Книга 1. Часть 2. Шизоморфные структуры имажинера

АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ ВООБРАЖАЕМОГО

ЖИЛЬБЕР ДЮРАН

КНИГА ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ШИЗОМОРФНЫЕ СТРУКТУРЫ ИМАЖИНЕРА

Достигнув конца этих шести глав нашей первой книги, мы можем подчеркнуть удивительный изоморфизм, который связывает различные символы в определенный режим имажинера, характеризуемый символическими констелляциями, которые сосредотачиваются вокруг двух крупных диайретических схем, а именно: асцензиональности и архетипа света. На самом деле именно диайретический жест лежит в основе всего этого режима репрезентации, и даже кажется, что наши рефлексы обуславливают необходимость иметь свободные руки, чтобы совершать диайретические и аналитические манипуляции. В области символизма, как и в политике, идея скипетра предшествует идее меча, но именно меч часто реализует ключевую цель диурна. Поэтому мы можем сказать, что актуализация диурна как режима имажинера осуществляется с помощью образа меча и, соответственно, диайретических установок воображаемого. Режим диурна, таким образом, по своей сути весьма противоречив. Образ, выражающий это противоречие, является антитезой, и мы увидели, что его ураническая геометрия имеет смысл только как противопоставление образам времени: крыло и птица противостоят териоморфизму времени, возрождая мечты о скорости, вездесущности и полете, они представляются антитезой темпоральности, проистекающей в песочных часах. Мы сталкиваемся с категоричной и маскулинной вертикализацией, которая противостоит темной и угрожающей женственности и образам времени. Асцензиональность была антитезой падения, в то время как солнечный свет был антитезой воды, меланхолии, темной слепоты и связанности (уз). Поэтому режим диурна с помощью меча восстанавливает и очищает царство трансцендентных образов, противостоящих ликам времени, с которыми сталкивается имажинер в гиперболическом кошмаре. Более того, мы могли бы вполне дать диурну подзаголовок: режим антитезиса. Далее мы продолжим обыгрывать эти антитезы в их антропологической материальности. Но необходимо более точно прояснить, какие структуры имажинера в целом соответствуют изоморфизму схем, символов и архетипов, изученных нами в предыдущих главах.

* * *

Действительно, кажется, что этот изоморфизм намного превосходит поле воображаемого и латентно распространяется на области репрезентации, которые на Западе стремятся остаться чистыми и незапятнанными безумием. Такому режиму имажинера, как диурн, соответствует режим философского выражения и рассуждения, который можно расценить как спиритический рационализм. На уровне науки эпистемология обнаруживает, что со времен Декарта этот аналитический рационализм использовался в физико-химических методах и даже внедрялся, как мы покажем на следующих примерах, в научные подходы биологии. Все инспирации философских систем – таких, как, к примеру, санкхья, кажутся идеологически направленными, что связано уже с самой этимологией названий, намекающей на действие «различения», «разобщенности» (диссоциации) между духом (Пуруша) и материей (Пракрити). Правда такие исследователи, как Гарбе и Олденберг, выводят другую этимологию. Для них этот термин означает «вычисление», «подсчет путем перечисления составляющих элементов». Индуктивная схема понятия остается, однако больше не означает исключительно разделение или различие. И именно с этой навязчивой идеей, как это сделает платоновский дуализм чуть позже, связана великая духовная проблема, выражаемая простым вопросом: «…что остается от человека после смерти, что составляет истинное Я человека»?¹ Или же его бессмертную стихию. Как добавляет Элиаде, комментируя Neti, Neti, «путь свободы обязательно ведет к отделению от космоса и светской жизни»². Во всей индийской философии есть сотериологический лейтмотив, тесно связанный с методами логического различения: ânuiksakî, ​​наука о противоречиях, является аналогом atmavidyâs³, науки о душе. Веданта, санкхья и йога представляются как диалектика, решившая отделить Дух, Самость от того, что Элиаде называет «психотическим опытом»⁴. Опыт, который есть не что иное, как психическое содержание аватаров, долга и темпоральности.

Нетрудно увидеть, как этот философский режим разделения, дихотомии, трансцендентности обнаруживается в истории западной мысли: мы идем по его следам через очищающие пифагорические практики слуховых галлюцинаций. Философия Парменида из Элейской школы – «отправная точка всей греческой диалектики». Кажется, что конститутивный изоморфизм диурна находится где-то на полпути между концептом и образом: неизменность трансцендентности противопоставляется темпоральности становления бытия, устанавливается различие конечной и точной идеи, которая в манихействе предстает в качестве оппозиции дня и ночи, света и тени, мифов и аллегорий солнечного вознесения. Существенная часть философской системы Запада связана с распространением учения Парменида. Можем ли мы не замечать, что именно это учение станет стимулом для построения системы платонизма, для концепции образа и идеи у Платона? Цель этой книги заключается, конечно, не в том, чтобы непосредственно изучить влияние имажинера на философскую мысль. Однако следует все же мимоходом отметить, что этот режим репрезентации структурирует две из величайших философских систем Запада, а именно: учения Платона и Декарта. Симона Петремент посвятила целую книгу описанию дуалистического режима мышления, режима антитезиса у Платона, гностиков и манихейцев. Достаточно привести всего лишь несколько названий глав в этой очень красивой книге, чтобы понять, насколько философский профиль нашей западной мысли смоделирован этими двумя течениями: одно – восточное, другое – эллинское, одно из них берет на себя ответственность за семитский вклад в анализируемую нами область, а другое является прямым продолжением дела, начатого когда-то Ппрменидом. Названия глав работы Симоны Петреман все еще могут использоваться в качестве заголовков для различных ориентаций содержания репрезентации, потому что здесь вырисовывается контекст, где существует «необходимость», «противоречивость добра» и божественность «иного места», «душа и тело», «два царства», где существует вся эта диалектика, центральным архетипом которой является «барьер», разделяющий тьму и свет. Эти мотивы хорошо знакомы нам и сегодня. Кажется, что мы хорошо понимаем точку зрения Платона и гностиков, что мы были платониками и гностики до Платона и манихейства. История и ее философские свидетельства мирно спят в потоке ментальных структур. А как же темы картезианской философии? Весь картезианский дуализм, все вдохновение метода ясности и различия хорошо проявлено в нашем западном воображении, в нашем стремлении отыскать «лучшую вещь в мире». Торжеству рационализма всегда предшествует диайретическая схема имажинера. Вспомним глубокие слова Жоржа Гюсдорфа: «Триумфальное шествие рационализма приводит к удвоению философии: дух дублирует бытие, как интеллигибельный мир кажется в сто раз аутентичнее мира реального…»⁵.

Наконец, если мы обратимся к эпистемологии, мы увидим, что сам научный процесс подчиняется тому или иному режиму представления и что самые чистые и самые строгие понятия не могут существовать без первоначального переносного смысла. Башляр написал свою работу, чтобы показать, что наука едва ли могла избавиться от тумана образов и фантазий. Возьмем конкретный пример у философа и – по совместительству – биолога, Жоржа Кангиема, который в одной из своих статей показывает, что научные споры часто являются результатом различий в режимах имажинера. Кажется, что традиционный антагонизм между более или менее механистически мыслящими цитологами и гистологами, которые придерживаются континуальной точки зрения, связан только с положительной или отрицательной валоризацией образа клеточной мембраны. Представление о живой клетке – амбивалентно, поскольку может отсылать как к клетке организма, так и к таким единицам, ячейкам, как город или район, – это клетка города. Такое представление относится к тем, где воображение может предстать либо в диайретическом аспекте постоянно прерывающейся мечтательности, либо же в виде клетки, которая всегда движется целенаправленно, несмотря на свои бесконечно маленькие размеры. Но и эта клетка всегда мечтает сблизиться с другой клеткой. Рассмотрим только первый режим нуклеарного имажинера – диайретический. Кангием вспоминает Роберта Гука, который, рассматривая надрезанную клеточную ткань под микроскопом, изучает ее структуру, строго разделенную на секции. Эпистемология настаивает на «аффективном переопределении» такого образа, пытаясь отыскать в этом структуре клетки схожие черты с медовыми сотами. Также проводится с социологическими координатами: приводятся в пример ценности конструктивного сотрудничества, кооперации. Но мы считаем, что, прежде всего, необходимо делать акцент на ценности разделения внутри себя, на диайретическом схематизме, который предшествует любой внешней структурности. Для этого значения отмечается выбор всех вариантов репрезентации для исключительного режима, для окончательной версии, выходящей за пределы двух воображаемых импульсов, между которыми эта репрезентация «колеблется»: либо это образ «фундаментальной пластической субстанции», либо образ «совокупность атомов», отдельных и, соответственно, индивидуализированных. Другими словами, здесь мы видим торжество режима «клеточных» биологических образов, противостоящих протоплазматическому и цитобластемному режимам. Кангием даже показывает, что даже вопреки «фибриллярным» превращениям, клеточная структура все еще сохраняется. Это отсылка к смоделированному по системе ньютоновской механики «биологическому атомизму» Буффона, близкому «родителю» психологического атомизма Юма. Таким образом, образ разделения, схема диайрезиса, которая структурирует и конституирует режим диурна, действительно, является аксиоматичной для целого ряда репрезентаций, который объединяет мысли, столь же разнообразные, как мысли биолога, механика-физика, психолога или философа. Мы только что увидели, что определенная стойкость этого режима, который длится от философии санкхья до эпистемологии клетки, стоит на страже определенных культурных мотивов. Однако еще неизвестно, сможет ли психология дать нам подробную информацию о симптомах этого режима человеческой репрезентации…

***

Итак, позже мы еще вернемся к исследованию взаимосвязи между архетипологией и психологической типологией. В предыдущем абзаце мы завершили один из этапов изучения взаимосвязи между определенными историческими фазами человеческого мышления и режимом диурна. Мы уже неоднократно подчеркивали неоспоримое родство между архетипами, изученных нами в предыдущих главах, и репрезентациями платонизма и гностицизма. То же самое родство можно отметить и у образов диурна с шизоморфными структурами имажинера. Это значит, что теперь мы должны понять разницу между шизоморфными структурами, характерными для режима диурна, и шизофреническими или шизоидными типологиями.

Прежде всего, стоит подчеркнуть ошибки диагностики и неточности, с которыми сталкивается психиатрическая практика при определении шизофрении. Нам кажется, что наиболее известной ошибкой Ясперса является диагноз шизофрении, который он устанавливает для Ван Гога, диагноз, с которым не согласны ни доктор Минковская, ни доктора Дуато, Лерой или Риз. Можно также задаться вопросом, не является ли шизофрения, описанная и охарактеризованная доктором Сэшее, радикально противоположной той, которую изучал Минковский: один говорит о страдании от шизоморфного видения вселенной, а другой – о страдании от эйфории, от болезненного обмана, от расщепления реальности. Один хочет исцелить, а другой, кажется, совершенно спокойно реагирует на галлюцинации как проявления этой болезни. Но мы не будем принимать во внимание это изменение типологического отношения пациента к архетипическим формам заболевания. Конечно, отказ от этих форм, желание бороться со «страной просвещения», крики и жестикуляции, изначально появившиеся как жесты защиты, могут быть излечимы, все равно не кажется ошибочным, что даже в этом редком случае, когда пациент будто бы ненавидит формы и образы, передаваемые болезнью, последняя представляет собой набор форм и структур, которые составляют последовательный синдром шизоморфизма, синдром, в котором мы находим в одном аспекте карикатурные символические и схематические элементы диурна. Для нас вопрос состоит не в том, чтобы описать шизоидный или шизофренический тип личности. Мы стремимся просто констатировать изоморфизм образных констелляций диурна, чтобы выделить шизоморфные структуры имажинера. Позже мы увидим, что образ может преобразовываться из одного режима в другой, и в этом случае, как показал Сэшее, происходит исцеление. Но архетипические структуры и их изоморфные связи остаются неизменными, нематериальными – в своего рода ноуменальной объективности режимов имажинера. Действительно, даже представление Минковского о «рациональном» является скорее синдромом репрезентативного режима, чем характерологическим типом.

Мы действительно можем узнать в этом описании особенности и структурные характеристики диурна. «Рациональное, – пишет Минковский, – наслаждается абстрактным, неподвижным, твердым и жестким; движение и интуитивное спасение происходит именно от него; рациональный тип думает больше, чем чувствует <…> рациональное – холодное, как абстрактный мир; оно различает и разделяет, и в результате предметы с их резкими очертаниями занимают привилегированное место в рациональном видении мира; таким образом и достигается рациональная точности формы…»⁶. Это действительно похоже на «синдром меча», описанный нами с точки зрения образа, поддерживающего диайретический процесс, ведь точно так же можно описать и весь кропотливый и методичный труд, которые совершают пациенты, силясь объяснить трансцендентность через длинные цепочки причинно-следственных связей. Этот экстремальный и в конечном итоге «болезненный» рационализм подчеркивает шизоморфные структуры диурна.

Первая шизоморфная структура, которая подчеркивает патологическое расширение, является акцентуацией этого «отступления» или «спада» по отношению к данным, которые составляют нормальное рефлексивное отношение. Это снижение становится «потерей контакта с реальностью», «прагматическим дефицитом», «потерей функции реальности», и, в конечном счете, «аутизмом». Блёлер определяет аутизм как отрыв от реальности, мысли и ее намеков, имеющих только субъективное значение. Например, пациент размещает крайние точки в соответствии со своими личными предпочтениями: север находится перед ним. Точно так же пациент, который мочится, смешивает этот поступок с дождем и воображает иллюзию, в которой он «окропляет мир». Эта дистанция между пациентом и миром хорошо воссоздает такое отношение репрезентации, которое мы ранее назвали «монархическим видением», и психиатр, в свою очередь, может говорить в отношении своего пациента, что тот воображает себя находящимся в «башне из слоновой кости», аристократом, наслаждающимся жизнью, пока другие вынуждены трудиться. Роршах переводит этот аутизм в синдром, описанный Монье: в частности, поражает небольшое количество банальных ответов, обратно пропорциональное хорошим или плохим исходным ответам, отсутствию или недостатку крупных и естественных деталей, отсутствию или редкости формо-цветовых ответов. Согласно Бёму, потеря функции «я – здесь – сейчас» будет проявляться в отсылках к личному и спонтанных ассоциациях. Таким образом, первая шизоморфная структура была бы ничем иным, как выражением этой силой автономии и абстрактности окружающей среды, которая начинается с автоматической кинетики скромного животного, но усиливается в человеке, подкрепленная тем фактом, что вертикализация освобождает руки и дает возможность использовать инструменты, которые «расширяют» их⁷.

Вторая структура, которую мы считаем связанной с этой способностью к абстрагированию и которая является признаком балансирующего на краю пропасти сознания, – это знаменитый Spaltung, «раскол», «отделение». Последнее, как указывает Минковский, не является Zerspaltung, то есть распадом. Это репрезентативное и логичное продолжение общего аутического отношения. В Spaltung речь идет не столько о характерологическом отношении к «отделению», сколько о репрезентативном поведении «отделения», которое мы и увидим далее. Роршах также акцентирует внимание на Spaltung. Таким образом, пластинка III, в которой кажется естественным усмотреть кофейного цвета тени мальчиков, мужчин и т. д., интерпретируется фрагментарно: субъект видит только голову, шею, руки… Шизоморфные описания таких терминов, как «отрезанный, разделенный, рассеченный, расколотый на две части, фрагментированный, сколотый, измельченный, обглоданный, растворенный…» постоянно встречаются в шизоморфных описаниях, которые подчеркивают навязчивую идею «комплекса меча». Пациент, которого изучал, в частности, Сэшее, использует множество характерных выражений для описания состояния Spaltung. Объекты, звуки и существа «вырезаны», «отделены». Отсюда происходит и искусственный аспект природных объектов, лишенных их мирского предназначения: «Деревья и живые изгороди были сделаны из картона, расставленного здесь и там в качестве театральных опор. Персонажи – это только статуи, марионетки, манекены, управляемые механикой, роботы, модели. Шизоморфное видение вселенной приводит не только к мечтам о механическом животном, но и к мечтам о механизированном космосе. Это ярость анализа, которая борется с представлением шизофреника: лица режутся как картон, каждая часть лица воспринимается как отдельная, независимая от других частей. Пациент без устали повторяет “все отделено… оторвано, все – электрическое, минеральное”». Наконец, Spaltung материализуется в визуальных образах и становится «медной стеной», «ледяной стеной», которая отделяет пациента от «всего и всех» и даже от его собственных представлений о себе.

Третья шизоморфная структура, вытекающая из этой навязчивой заботы о различии, – это то, что психиатр называет «болезненной геометрией». Геометрия выражается приматом симметрии плоскости самой формальной логики в репрезентации и в поведении. С шестнадцати лет пациент одержим строительными играми, его преследует мания симметрии в одежде, он выбирает такой способ передвижения, чтобы держаться посередине дороги. Для пациента евклидово пространство становится высшей ценностью, что, например, заставляет его отрицать любую ценность денег, монет, потому что последние занимают слишком мало места, в то время как «расширенная» станция Лиона имеет первостепенное значение. Учитывая значимость, которой наделяется пространство и геометрическое расположение, это объясняет частую гигантизацию объектов в шизоморфном видении. Сэшее дает объяснение этой геометризации и этой гигантизации, когда пациент больше не находит объекты в их межиндивидуальных отношениях, а каждый объект, изолированный посредством Spaltung, воспринимается как вырезанное целое, большее, чем сама жизнь. Пациент, если можно так выразиться, имеет словно естественное видение существ и вещей, сравнимое с видением византийского художника, выделяющего на золотом фоне самых маленьких гигантских фигур Девы или Пантократора. Итак, мы видим, как изоморфизм трансцендентности, гигантизации и разделения обнаруживается в поле патологической психологии. Вторым следствием болезненной геометризации, которая раскрывает нам глубокий смысл шизоморфных структур, является стирание понятия времени и языковых выражений, которые означают время в пользу пространственного присутствия. Пациент заявляет: «Во время моей болезни мне пришло в голову подавить впечатление времени. Время для меня ничего не значит». Возникает вопрос, откуда же тогда берется использование неправильных грамматических структур, времен глаголов, а также применении ломанного французского языка или же «телеграфной» речи. Возникает специфический язык, в котором все глаголы являются инфинитивами, и, наконец, некоторые предлоги хронологического значения, такие как «когда», заменяются топографическими терминами, такими как «где». Отсюда также предпочтение, отмеченное Минковским, для ссылок на мир твердых тел, неизменного, рационального, и повторения таких терминов, как «ось», «идея», или употребление остеологических сравнений в видении мира шизофреником. Остеологическое видение, кроме того, является лишь приложением к конкретному случаю, живому человеку или животному, топологическому видению, болезненной геометрии. Пациент Минковского очень точно анализирует этот момент: «Меня очень беспокоит то, что я склонен видеть в вещах только скелет. Я вижу так и людей. Это как география, где реки – это линии и точки… Я схематизирую все… Я вижу людей как точки, круги…».

Наконец, к этой жажде геометрических представлений и особенно симметрии, мы должны добавить четвертую шизоморфную структуру, которая является, прежде всего, антитезисной. Мы видели, что все аспекты диурна, его диайретическая и полемическая основа, опирались на игру цифр и противоположных образов. Можно даже сказать, что весь смысл диурна оборачивает образные представления «против» тьмы, против семантики мрака, животного мира и символов падения, то есть против Кроноса, того, что заключает в себе смерть и темпоральность. Но шизофреник имеет собственное мнение на сей счет, и увеличивает, расширяет этот конфликт между собой и миром. Естественно предрасположенный к логике, «он в любых обстоятельствах расширяет антитезу «я–и–мир» до крайних пределов и, следовательно, «живет… в атмосфере постоянного конфликта с атмосферой». Это фундаментальное, противоречивое отношение распространяется на всю плоскость репрезентации, и образы появляются попарно в некой обратной симметрии, которую Минковский называет «противоположной позицией». Антитеза – это только усугубленный дуализм, при котором индивид управляет своей жизнью исключительно в соответствии с идеями и становится «доктриной избыточности». Все представления и действия «рассматриваются с точки зрения рациональной антитезы «да» или «нет», добра и зла, полезного и вредного. Минковский представляет полную картину этих шизоморфных антитезисов, в которых мысль противопоставляется чувству, анализу интуитивного проникновения, целенаправленные, рациональные доказательства противопоставляются иррациональным, внезапным и мимолетным впечатлениям, мозга – инстинкту, управляющему жизнью, возражающему против случайных событий и, наконец, пространство противопоставляется времени. Эти концептуальные антитезисы являются лишь продолжением образных антитезисов, на которые мы указывали в начале этой книги в творчестве некоторых великих поэтов. И, наконец, все они суммируются в конститутивной антитезе двух частей этой первой книги: это антитеза времени, его многогранности и диурна как режима репрезентации – вместе со всеми конфигурациями – такими, как вертикализация или же его диайретическая семантизация, иллюстрируемая великими архетипами Скипетра и Меча. Чтобы сделать вывод об этой картине шизоморфных структур, вызванных болезнью, необходимо дать самому пациенту возможность обобщить жесткий изоморфизм общего режима его ререзентаций. В этом шизофреническом монологе, о котором писал Минковский, мы усматриваем геометрическое миропонимание – Weltanschauung, которое можно описать в схеме картезианской логики, разбавленной кое-где элементами философской системы Парменида и антибергсоновскими ритуалами, возвышающими строгость и твердость как идеал; наконец, строгость и твердость вызывает к жизни образы скал и гор. «Я любой ценой не хочу нарушать свой план, – говорит пациент, – я скорее нарушу ход жизни, чем мой план». Это вкус к симметрии, к регулярности, которая привлекает пациента к его некоему плану. Жизнь, между тем, не демонстрирует ни регулярности, ни симметрии, и именно поэтому он воплощает в реальность план. Или желает, стремится воплотить. Чтобы усилить этот торжествующий интеллектуализм, пациент подчеркивает: «…мое состояние ума предполагает добавление веры в теорию. Я верю в существование вещи только тогда, когда я ее вижу…». И снова мы возвращаемся к старой декартовой мечте о Mathesis universalis: «Все сводится к математике, даже медицина и сексуальные практики…». Тогда желание геометризации упрощается до позиции Парменида, и пациент задается вопросом о том, что было бы, если бы высшая степень красоты не заключалась в том, чтобы тело имело форму сферы. Затем эта мечта наполняется кубистическим видением мира: «Я стремлюсь к неподвижности… Я склонен отдыхать и обездвиживаться. Я люблю неизменные предметы, ящики и замки, вещи, которые всегда есть и никогда не меняются». Это Сезановское видение вселенной углубляется в медитации на сущность бытия: «Камень неподвижен, земля, с другой стороны, движется, но она не внушает мне никакой уверенности…». Наконец, пациента привлекает созерцание силы притяжения, размышление о ней. Вполне естественно, что образ горы, диалектика вершины и пропасти заново переоткрывает методы очищения, очень близкие к творческим отпускам писателей и ученых, и позволяет разделить два противоположных термина: «Прошлое – это пропасть, будущее – это гора. Вот, как я пришел к мысли оставить границу между прошлым и будущим. В этот день я стараюсь вообще ничего не делать. Я оставался в таком состоянии в течение двадцати четырех часов, избегая даже мочеиспускания…». Мы хотели процитировать эту длинную фразу, чтобы подчеркнуть парадоксальную последовательность. Кажется, что пациент больше, чем кто-либо другой, полностью отдается во власть динамичности образов. Все его представления тогда подчиняются единому режиму. Однако, повторяем еще раз, этот режим не соотносится с теми характерными изменениями, которые вызываются болезнью, потому что сам по себе этот режим не является патологическим, в его основе лежат естественные жесты, которые группируются вокруг доминирующих постуральных рефлексов и их естественной обусловленности. Следовательно, шизоморфные структуры не являются шизофренией, они остаются и существуют в так называемых естественных репрезентациях. Таким образом, мы понимает, что их не путают ни с типологией конкретного психического персонажа, ни с каким-либо культурным следом. Итак, после того, как мы продемонстрировали, что диурн, режим антитезиса, может быть четко охарактеризован шизоморфными структурами, которые порой представляются излишне гиперболизированными, увеличенными, как с помощью линз микроскопа, заболеваниями, нам остается показать, как воображение может обратить вспять значения, приписываемые терминам антитезиса. Как разум может исцелить себя от шизофрении, как он может перейти от одного режима к другому и как он способен преобразовать свое философское видение мира? Наконец, в чем отличие шизоморфных структур разума от шизофрении? Это темы, которые мы рассмотрим детальнее также при дальнейшем изучении режима ноктюрна. Завершая первую часть нашей книги, мы можем сказать, что проверили наш исходный постулат о том, что смысл, который считается чистым и правильным, всегда исходит от некоего переносного смысла, концепт определяется метафорой. Именно через отношения имажинера мы достигаем понимания более общих структур репрезентации, и именно образ меча, его впечатляющие и вертикальные координаты, которые характеризуют также шизоморфные структуры, отсылают к сомнению в данности, к мотиву соблазнительности и дьявольской обольстительности времени. С помощью различения и анализа, стремлением к геометрии и поиску симметрии, а также продуманных антитезисов, режим диурна можно определить как путь репрезентации, который начинается от первого и запутанного образного проблеска, метафорического преобразования свойственного человеку с рождения постурального рефлекса, и ведет к аргументации логики антитезиса и платонического стремления «сбежать отсюда».

Перевод Богданы Носенок