точной тропологической, или риторической операции, «chronologische Umdrehung» (хронологическим разворотом). Предположим, например, что пациент чувствует боль. Это заставляет пациента или врача искать причину. Видя травмирующее событие в историческом прошлом пациента, врач устанавливает связь и меняет порядок восприятия или явления, боли… травмирующего события, чтобы создать причинную последовательность «травмирующее событие… боль». Ницше делает вывод:

«Фрагмент внешнего мира, который мы осознаем, появляется после произведенного на нас воздействия и проецируется a posteriori как его «причина». В феноменализме «внутреннего мира» мы изобретаем хронологию причины и следствия. Основной факт «внутреннего опыта» состоит в том, что причина воображается (выделено мной) после того, как произошло следствие
(1901, 3: 804).

Каузальная схема создается металепсисом , замещением причины следствием. Причинность—продукт тропологической операции, а не бесспорное основание.
Давайте как можно более конкретно установим, что этот простой пример дает клинической этиологии. Он не приводит к выводу, что причинность не обоснована и что в качестве объяснительного принципа ее следует избегать. Напротив, причинность—это архетипический образ, существенный для природы западной психики. Хотя мы не можем избежать ее, мы можем видеть сквозь нее, углубляя собственное сознание посредством психологизации образа. Архетипическая психология показала, как каждый образ несет с собой герменевтику, с помощью которой его можно интерпретировать. То же верно и для образа каузальности. Обратите внимание на то, как сам акт делитерализации (психологизации) образа каузальности опирается на понятие причины: как утверждается, ощущение боли приводит к обнаружению травмы и, таким образом, вызывает образование причины. Чтобы делитерализовать причинноследственную связь, нужно оперировать понятием причины и применить его к самой каузальности. Делитерализация не отсылает ни к выше стоящему логическому принципу, ни к высшему разуму (например, к Самости), но использует тот самый образ, который лишает буквальности. Концепция каузальности—это не ошибка, которую психология могла бы или должна избегать, а, напротив, незаменимый образ, основанный на тропологической операции.

Вывод

Настоящее эссе посвящено анализу подразумевающихся допущений, которые различные психоаналитические теории привносят в терапевтические отношения для объяснения этиологического значения образов памяти и фантазий о сексуальном насилии в детском возрасте. Данный анализ эпистемологических и онтологических допущений психоаналитика и их влияния на этиологическое объяснение клинических явлений может показаться далеким от так называемых «реальных» клинических вопросов сексуального насилия над детьми. Но если ответственно пытаться определить, действительно ли конкретные события произошли во внешней реальности и какие последствия эти события могут иметь для структур личности, такие вопросы просто неизбежны. Чтобы получить эмпирические и клинические знания и попытаться определить, что реально, а также какова этиология синдрома, лечащий психотерапевт должен сознательно или, как чаще бывает, бессознательно принять эпистемологию и онтологическую приверженность. Эти бессознательные установки существенно влияют на развитие этиологии расстройства, которая используется в работе, и на выбор способа лечения, который делает психотерапевт. И крайне редко эти бессознательные установки вносятся в историю болезни или эмпирических исследований.
Сегодня, спустя сто лет после зарождения глубинной психологии, когда наше внимание в клинических исследованиях снова сосредоточено на проблеме соблазнения в детском возрасте и его роли в формировании симптомов, нам нужно не только провести анализ личной и семейной динамики пациента в отношении этих образов, но, что не менее важно, глубоко проанализировать наши собственные частные клинические теории и влияние бессознательных допущений на интерпретацию клинического материала пациента.

Список литературы

Browne, Angela and David Finkelhor. 1986. Impact of Child Sexual Abuse: A Review of the Research. Psychological Bulletin 99, no. 1.
Freud, Sigmund. 1954. The Origins of Psychoanalysis: Letters to Wilhelm Fliess, Drafts and Notes: 1892–1899, translated by Eric Mosbacher and James Strachey. New York: Basic Books.
—. 1962a. “The Aetiology of Hysteria.” Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, 3: 208–09. London: Hogarth Press.
—. 1962a. “The Aetiology of Hysteria.” Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, 3: 208–09. London: Hogarth Press.
—. 1962c. “Further Remarks on the Neuro-psychoses of Defence.” Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, 3: 159–85. London: Hogarth Press.
Jung, Carl. 1953. Two Essays on Analytical Psychology. Collected Works 7. New York: Pantheon Books.
—. 1961. Freud and Psychoanalysis. Collected Works 4. New York: Pantheon Books.
Nietzsche, Frederick. 1901. Werke Grossoktavausgabe 3. Leipzig: Kroner