08.12.2020
0

Поделиться

Глава 1 Заметка об истории

ЗАМЕТКА ОБ ИСТОРИИ

С моей точки зрения глубинного психолога, те, кто имеет связь с историями, находятся в лучшей форме и прогноз их состояния лучше, чем у тех, кому только предстоит познакомиться с историей. Это серьёзное заявление, и я хотел бы разобрать его по частям. Но я не хочу умалять это аподиктическое утверждение: «осознание истории» само по себе психологически терапевтично. Оно позитивно влияет на душу.

Знакомство с какой-либо историей в детстве — и здесь я имею в виду устную историю, рассказанную или прочитанную (ибо чтение имеет устный аспект, даже если вы читаете про себя) вместо того, чтобы смотреть историю на экране – даёт человеку в базовое понимание и знакомство с разумной реальностью истории как таковой. Это приходит в простом проживании, путём речи и общения, а не в чем-то более поздним, таком как обучение и литература. Появляясь в ранние периоды жизни, это уже даёт перспектива для жизни дальнейшей. Человек интегрирует истории в жизнь, потому что они обитают в глубине ума (бессознательного) как контейнеры для организации событий в значимые переживания. Истории — это средство рассказать себе о событиях, которые в противном случае вообще не имели бы психологического смысла. (Экономические, научные и исторические объяснения — это разновидности «историй», которые часто не дают душе образного смысла, который она ищет для понимания своей психологической жизни.)

Когда история закладывается в детстве, человек обычно находится в лучшем отношении с патологичным содержанием непристойных, гротескных или жестоких образов, которые спонтанно появляются во сне и фантазии. Те, кто придерживается рационалистической и ассоциационистской теории разума, кто ставит разум против и выше воображения, утверждают, что если бы мы не были помещены в такие мрачные истории в ранние впечатлительные годы, то в последующем у нас было бы меньше патологий и больше рациональности. Моя практика скорее показывает, что чем более сонастроена и опытна образная сторона личности, тем меньшую угрозу представляет иррациональное, тем меньше необходимости в вытеснении и, следовательно, тем меньше действительная патология проявляется в буквальных, повседневных событиях. Другими словами, через историю символическое качество патологических образов и тем обретает свое место, так что эти образы и темы с меньшей вероятностью будут рассматриваться натуралистически, с клиническим буквализмом, как признаки болезни. Эти образы находят место в разумной истории. Они принадлежат мифам, легендам и сказкам, где, как и во сне, появляются всевозможные странные фигуры и извращенные формы поведения. В конце концов, «величайшая история, когда-либо рассказанная», как некоторые любят называть Пасху, изобилует ужасными образами с большим количеством патологических деталях.

Осведомлённость об истории обеспечивает лучший способ, чем осведомленность о клинической картине, прийти пониманию собственной истории болезни. История болезни — тоже вымышленная форма, написанная тысячами рук в тысячах клиник и кабинетов, хранящаяся в архивах и редко публикуемая. Эта вымышленная форма, называемая «историей болезни», следует жанру соцреализма; она верит в факты и события и воспринимает все сказки с чрезмерным буквализмом. В глубоком анализе аналитик и пациент вместе переписывают историю болезни в новую историю, создавая «фикцию» в процессе совместного анализа. Некоторая часть лечения, может быть, даже самая его суть, — это совместно создаваемая фикция, помещение всех хаотических и трагических событий жизни в новую историю. Юнг говорил, что пациенты нуждаются в «исцеляющих выдумках», но нам трудно прийти к этой точке зрения, пока не появится пристрастие к осознанию истории.

Юнгианская терапия, по крайней мере в том виде, в каком я её практикую, приводит к осознанию того, что фантазия является доминирующей силой в жизни. В психотерапии человек узнает, что фантазия — это процесс творческой деятельности, которая постоянно рассказывает человеку то одну историю, то другую. Когда мы исследуем эти фантазии, то обнаруживаем, что они отражают великие безличные темы человечества, представленные в трагедиях, эпосе, сказках, легендах и мифах. Фантазия, на наш взгляд, является попыткой самой психики ремифологизировать сознание; мы пытаемся развивать эту деятельность, поощряя знакомство с мифом и сказкой. Создание души идет рука об руку с делитерализацией сознания и восстановлением его связи с мифическими и метафорическими образами мышления. Вместо того, чтобы интерпретировать истории как концепции и рационально объяснять их, мы предпочитаем рассматривать концептуальные объяснения как вторичные в основных историях, которые несут контейнирующую и дающую жизненную силу функции. Как писали Оуэн Барфилд и Норман Браун: «Буквализм – враг». Я бы добавил: «буквализм — это болезнь». Всякий раз, когда мы попадаем в ловушку буквального взгляда, буквального убеждения, буквального утверждения, мы теряем образную метафорическую перспективу для нас самих и нашего мира. История является профилактической в том смысле, что она всегда представляет реальности, в которой все «когда-то», «как будто», «понарошку». Это единственный способ учитывать или рассказывать о том, что не позиционирует себя как реальное, истинное, фактическое, то есть буквальное.

Это подводит нас к вопросу о содержании. Какие истории нужно рассказывать? Здесь я являюсь классиком, держащимся за старые, традиционные истории из нашей собственной культуры: греческие, римские, кельтские и скандинавские мифы; Библия; легенды и народные сказки. Стоит избегать влияния современного маркетинга (обновления, вычищения, редактирования и т. д.), то есть, вмешательства современного рационализма, который ведёт к узости сознания, которое истории расширили бы. Даже если мы не кельты, не скандинавы и не греки по происхождению, их произведения — основа нашей западной культуры, и они работают в нашей психике, нравится нам это или нет. Мы можем считать их искаженными влиянием про-арийского, про-мужского или про-воинского склада общества, но если мы не поймем, что эти сказки изображают основные мотивы, касающиеся западной психики, то мы по-прежнему останемся в неведении основных мотивов нашей психологической динамике. В психологии нашего эго все еще звучат мотивы и мотивации героя, точно так же, как психология того, что мы сегодня называем «женским», отражает паттерны богинь и нимф из греческих мифов. Эти сказки являются руслом для течения фантазии. Платоники давным-давно, а позднее и Юнг, указывали на терапевтическую ценность великих мифов для наведения порядка в хаотичном, фрагментированном аспекте фантазии. Основная масса библейских и классических сказок направляет фантазию в организованные, дающие глубину жизни психологические паттерны; эти истории представляют архетипические способы переживания событий.

Я думаю, что дети нуждаются в убеждении важности истории меньше, чем взрослые. Быть взрослым — значит быть обманутым рационалистическими объяснениями и отвергать то ребячество, которое мы находим в сказках. Я постарался показать в деталях, как взрослый и ребенок вынуждены противостоять друг другу: детство, как правило, ассоциируется с интересом, воображением, творческой спонтанностью, к пониманию зрелого возраста эти качества уже не применимы (см. ниже, «Отказ от ребенка»). Итак, первая задача, как я ее вижу, заключается в том, чтобы восстановить взрослого — учителя, родителя и прародителя — для того, чтобы вернуть воображению первичное место в сознании каждого из нас, независимо от возраста.

Я пришел к этой точке зрения по поводу психологии, отчасти потому, что я хочу избавиться от этой слишком тесной связи историй с образованием и с литературой, чему учат и что изучают. Мой интерес в истории как в чем-то прожитом и пережитом, как в способе, которым душа находит себя в